Реквизиции квартир и выселения вчерашней буржуазии показали этические стандарты власти во всей красе. Всего через два месяца после Октябрьского переворота офицер-артиллерист В. Ф. Климентьев наблюдал за тем, как несколько семейств выселяли из их квартир. Выселяемым позволили взять с собой только самое необходимое, то, что они сами могли унести. Климентьев заметил: „Если кто-нибудь сопротивлялся, того – очень часто – выволакивали во двор и убивали. И это не грабители делали, а представители так называемой рабоче-крестьянско-солдатской власти.“^[191]

Представители демократической общественности были крайне обеспокоены происходящим. Историк и публицист С. М. Дубнов отметил в своём дневнике от 11 марта 1918 года, что вышел декрет о принудительном водворении („вселении“) красногвардейцев и рабочих в буржуазные квартиры. Он заключил: „Я, например, должен очистить свой кабинет для какого-нибудь грабителя с казённой винтовкой. Всё это делается для подкупа черни.“^[192]

Дубнов подметил важную деталь. Советские структуры именно подкупали „низы“, стараясь завоевать их симпатию. При этом далеко не всем выселяемым разрешали брать с собой личные вещи. К примеру, поэта и публициста Фёдора Сологуба с женой, живших на родном Василевском острове, даже уплотнять не стали. Их попросту вышвырнули из квартиры, забрав все их вещи, мебель и книги. В результате, паре пришлось ютиться в павильоне, там же, на острове. Внутри павильона было настолько холодно, что за ночь на полу нарастала ледяная кора.^[193]

О том, какими варварскими методами осуществлялись выселения в советской республике весной 1918 года, повествует и случай Р. Донского. Донской работал профессором медицины в одном из столичных университетов. Семья его детей жила в Москве в районе Тверского бульвара. Молодая семья занимала одну комнату. В ней ютилось четыре человека: отец, мать, их новорожденный сын Всеволод и его няня Мариша. К этим людям среди ночи ворвались солдаты с винтовками. Они перевернули всё вверх дном и перепугали насмерть няню, у которой случилось нервное расстройство.^[194]

Ночной визит был не более чем разминкой. Через два месяца семью, все взрослые члены которой работали, выставили на улицу. Дом, в котором они жили, реквизировали. Всем жильцам дали три дня на то, чтобы найти себе новую квартиру. Разумеется, ничего подходящего за это время найти было нельзя. По словам Доского, дяде Шуре пришлось „уплотниться“ и семья переехала к нему.^[195]

Примерно через месяц семье Донских удалось снять жильё у беженцев из Варшавы, которые уехали вскоре после этого. Квартира осталась в распоряжении семьи, но ненадолго. По „стратегическим соображениям“ всех жильцов верхних этажей их дома снова вышвырнули – опять в трёхдневный срок. На этот раз семью Донских приютили знакомые, у которых они прожили около месяца. И лишь тогда семье повезло. В том доме, где жили родители, а Донской работал председателем домового комитета, освободилась квартира. Донскому удалось её отвоевать для родных. Это был четвёртый переезд семьи за одну зиму.^[196]

Случай этот был далеко не исключительный. Он был ярким подтверждением того, как власть относилась к простым людям. Никаких даже приблизительных „буржуев“ в семье Донских не было. Отец бегал по службам с девяти утра до половины третьего ночи, а мать, несмотря на болезнь почек, работала в двух больницах. Как иронично заметил Донской, в РСФСР это называлось восьмичасовым рабочим днём.^[197]

Между тем коммунистическая власть последовательно ужесточала жилищный регламент. 3 августа 1918 года Совнарком предписал местным Советам приступить к реквизиции и конфискации мебели в частных квартирах нетрудовых элементов и в частных конторах в случае заявлений от советских учреждений о недостатке мебели.^[198]

Формально мебель предполагалось конфисковывать у нетрудовых элементов. Но в действительности никто ни в чём не разбирался. Мебель конфисковывали у кого попало, в угоду совучреждениям. Как обнаружил один современник, самые громкие победы в Совдепии происходили в войне пролетариата с буржуазией.^[199]

Очередной этап стихийного переселения в республике начался с конца августа 1918 года, после агрессивных призывов в правительственной прессе. Покушение на Ленина послужило сигналом к „выбиванию буржуазии из её гнёзд“.^[200] Власть стала разбивать население России на категории. По словам очевидцев, если до осени 1918 вселения и выселения в стране происходили бессистемно, то теперь жилищные комиссии производили это по всем правилам искусства, разбивая квартирующих на шесть категорий, подразделённых на параграфы.^[201]

Москвич Н. П. Окунев объяснил, что, к примеру, 6-я категория, литер „В“ имела в виду буржуа, ликвидировавших свои дела и живущих спрятанными капиталами, или имеющих собственность: фабрики, заводы, дома, торговли и прочее: „У них отбирается всё, и выдается только 'походный паек': пара белья, подушка, одеяло, т. е. то, что полагается красноармейцу, уезжающему на фронт.“^[202]

Подобное выдворение жильцов из дома вело к глубочайшему нервному потрясению. Людей не только публично очерняли в прессе. Их насильственно вышвыривали из привычной колеи. Музыковед Н. Ф. Финдейзен вспоминал, как его знакомый, муж покойной певицы В. И. Рааб, изнервничался и плакал. Квартиру Рааба, ввиду отъезда уже сданную знакомым, заняли совершенно чужие люди и занесли туда всякий хлам, грязь и тараканов.^[203]

Жилищные комиссии мгновенно научились притеснять „вредные“ категории населения со всей изощрённостью. В этом отношении типичен пример бывшего коллежского регистратора О. М. Меньшикова. Меньшиков жил в Новгородской губернии. После конфискации царскосельского дома у его семьи и вынужденного переезда Меньшиковых на дачу на Валдае, Меньшиков получил объявление о конфискации дачи.^[204]

При этом Меньшиковы с детьми сильно нуждались и недоедали. Многодетный отец попытался опротестовать несправедливое решение властей. 12 сентября 1918 года отдел Городского хозяйства прислал ответ на прошение Меньшикова, что никакие его резоны не принимались. Дача его должна была отойти в „народное достояние“.^[205]

Меньшикова особенно злило то, что местные власти сами указывали статью декрета, которая говорила нечто совершенно отличное от того, чему они пытались подвергнуть его семью. И даже тогда власти упорно настаивали на своем. Из статуса владельцев дачи Меньшиковых перевели в „квартиронаниматели“. Чиновники нисколько не заботились о том, что родителям было нечем заплатить за хлеб детям, не говоря уже о плате за жильё.^[206]

Как заметил сам Меньшиков, остатки правовых понятий обтрепались, как гнилая ветошь. Губернская администрация не слушалась даже центральных властей и толковала декреты Совнаркома вкривь и вкось. Меньшиков записал в своём дневнике от 13 сентября, что будет пытаться еще раз поговорить с ними, но, очевидно, без всякого результата: „Отнимают последний угол и последний клочок земли, заставляют платить за право жить в моем же доме, а чем платить? Чем кормить детей? Об этом ни малейшей заботы. До чего одеревенело сердце людей, до чего иссякла совесть!“^[207]

По всей стране насчитывались миллионы подобных примеров. Власть сознательно использовала деклассированные элементы в качестве тарана против интеллигенции. Подселяемым „пролетариям“ негласно разрешалось травить и оскорблять „соседей-буржуев“ из числа бывших хозяев квартиры.

Известный анархист А. М. Атабекян, разгневанный действиями большевиков, доходчиво объяснил смысл происходящего. Он писал: „Если завтра жилец вас оберёт, обидит членов вашей семьи, обесчестит вашу дочь, то власть тут ни при чем: она управляет вещами, а не свободными людьми.“^[208]

Защиты от нападок искать было не у кого. В своём эссе „Где мой дом?“ поэт К. Д. Бальмонт вспоминал о собственной жилищной несправедливости. Жизнь Бальмонта после насильственного заселения незнакомцев в его квартиру изменилась до неузнаваемости. Поэт писал: „Жители соседних комнат, наглые жильцы, самовольно поселившиеся в моей квартире, люди весьма вульгарные, подняли свой гвалт и как будто нарочно стараются быть тем более громкими, чем менее они имеют на это какие-нибудь логические основания.“^[209]

Организованный психологический террор интелигенции исходил не только от новых соседей, но прежде всего от жилищно-хозяйственных органов диктатуры.

Один из свидетелей того времени описал в своих воспоминаниях сцену лета 1918 года, когда пришёл в московский жилищный отдел к заведующей.^[210] На дверях большого зала заседаний висела табличка: „Посторонним вход воспрещается“. Мемуарист заглянул внутрь и увидел огромный зал, заставленный столами, за которыми работало несколько сот человек. Все сотрудники принимали посетителей. Большинство посетителей было выселяемыми интеллигентами, которые просили либо о предоставлении новых помещений, либо об оставлении их в старых.^[211]

По воспоминанию Донского, приём вела девица-коммунистка, из числа тех, кого ученик его пожилой жены метко прозвал „большевистскими валькириями“ за решительность нрава. Приём шёл быстро: два, три громких окрика валькирии, и проситель вылетал бомбой.^[212]

Донской отметил, как перед ним стоял проситель комитета уплотняемого дома. По словам мемуариста, тот с цифрами в руках, иллюстрирующими кубическое содержание воздуха в доме, количество жильцов и прочее, начал доказывать невозможность уплотнения. Его даже не стали слушать: „Я давно знаю наизусть всё, что вы собираетесь мне сказать, перебила валькирия его первую же фразу. Выбросте в сарай все ваши гостинные-ампиры и прочий хлам и вы увидите, сколько у вас места освободится!“^[213]

Многое об атмосфере выселений в советской России говорит и ситуация в Пскове. Там 15 января 1919 года редакция местной газеты „Псковский набат“ опубликовала обращение „Буржуазия, потеснись!“ В нём официальный печатный орган самодовольно объявил читателям о вселении пролетариата в буржуазные квартиры. Рабочим объясняли, как они смогут расстаться с „проклятыми подвалами“, как их ждёт тепло и свет, как их дети будут расти в сухих и светлых квартирах, как сильными и крепенькими они войдут в жизнь и будут продолжать борьбу отцов. Буржуазию же требовали потесниться.^[214]

Далее авторы обращения в издевательском тоне обращались к тем, кого предстояло выселить. Жильцов информировали, что указанный день был первым днём вселения рабочих в буржуазные квартиры. Автор заметки со злорадством пояснил, что за недостатком места буржуазия будет вселяться в рабочие квартиры: „Буржуа, не забудьте на новоселье одеть калоши, открыть зонтик, – там холодно, там сыро и тесно, в рабочих подвалах. Там жутко: хирели дети в темных конурах и умирали без света; чахли отцы и матери – там пахнет смертью и страданием. Но… в калошах, с зонтиком… там можно жить.“^[215]

Так советский строй сменил одну вопиющую несправедливость на другую. Вызволяя одни слои населения из грязных трущоб, бараков и подвалов, коммунисты загоняли новые слои отверженных в те же самые трущобы. Этот бесчеловечный процесс жилищной рокировки преподносился с претензией на социальную справедливость.

В сельской местности положение с жильём обстояло не лучше. С осени 1917 года аграрные беспорядки заметно участились. По стране шли массовые самозахваты. В лучшем случае зерно, инвентарь, скот и землю бывших помещиков крестьяне распределяли между собой, договариваясь с землевладельцами полюбовно.^[216] В худшем случае – дело доходило до насилий и убийств. В атмосфере безнаказанности бывших помещиков нередко выгоняли из усадьб в одном белье.^[217]

Усадьбы во множестве уездов разграбляли. Дачи сжигали. Лес и сады вырубались местными крестьянами. Помещичьего добра совершенно не жалели.^[218] Как и в других областях крестьяне Олонецкой губернии вооружались пилами и топорами, набирали продуктов на несколько дней и отправлялись в поход на частновладельческую лесную дачу. Они уничтожали всё подряд: мелкорослый лес, сухоподстойный лес, крупные деревья. Из-за дележа леса среди крестьян происходили столкновения, которые переходили в ожесточённые драки.^[219]

18 ноября (1 декабря) 1917 года в заметке „Нельзя медлить“ беспартийная газета „Земля“ отмечала: „В оправдание своё крестьяне говорят 'теперь нужно не пером писать, а топором рубить'. Словом, 'хватай, что можешь'.“^[220] По словам очевидца А. В. Жиркевича, по всей Симбирской губернии шёл разгром усадеб с беспощадным, бессмысленным уничтожением старинной мебели, картин, дорогой посуды и других предметов барства.^[221]

В Рязанской губернии, как и в других регионах, также ширилось аграрно-погромное движение. По данным прессы, оно получило „ураганное“ развитие в Сапожковском уезде, в котором раньше погромов не было. Там за короткий срок было сожжено и разгромлено около полусотни усадеб. Газета „Русское Слово“ сообщала, что убытки были многомиллионные: „В земледельца Чулкова погромщики стреляли, и он с женой бежали в Рязань полуодетые. Оставшиеся ещё в усадьбах помещики бегут в паническом ужасе в города.“^[222]

Кирилл Малинин, который осенью 1917 был подростком, писал, как к ним в деревню пришли и приказали оставить имение в течение двух часов. Малинин отметил, что это известие всех так поразило, что в первый момент никто ничего не понимал, никто не мог поверить этому: „И пришлось оставить своё родное гнездо, в котором протекло всё моё раннее детство. Очень горько и тяжело было тогда у меня на душе. С этого дня начались несчастья в нашей семье. Большевики разбили нам жизнь, и не только нам, а очень многим.“^[223]

Конец 1917-го – начало 1918 года принесли России невиданные разрушения. Анархистка Анна Гарасева вспоминала, как в начале 1918 года ещё можно было видеть старые дворянские гнёзда, по большей части разграбленные, с выбитыми стеклами, снятыми дверями и взломанными полами.^[224]

Вследствие того, что в советской республике собственность владельцев постоянно конфисковалась, отчуждалась и секвестировалась, отношение к вещам претерпело коренное изменение. Принцип неприкосновенности частной собственности был всерьёз поставлен под сомнение ещё при Временном правительстве.^[225] С установлением коммунистического контроля институт частной собственности был фактически разрушен. Всё от предметов домашней утвари до фамильных реликвий могли конфисковать в любой момент.

Прозаик А. Н. Толстой отметил в своём дневнике весной 1918 года: „В дни разгромов, стрельбы или опасности выселения – с особенной нежностью смотришь на окружающие вещи, видишь их по-новому.“^[226]

Понятие „дом“ в годы Гражданской войны было также практически уничтожено. По нему, во всяком случае, был нанесён сокрушительный удар. Характерный пример подобного разрушения уюта, личного пространства и безопасности предоставил А. С. Посников. Посников был респектабельным экономистом и либеральным думским политиком. Свергнув Временное правительство, большевики лишили многолетнего борца за народные права жалования и пенсии. Пожилой общественный деятель и его семья очень нуждались. Они были вынуждены уехать из столицы в своё имение, в село Николаево под Вязьмой.^[227]

Посников жаловался на бесчинства солдат, захвативших власть в его доме. Он писал: „Не стоит описывать всего; достаточно сказать, что они дали мне не ту комнату, которую желал бы я, а ту, которую сами нашли удобным дать мне; дали мне четыре стула и один стол; долго не соглашались отдать мне мою кровать, не могли отдать мне моего кувшина с тазом и лампы, потому что разбили; забрали всю посуду, поковеркали мебель и, – самое обидное, – продолжают (хотя украдкой) рубить в парке вековые, ценнейшие деревья…“^[228]

В январском письме 1918 года Посников подвёл итоги „нашествия гуннов“ после того, как военные обитатели покинули его дом: „Загадили мой бедный дом до последней степени… переломав всё, что можно было переломать и украсть, начиная от подушек и кончая сбруей. Вырубив для отопления (бесплатного) древние деревья в парке, представители 'христолюбивого воинства' удалились куда-то на Урал для продолжения своей победной деятельности в другом несчастном доме…“^[229]

Ещё одним существенным фактором в разрушении жилья стал фактор временности. Февральская революция отменила привычную культурную преемственность. Октябрьский переворот интенсифицировал этот процесс. Большевики объявили прошлому символическую войну. Следствием этого стало то, что в жизни страны наступил новый этап, основанный на краткосрочности.

Эта краткосрочность, положение перманентной чрезвычайности и неопределённости в будущем наложили глубокий отпечаток на нравы. Они определили и небрежное отношение населения к жилью. Ситуация усугублялась тем, что людей постоянно уплотняли, переселяли, выгоняли и переводили с одного места жительства на другое. Жильцам не давали привыкнуть к своему жилищу, почувствовать себя в нём как дома.

Согласно коммунистической доктрине, граждане нового мира должны были жить со дня на день, без комфорта и привязанностей. Идея эта напоминала заезженный стереотип о подпольщике-революционере, который вечно скрывался от Охранки. И всё же эта идея была в большом ходу. Хотя сами советские правители уже давно вышли из подполья, романтика революционности и презрение к мещанству активно пропагандировались режимом и насаждались в обществе.

В широких слоях уют стал рассматриваться как нечто декадентское, буржуазное. Уют стал чем-то, совершенно не соответствующим нормам эпохи. Чем-то, чего людям приходилось стыдиться. Более того, при обыске чистота косвенно указывала на сословное происхождение жильца. Это было чревато роковыми последствиями. Поэтому некоторые жильцы намеренно перестали убираться дома. Они пытались слиться с общей массой и маскировали своё социальное происхождение непролазной грязью.

Так выпускница Смольного института Н. С. Горская откровенно призналась, что они в семье старались не подметать, и на полу валялся сор. Родные Горской даже собирали шелуху от подсолнухов на улице, которою те были засыпаны, и приносили и посыпали у себя дома. Горская заключила: „Вообще старались, чтобы был у нас беспорядок.“^[230]

Пример этот даёт тонкую характеристику эпохе „военного коммунизма“. В квартирах оптический эффект слияния с грязными мостовыми служил отличным камуфляжем семейной родословной. Очередной удар в РСФСР был нанесён по приватной сфере населения. В атмосфере коллективизма частная сфера стала идеологически сомнительной категорией. Индивидуализм стал рассматриваться режимом как ересь.