Советская власть наказывала людей за осуществление того, что сама была не в состоянии организовать. Национализированные заводы и фабрики простаивали из-за отсутствия сырья и материала, которых не хватало даже на военные нужды. В то же время, по оценке одного наблюдателя, убогое, обнищавшее население должно было покупать какие-то подозрительные товары из-под полы по десятикратной стоимости.[602]
В декабре 1918 года в Пскове, по данным печати, в очередь за мясом становились с четырёх часов ночи. Когда утром лавку открывали, ожидающим сообщали, что мяса нет. Невыспавшимся собравшимся приходилось расходиться по домам.[603] В то же время если торговцу-мешочнику удавалось провезти мясо из деревни, его жестоко наказывали.
В годы продуктово-товарного голода люди стали поневоле испытывать ностальгию о прошлом. Учёный С. Э. Фриш обратил внимание на то, что слово „раньше“ приобрело особый смысл. „Раньше“ было временем, когда в любой лавчонке за полторы копейки можно было купить фунт черного хлеба, а за пятак – белую булку. Фриш пришёл к выводу, что этому „раньше“ противостояло „теперь“ – с огромными очередями перед грязными помещениями кооперативов, с пустыми полками, с хлебом по карточкам.[604]
В городе на Неве продовольственная обстановка выглядела особенно неутешительно. За небольшой срок коммунистическое руководство умудрилось развалить всё систему продовольственного обеспечения города. Голод особенно тяжело отразился на здоровье детей.[605]
В мае 1918 года, ввиду обострившегося продовольственного вопроса, Петроградскому областному комитету Всероссийского союза городов пришлось эвакуировать детей из города. Их на летние месяцы отправляли в Западную Сибирь, где имелось достаточное количество пищевых продуктов. Там организовывали особые колонии для ослабленных и больных туберкулёзом детей.[606]
Изнурение граждан северной столицы продолжало усиливаться с каждым месяцем. Ценное свидетельство о положении населения Петрограда в ноябре 1918 года оставил современник А. В. Борман. По его словам, за три месяца до этого жизнь в северной столице ещё чувствовалась, а теперь уже была мерзость запустения. Борман писал о Петрограде: „За это время Зиновьев превратил его в кладбище, населенное живыми мертвецами. На лица легла какая-то особая тень.“[607]
Другой современник, В. Б. Станкевич, по приезду в Петроград обнаружил, что тот уже был мёртвым, безнадежно мёртвым городом. Мемуарист отметил, что Петроград, занесённый снегом, но чистый и опрятный, производил впечатление спокойного кладбища, где жители были лишь сторожами, недовольными своей должностью, но не приискавшими ещё новой службы.[608]
К лету 1919 году положение петроградцев стало поистине катастрофическим. Иностранная интервенция и форсированное наступление армии генерала Н. Н. Юденича делали продовольственное обеспечение осаждённого города едва возможным. 10 июля в советской печати было опубликовано отчаянное обращение Григория Зиновьева „Шлите хлеб в Петербург“. Высокопоставленный коммунист обращался ко всем Губернским Продовольственным комитетам, Советам и армиям хлебных губерний за помощью. Зиновьев признался, что город остался без хлеба, а „голод стал опаснее белогвардейцев.“[609]
Зиновьев с горячей просьбой просил прибегнуть к революционным мерам и экстренно слать в город маршруты: „Только тогда мы сможем спасти Петербург.“[610] Результат оказался неутешителен. Голод разрастался. По мере возможности жители Петрограда ездили за город в поисках продуктов, в Петрозаводск, Гатчину, Псков и другие населённые пункты. На железнодорожных станциях люди бегали по домам, пытаясь отыскать какую-нибудь пищу. Но найти почти ничего было нельзя. Голод в деревнях усиливался.[611]
Москва также сильно страдала. Показательной для того времени стала реакция населения на московский пожар 2–3 июля 1918 года. Пожар этот ещё больше ухудшил расстройство столичного снабжения. В результате возгорания на Симоновских складах сгорело огромное количество зданий, вагонов и товарных складов, где хранились богатые запасы керосина, хлопка и продовольственных продуктов. Сильный пожар сопровождался взрывами баллонов с кислотами и эфирными веществами.[612],[613]
В своём дневнике от 6 июля москвич Никита Окунев записал: „Все спрашивают друг друга (и меня спрашивали так, и я спрашивал многих) – 'Да когда же всё это кончится? “[614]
К зиме 1918–1919 года столица, как и Петроград, производила на приезжих неизгладимое впечатление. Политический деятель В. Б. Станкевич вспоминал, что Москва была лишь искажением прежней Москвы. По выражению политического оппозиционера, следы прежней, бойкой, смышленой, энергичной жизни и предприимчивости, дела и работы виднелись ещё на каждом шагу. Но, по словам Станкевича, всё это было уже побеждено, валялось, как трупы на неубранном поле сражения: „А над всем этим уже высились надгробные надписи: 'Советская лавка № такой-то', а в лавке сиделец-чиновник, стойко выносящий мороз нетопленного и почти пустого, без товаров, помещения.“[615]
В 1919 году Центральное Статистическое Управление (ЦСУ) провело обследование питания городского населения РСФСР. Изначально обследование предполагалось распространить на 158 поселений. По 18 городам в условиях военного времени материала в центр или не поступило, или он не был разработан вовсе. В список обследуемых городов вошёл Петроград, Москва, Новгород, Самара, Вятка, Иваново-Вознесенск, Калуга и Казань. Результаты обследования ЦСУ методом анкетирования оказались на редкость плачевны.[616]
В своём докладе Всероссийскому Съезду Статистиков в 1919 году исследователи обнаружили, что современное питание было не только недостаточно. Оно было также крайне однообразно и резко изменилось в своем составе по сравнению с довоенным временем. Потребление картофеля сильно увеличилось: от двух до четырёх раз. Потребление же остальных продуктов резко сократилось.[617]
Согласно данным исследования, потребление хлеба и мяса с рыбой упало примерно до половины среднего довоенного потребления беднейших рабочих артелей. Потребление жиров сократилось до одной пятой прежней величины. Авторы доклада заключили: „Таким образом, крайне скудное питание современного горожанина отличается также своею грубостью и однообразием даже по сравнению с питанием самых непритязательных рабочих, столование которых обходилось в среднем 18 коп. в день.“[618]
Исследователь А. Е. Лосицкий пришёл к следующему выводу. По его мнению, питание в городах было крайне недостаточным и могло быть названо в среднем всего лишь „поддерживающим“ питанием. Учёный заключил, что если население городов этой полосы в массе производит какую-либо работу, то это делается за счет расщепления белков своего тела, за счет своего собственного исхудания.[619]
Степень продуктового краха, бестоварья и рост цен сильно варьировались в зависимости от региона.[620] Потребление деревни сильно отличалось от потребления города. В городах распределение и ценообразование были связаны с географической близостью к хлебопроизводящим губерниями. Потребительские нормы определялись классовой иерархией Совнаркома.[621] Впрочем, и относительно привилегированные группы вроде рабочих сильно недополучали товары первой необходимости.
Даже дневное потребление пшеничного и ржаного хлеба на душу населения в Москве, Туле, Саратове и Оренбурге заметно разнилось. Более того, соотношение видов хлеба в различных экономических группах в пределах одного и того же города колебалось. Как отметил автор одного исследования о потреблении городского населения, в каждом городе намечалась своя амплитуда колебаний, отличающаяся от амплитуды другого города.[622]
Жизнь в советском государстве превратилась в неустанную борьбу за существование. В феврале 1918 года Евгений Лундберг вспоминал, что обиход становился всё тяжелее. Писатель жил вторую неделю почти без хлеба, на одной конине и капусте. Он писал: „Утром слабость, трудно поднять голову. До сих пор никто из нас не знал, что такое хлеб, сахар, масло.“[623]
Среди деревенского и беднейшего городского населения на почве недоедания стала развиваться цинга и другие заболевания. Даже относительно благополучная Калужская губерния, как и сама Калуга, по сообщению комиссара по продовольствию, переживали невыносимый продовольственный кризис. Толпы голодных людей осаждали уездные и волостные Советы с требованием хлеба.[624]
После месяцев пищевого истощения голод не прекращался даже после принятия пищи. При виде улиц у людей порой создавалось впечатление, что всё тихо и прилично. Но кажущаяся безопасность была иллюзорна. Очевидцы признавали, что вокруг было тихо только потому, что население слишком изголодалось, чтобы бунтовать, и воры слишком отощали, чтобы заниматься своим ремеслом.[625]
Вспоминая октябрь 1918 года, поэт П. Г. Антокольский писал, что все были одинаково бедны и голодны, как волки зимою.[626] Другой современник отметил, что люди сжились с голодом, как хромой с хромотой. По словам наблюдателя, „люди были погружены в голод, как рыба в воду, как птицы в воздух.“[627]
Богослов В. Ф. Марцинковский вспоминал, как ему приходилось брать в качестве завтрака маленькую коробочку с конопляным семенем, оставшимся от его канарейки, которая погибла от холода в квартире.[628]
Всё больше людей попадало в больницы на почве истощения. Однако даже лечение в больнице не гарантировало восстановления. Больные как и прежде могли умереть с голоду. Порции были слишком малы для взрослого человека. В знаменитой Обуховской больнице Петрограда в январе 1919 года меню составляло полтарелки супа с манной крупой, немного кашицы и морковное или картофельное пюре.[629]
Один журналист, наблюдавший недопустимые порядки Обуховской больницы, обнаружил в своей заметке, что хуже всего было то, что сиделки пользовались добавочными порциями больных и всё это происходило на глазах у самих же больных: „Больные это видят и возмущаются. Сиделки грубы с больными, больные голодны, как волки. Какой ужас! Там нервы расшатаются более, в этом аду.“[630]
Отощавшие больные, имевшие свою личную одежду, были вынуждены переодеваться в неё и выходить из больницы. Они подкармливались в близлежащей столовой или покупали картофель на собственные деньги и варили его вечером на плите. Больные бедняки промышляли продажей папирос втридорога. Они сменяли больничную пижаму, доставали махорку или папиросы за пределами больницы, возвращались обратно и перепродавали их другим больным. Журналист с возмущением отметил: „Что это, рынок какой-то? Вот позорная больница; сложилось уже поверье среди народа: кто в Обуховскую больницу попал, тому из неё живому не выйти.“[631]
По мере усиления голода и отсутствия финансовых средств ряд курсов и учебных заведений страны оказался вынужден платить лекторам натурой: продуктами, одеждой или обувью. Так, по прочтении одной лекции в Петровско-Разумовской Сельскохозяйственной Академии, публицист В. Ф. Марцинковский получил разрешение подобрать на огородах Академии оставшиеся овощи. Он копал землю, отыскивая морковь, репу, отброшенную капусту и набрал так около пуда съестного.[632]
У большинства других граждан подобных альтернатив не было. Мемуаристка Лидия Иванова вспоминала, как к их соседям, живущим напротив их квартиры, приехала родственница, старушка-скелет. Иванова не знала, из какой губернии та приехала, и предполагала, что из той, где уже был настоящий голод. По словам очевидицы, старушка недолго болела – организм не поддавался лечению: „После ее смерти мы ходили к соседям на панихиду. Он лежала: кости, обтянутые кожей, желтая под желтым светом свечей.“[633]
По мере детериорации продовольственного снабжения жителям крупных городов приходилось писать друзьям и знакомым на периферии. Они просили их выслать им посылки с продуктами. Некоторых поддерживали и без просьб, по собственной инициативе. Посылкам „гостинцев“ в виде пшенной крупы или других фабрикатов искренне радовались.[634]
Даже в таких относительно благополучных городах, как Симбирск цены на продовольствие стремительно ползли вверх. Помогать друзьям и родственникам в нуждающихся регионах становилось всё тяжелее.[635]
Тем не менее от безысходности люди продолжали посылать письма с просьбами о помощи. Одно из подобных обращений сохранилось до наших дней. Это было письмо С. Пересветовой от 17 ноября 1919 года в Орёл к художнице А. Ф. Софроновой. Подруга Софроновой за пару дней потеряла все уроки в связи с эвакуацией учреждений и осталась без средств к существованию. Она чрезвычайно страдала от различных болезней и нарывов и ходила хлопотать по различным инстанциям о минимальном пропитании.[636]
Пересветова обращалась к художнице с просьбой спасти её жизнь, поддержать угасающий огонёк: „Многого я не прошу, понимая, в какое время мы живём. Мне нужно продержаться лишь неделю, одну лишь неделю, всего семь дней до того момента, как мне заплатят за выполненную работу. Меня может спасти самая маленькая толика съестного. Две, только две небольших картофелины, четверть самого маленького качана капусты, одна морковка и одна луковица. С их помощью я смогу продержаться неделю, как это уже однажды было. Во имя нашей прежней сердечной дружбы, Нина, не дайте мне погибнуть голодной смертью, не откажите в помощи!“[637]
Голодающие были вынуждены просить о помощи у хронически недоедающих. Впоследствии, пытаясь оправдать губительную экономическую политику РКП(б), Ленин признал, что те жертвы, которые вынесли за это время рабочий класс и крестьянство, были, можно сказать, сверхъестественными. Апологет продразвёрстки и продотрядов разоблачил свой собственный строй: „Никогда такого недоедания, такого голода, как в течение первых лет своей диктатуры, рабочий класс не испытывал.“[638]
Негативные последствия советского продовольственного экспериментирования прослеживались повсюду. Однако и в лагере Белых продовольственный вопрос вызывал бурную критику. Неспособность Белого командования наладить снабжение вели к выступлениям, восстаниям и бунтам.
В добавление к этому все враждующие стороны гражданского конфликта и иностранной военной интервенции прибегали к методам изощрённого саботажа и диверсии. С продвижением фронта вражеские продорганы уничтожалось противником. Такое систематическое разрушение продовольственной инфраструктуры практиковалось со всех сторон: с Красной, с Белой, с повстанческой и со стороны интервентов. Оно вело к обострению голода на всех сторонам фронта и в глубоком тылу.
Даже „левый“ коммунист Н. И. Бухарин признавал, что были случаи, когда местные Советы и ревкомы, особенно в местностях, очищенных от белогвардейцев, запрещали вольную торговлю, не создав своих продовольственных аппаратов или, что ещё важней, не обеспечив хотя сколько-нибудь правильного снабжения населения через эти аппараты. Бухарин заключил, что в результате частная торговля делалась нелегальной, и цены повышались во много раз.[639]
В атмосфере финансового развала рост цен множил армию голодных. Люди жаловались на изнеможение и на то, как стал труден сам процесс жизни. Ольга Бессарабова, жившая в Воронеже, отметила, что читать и писать было трудно, трудно было также связать мысли в голове. Днём становился тягостен каждый звук, а ночью начинались проблемы со сном. Бессарабова продолжила: „Трудно бывает просто встать с места, чтобы лечь и заснуть, сижу, хочу спать, и больше[,] получается, не могу собраться с духом, чтобы встать.“[640]
Особенно тяжело переносить недоедание становилось в зимнее время. С усугублением продовольственного кризиса влияние голода на человеческий организм усилилось. Жизнь превращалась в летаргию. Некоторые от голода и холода стали постоянно засыпать.[641]
Среди населения также распространились трофические заболевания кожи. У женщин от голода прекращались месячные. Мужчины страдали импотенцией.[642],[643] По свидетельству одной современницы, от ужасной жизни у всех были отморожены и отгнивали оконечности, сходили ногти и слабело зрение.[644]
Мемуаристка О. И. Вендрых отметила, что лицо отекало, приобретало землистый цвет и покрывалось пухом из-за недостатка жиров, а все тело покрывалось нарывами: „Беспрестанно мертвеют конечности и отходят лишь когда их встряхиваешь вниз или кладешь в горячую воду, которую достать очень трудно. Дети зачастую родятся без костей. Меняются очень, так что, если недели две не видишься, то приходится рекомендоваться.“[645]
В Гражданскую войну матерям-роженицам приходилось особенно тяжело. Из-за голода молока у большинства кормилиц не оставалось.[646] Очевидцы вспоминали, насколько трудно было то время для матери и ребёнка, и то, как скудны были возможности питания для матери. Врач З. Г. Френкель писал, что ребёнок голодал от недостатка материнского молока: „Достать его для прикорма было невозможно.“[647]
Молочный кризис достиг небывалых пропорций из-за того, что большевики разрушили существовавшие до них структуры помощи матерям. Уже в январе 1918 года советский режим упразднил Всероссийское попечительство по Охране Материнства и Младенчества.[648]
На его руинах была образована Коллегия по охране и обеспечению материнства и младенчества (Охранматмлад). Охранматмлад присвоил все дела, отчётность, имущество и денежные средства старого, упразднённого органа.[649] Несмотря на это новая правительственная структура не справлялась со своими обязанностями.
Советская власть планировала воздвигнуть в столице центральное учреждение – Дворец Материнства.[650] Однако амбиционным планам большевиков не было суждено осуществиться. Недостроенный дворец скоро сгорел. В народе наркома Государственного призрения, большевичку А. Н. Коллонтай, мягко говоря, недолюбливали.[651]
Действия казённого Охранматмлада носили во многом декларативный характер. В условиях диктатуры и экономической блокады возможности помощи матерям и детям были крайне ограничены. Приюты, ясли, молочные кухни и дома матери и ребёнка постепенно создавались. Но численность их была совершенно недостаточной. К примеру, во всей Самаре к ноябрю 1920 года для детей до трёх лет была только одна детская консультация и молочная кухня при ней.[652]
В городах родителям приходилось доставать карточки на получение молока для детей.[653] Зачастую выдаваемое молоко было сильно разбавлено водой. На жаргоне специалистов-пищевиков такое молоко называлось „фальсифицированным“. В целом, в провинциальных городах молоко было гораздо менее фальсифицировано, чем в столицах. Питательность молока в регионах была выше, чем в Москве и Петрограде. Качество молока на базарах превосходило его качество в городских молочных лавках.[654]
В эпоху гражданского конфликта снабжение молоком, сахаром, манной крупой, мукой и маслом продолжало оставаться резко неудовлетворительным.[655] Без молока дети чахли и умирали.[656] Детская смертность от недоедания и массовых инфекционных заболеваний была на редкость высокой. Она несла для общества самые зловещие последствия.[657]
О проекте
О подписке