Дома под золоченым небом

Пролог

– Кого там черти принесли?! – Вадим с неохотой бросил газету на пол и поднялся с дивана. – Да иду уже, иду! – крикнул в полный голос, чтобы его услышали на лестничной площадке, и пробормотал с презрением: – Писатель хренов, надо же так все засрать… Кондаков, ты?! – спросил он через дверь, щелкая задвижками и замками.

– Мы! – со смехом отозвались с лестничной площадки.

– Нажрался уже! – Вадим даже сплюнул с досады. – Дал же мне бог помощничка…

Закончить он не успел. Дверь стремительно распахнулась, и в прихожую ввалилось несколько человек. Вадим не успел сообразить, что происходит, а его уже скрутили и поволокли в гостиную.

– Еще не угомонился, урод?!

Его приподняли и пнули в живот с такой силой, что и державшие едва устояли на ногах.

Вадим захрипел, закатил глаза и сложился пополам. Ударов он уже не чувствовал. И вообще ничего не чувствовал, словно его сбил грузовик, и душа с небес наблюдает за телом.

Истеричный голос самого разговорчивого из налетчиков накатывал волнами:

– Ну чё, очухался, блядь…

– Еще раз позвонишь хозяину – завалим нахер…

– Сеструха твоя, язычок прикусила…

– И ты жало прикуси…

– Понял меня, Потапов? Забудь о «бабках», блядь. Забудь, сука, о «бабках»…

«Я – не Потапов!» – хотелось крикнуть Вадиму. Но из него уже почти выбили дух.

Когда налетчики ушли, сколько их было, кто такие, – ничего не запомнил. Лежал на полу и тихо, про себя, то ли матерился, то ли молился. Бредил. Но вскоре все же почувствовал, что жить будет. Потому что так уже было и так не умирают. Он с трудом дополз до телефона, набрал номер неотложки.

– Помогите!.. – прохрипел в трубку. – Срочно приезжайте!.. Человек умирает…

Теперь все было в руках божьих.

Он облокотился на тумбочку и стал дышать, насколько позволяла боль в отбитой груди. Смотреть на себя в зеркало боялся – казалось, что изуродован до такой степени, что сердце этого уже не выдержит. Только один раз Вадим резко вскинулся на зеркало. Ему показалось, что мелькнуло в нем что—то странное. Он долго смотрел в угол зеркала, пока на самом деле не заметил быструю тень. Сейчас он даже успел понять, кого именно видит. Это было отражение Потапова. Но всего страшней и удивительней оказалось второе отражение, появившееся там же. Это было отражение самого Вадима, вполне нормальное, без единого кровоподтека. Оно не было отражением жестоко избитого человека. А отражение Потапова вдруг хищно улыбнулось и погрозило ему пальцем, от чего Вадим уронил голову на руки и тонко, по—собачьи заскулил.

1. Гибельные записки

Записную книжку я нашел, перебирая вещи отца. После его смерти прошло несколько месяцев. Сейчас я уже не могу сказать точно, что меня к этому подтолкнуло. Наверно, в тот момент я решил взять на память о нем что—то способное в любой момент оживить воспоминания. Чтобы это была не просто вещь, сделанная его руками, потому что по велению души отец работал не часто, и почти все сделанное им о нем не говорило ничего. Но унести с собой малую толику того, что мгновенно напомнит об отце. Плохо ли, хорошо ли, но он пестовал меня с младых ногтей и наверняка старался нечто сокровенное вложить и в мою душу.

Он был замечательным краснодеревщиком мой отец. Он был мастером, равных которому и сейчас найдется в городе немного. Он был настолько искусным ремесленником, что, вспоминая отца за верстаком, я жалею о том времени, когда отчаянно сопротивлялся его попыткам научить меня этому размеренному, не терпящему суеты ремеслу.

Я долго перебирал его вещи, какие—то деревянные безделушки, резные шкатулки, образцы плинтусов и паркета, который он изредка делал на заказ, и не мог найти такой вещи. Перебрал книги на полке. Художественную литературу он не читал, а та, что составляла библиотеку была исключительно специального содержания. В конце концов, я утомился и откинулся на резной, сделанный ним же книжный шкаф. Его ящики были забиты подшивками пожелтевших от времени газет и журналов – единственное, чему отец отдавал предпочтение. Взгляд мой бесцельно скользил по аляповатым картинам с селами и полями, по цветочным горшкам, по картонным коробкам со всякой мелочью и откровенным хламом. За родительской квартирой следила сестра. В эти коробки она собирала все, что без сожаления можно выбросить на свалку. Но она тоже хранила все это.

Не знаю почему, но я закрыл глаза и полной грудью вдохнул тонкий, уже почти выветрившийся из комнат запах жилого; и едва не заплакал от того, что ушедшие не вернутся; я не смогу сесть за кухонный стол; не смогу сидеть за ним и слышать, как отец рассудительно доказывает очевидные вещи, а мать звенит возле раковины посудой.

И чтобы не думать о них и не бередить память, я стал думать об этой квартире, ведь она тоже была отделана его руками. Ремонтировать ее отец начал сразу после того, как мы переехали из деревни в город. И, кажется, занимался этим до последнего вдоха: переложил паркет, обшил стены и потолок навощенным деревом.

Эта квартира всегда была полна деревянных вещей. А с того времени, когда ушла из жизни мать, больше напоминала деревенскую избу, чем городское жилье. Время от времени ее приводила в порядок сестра. Но трудов ее хватало ненадолго. Отец все время ремонтировал соседям и знакомым всякое старье, и только накануне прибранная, чистенькая квартирка моментально превращалась в столярную мастерскую.

По нашей договоренности квартира родителей отходила сестре. Между нами зашел было разговор о деньгах, но я сказал ей, что говорить об этом глупо – в деньгах я никогда не нуждался. Но, коли они считают себя обязанными – пусть купят земельный участок в какой—нибудь деревеньке неподалеку от города, и этого хватит. На том и сошлись.

Не помню, как долго я сидел так окутанный неясными чувствами. Было очень тихо и спокойно. И незаметно для себя, мыслями я вновь перенесся в прошлое. Для меня это, вообще, знак, предупреждающий о скорых переменах. Так было и пять лет назад, когда я впал в депрессию, а мой организм внезапно перестал сопротивляться болезням, и вокруг принялись шептаться то ли о СПИДе, то ли о раке. И до того мне все это тогда опротивело, что и словами не передать. И я сбежал в Тверь. Жил в гостинице и ни о чем не думал. Абсолютно ничего не делал. Только ел, спал, смотрел телевизор и смотрел в окно гостиничного номера. И не понимал одной простой вещи: зачем и кому все это нужно? Потому что в свое время меня приучили к порочной к мысли: если пойму самого себя, значит пойму весь мир.

Вот и в этом двух тысячи восьмом году от Рождества Христова на меня накатила мистическая блажь и скребла по сердцу мелкими черными коготками, не давая покоя ни днем, ни ночью. Только сейчас я сбежал уже из Твери. С одной лишь разницей, тогда был человек, который мог понять меня, который мог сказать: «Плюнь на все, сынок! Жить тебе, а не им!», то нынче его уже не было.

«Напрасно, – думал я. – Напрасно все. И ничего уже не будет…» В подмороженных стеклах окон играли солнечные лучи, весело искрились в матовых морозных разводах. Глядя на них, я вспомнил деревеньку, в которой мы жили после переезда в эти края. Родители в то время были совсем еще молодыми. На ноги поднимались самостоятельно. Зная отца, я уверен, что он за всю жизнь не взял в долг ни копейки. Жаль, что я почти ничего не помню о тех временах. Наверняка, это были бы очень поучительные воспоминания.

Я помню только, что по железной дороге за деревней еще «бегали» теплушки, а до города мы добирались не автобусом, а дачным поездом.

И вспоминая все это, я неожиданно понял, что, в конце концов, не только мы забудем вся и всех – и нас забудут неизбежно. Вот тогда—то я и подумал, что будет неплохо найти среди отцовских вещей его записную книжку и оставить ее на память.

Это был маленький, распухший от записей и набросков блокнот в красной клеенчатой обложке, полный загадочных каракуль и номеров телефонов, типа: «Арбузов Фед. Ав. 22—52—33, Гагарина, 9, кв. 26». В некоторых из них я разобрался сразу, но большинство так и остались загадками криптографии.

Записи в этом блокноте велись на протяжении последних пяти лет. Я перелистывал маленькие, исписанные бисерным почерком листочки, и понимал, что улыбаюсь, и чувствовал, как прочь от меня отодвигается что—то черное, что—то смертельно опасное. Не знаю, но отчего—то приятно было сидеть вот так на полу и читать сделанные отцом записи. Ведь, в сущности, я почти не вспоминал о нем, когда он был жив. Иногда не вспоминал о нем месяцами, предоставив все заботы о родителе сестре. Отделываясь от них какими—то пустячными дарами, потому что денег отец не принимал ни от кого. А сейчас, перечитывая записи в блокноте, словно почувствовал его присутствие.

Так просидел я до вечера. Незаметно в комнате сгустились сумерки. Я поднялся с пола, прошел на кухню и напился ледяной воды из—под крана. За окном синел зимний вечер, в небе зажглись первые звезды. Я знал, что на этой неделе народился молодой месяц, и от того небо было таким светлым и феерически красивым. Но, глядя в окно кухни, так и не смог сообразить с какой стороны он находится. Потом я включил светильник и выкурил первую за весь вечер сигарету. Сейчас, когда я привык к найденному блокноту, я уже не знал точно, зачем он мне понадобился. Иногда со мной такое случается. Достигнув желаемого, забываю о том, что мне теперь делать с некогда вожделенной вещью, то ли просто обладать ею, то ли пустить в дело.

В конце концов, решив, что утро вечера мудренее, убрал его во внутренний карман куртки, оделся и пошел к себе.

Вечер был такой тихий и спокойный, что я невольно принялся фантазировать и, как обычно, нагородил невесть что. А потом вспомнил, что где—то в черновиках увяз мертвым грузом гротеск на наше сегодня и, вполне может статься, на наш завтрашний день. Последний раз он попался мне на глаза с год тому назад и, когда я прочитал несколько первых страниц, то понял, что его обязательно нужно закончить, потому что после мне самому станет стыдно оттого, что я этого не сделал.

И, вернувшись к себе, я наскоро поужинал, нашел эти злополучные записки и принялся править текст:

«… (пробел в записях)

– За тобой никто не следил? – торопливо спросил Денис, запуская гостя в прихожую.

Виктор покачал головой:

– Нет.

– Нет? Или никого не заметил?

Денис вышел на лестничную площадку. В подъезде было темно, только где—то внизу на втором этаже тлела красноватая лампочка. И снизу вверх медленно поднимался стылый ночной воздух.

У соседей вдруг зашуршало за дверью, тихонько звякнула цепочка. На первых этажах заговорили некстати и громко.

– Денис, сейчас же закрой дверь! – донесся из глубины квартиры резкий голос его тетки, Раисы Федоровны.

Денис с грохотом закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и прислушался. Кровь в его висках пульсировала с судорожным гулом. Сквозь этот гул он слышал, как тетка ходит по кухне, как в уборной с урчанием ухнула в клоаку вода.

– Денис, будь добр, принеси картошку из кладовой. Она в ведерке стоит. Я нагребла из мешка, да совсем забыла про нее.

Когда он поставил перед ней ведро, тетка спросила его вполголоса:

– Зачем он снова пришел? Сколько раз тебе говорить, я не хочу видеть его в своем доме. Он опасен, пойми ты это, наконец!

– У нас общее дело, тетя!

– Нелепый ты мой, видно, так и будешь блудить в потемках! Но еще вспомнишь мои слова, потому что он погубит тебя!

Денис улыбнулся и покачал головой:

– Он придет еще раз, может быть, два раза. Но не больше, я тебе обещаю.

– Ради бога, разговаривайте. Но учти, я тебя предупреждала. И не раз… – и добавила уже в полный голос: – И открывайте окно, когда будете курить!

На дворе стояла поздняя осень: сырые сумерки за окном и отблески лунного света в мелких лужах. Сизый табачный дым, вылетев за окно, растекался в воздухе легкой дымкой.

– Что, снова Раиса воспитывала? – усмехнулся Виктор, передразнивая Раису: – «Зачем он пришел?.. Он опасен!.. Ты еще вспомнишь мои слова!..»

Голос у него был глухой с затаенной угрозой. Денис усмехнулся и сплюнул в окно:

– Не любите вы друг друга.

– Я, вообще, никого не люблю! Даже себя…

– Слышал я уже о твоей ненависти, – снова усмехнулся Денис. – Нашел что—нибудь сегодня?

– Да, рекламные проспекты и статью в газете. Но она на английском.

– Я переведу.

Денис бесшумно притворил фрамуги, щелкнул шпингалетами и, задернув шторы, еще раз чутко прислушался. Но все было спокойно.

Красочные буклеты, принесенные Виктором, были похожи на карамель: лакированные машины, высокие белые дома и пальмы, далекий океан бирюзового цвета, желтый пляж и море улыбающихся людей всех цветов кожи. Разглядывая рекламные проспекты, Виктор и Денис сдержанно восторгались, негромко читали сноски под фотографиями. Потом принялись сличать адреса фирм, выпускавших буклеты. И только после этого, вооружившись словарем, Денис начал медленно, иногда с трудом подбирая слова, переводить статью:

– У молодой страны, не так давно добившейся свободы, – осторожно выговаривал он. – У страны, потерявшей в геройских… в героических боях лучших сынов… сыновей, всегда возникает проблема. Нет—нет, возникает трудность… – бормотал Денис.

Статью он переводил долго и тщательно, нервно листал словарь и мял газету. Но, в конце концов, выяснилось, что все изложенное в ней они уже знают, и нет в ней ничего нового. Впрочем, сошлись и на том, что нового в их деле уже не будет.

– Одно меня беспокоит, – брезгливо цедил сквозь зубы Виктор. – Почему Тверь?

– Да, почему именно Тверь? – обеспокоено вторил ему Денис. – Почему не Лянгасово? Не какой—нибудь Камышлов или другой Энск? Тверь… Что за странная шутка?

– Как это понимать?.. Зачем Тверь… – Виктор пристально разглядывал карту Тверской области в атласе. – Что это за пересечение силовых линий? Тверь… Что есть в Твери, чего мы не знаем?..

– Ума не приложу… Если только – дуб!

– Дуб?!

– Нет, это просто байка. Говорят, Лукоморье и дуб с золотой цепью… Да ерунда все это!..

Они чем—то напоминали героев китайских боевиков. Вышагивали по комнате от стены к стене, задумчиво разглядывали схему предполагаемого маршрута, разглядывали окрестности города Тверь в атласе автодорог. Потом снова открыли окно и закурили. С улицы потянуло холодом и сыростью. В доме напротив гуляли, во дворе раздавались приглушенные дождем пьяные голоса и смех.

– Гуляют, – с завистью пробормотал Денис, жадно затягиваясь табачным дымом.

– Лавэ¹ на кармане есть – гуляют, нет – гавкают друг на друга! – отозвался Виктор.

– Для нас это скоро закончится, – улыбнулся Денис.

И пошло у них по новому кругу – мечты о белых домах и пальмах на берегу бирюзового океана. И снова вспомнили о Твери, а как вспомнили о ней, так сразу умолкли. И дождь к этому времени почти перестал. Сеял сперва мелко и нудно, но через минуту отсырел легкой, матовой дымкой. И все изменилось как по мановению волшебного жезла – стихло и сделалось прозрачным. Только изредка сорвется тяжелая капля, то с ветки тополя, то с карниза, и стукнет внизу мягко и тоскливо, словно слеза упала на лист бумаги.

– Тебя я тоже ненавижу! – неожиданно сказал Виктор, прикуривая очередную сигарету.

– Я в этом не сомневался, – легкомысленно отмахнулся Денис.

– И знаешь за что?!

– За что же?

– А за то, – внушительно произнес Виктор, – что ты родину продаешь! А мне просто деваться некуда… Меня что здесь убьют, что по дороге в Тверь – все едино! Из миллиона у меня только один шанс остался – добраться до самолета, коли нашлись те, что такое дерьмо, как ты да я, со всего мира к себе соскребают!..

– Ты полегче все—таки, – перебил его Денис. – Если я с тобой и связался… – он внезапно осекся. – Хотя это уже неважно. Я ведь ни от кого не убегаю и никого не боюсь. Если хочешь знать, вот здесь у меня, – Денис постучал себя по груди. – Слезы!!!

Но Виктор продолжал бубнить свое, не слушая его:

– Послезавтра меня должны убить. Меня «заказали»! Поэтому завтра я во что бы то ни стало, должен сесть на поезд!

– Меня эти истории не интересуют! – пренебрежительно отмахнулся Денис.

– От чего же?! – Виктор посмотрел на него темными цепкими глазами. – Послушай, сделай одолжение! Закрой окно, сейчас я исповедоваться буду. – И рявкнул напористо: – Слишком легко, понял?! Чересчур легко мы относимся к подлости, убийствам, войне, к вере и безверию!

Денис удивленно посмотрел на него. Виктор сидел на тахте, закатив глаза к потолку, только белки поблескивали лихорадочно.

– Я боюсь самого себя, когда начинаю говорить так, – сдавленно произнес он. – Мне кажется, что это говорю не я, а кто—то огромный, до судорог страшный. Раздвигает мне губы и произносит эти слова. И неважно, понимаешь ты это или нет. Потому что и эти слова почти бред, яд – выделения животного страха. Но пойми меня правильно, ведь я не озлобился и не ударился в панику. Просто и в моей жизни наступил момент, когда я понял, какие путы на нас!.. Мы все попали в капкан… Хотя делать глупости я начал намного раньше.

– Ничего не понимаю, – через губу пробормотал Денис.

– Не перебивай меня, – голос Виктора снова стал нормальным. – Никогда я не думал и не мечтал о других странах. А история эта началась со старенькой магнитолы. Я любопытен от природы и все время попадаю в разные передряги… Этот приемник я слушал от безделья. Бывали дни, когда заняться было нечем. В такие дни я слушал музыку. Но так получилось, что несколько раз случайно попадал на частоту мобильной связи. Не знаю, как это получалось. Видимо, дело было в самой магнитоле… Разумеется, о своем открытии я помалкивал. Только однажды завел почти беспредметный разговор со знающими людьми и выяснил, что без специальной аппаратуры такое практически невозможно. Каким же самовлюбленным болваном я был тогда! Я мог бы просто подслушивать чужие разговоры, а они были настолько откровенными! Сначала я просто потешался. Эти умники вообразили, что им мешают то ли вертолеты, то ли самолеты. А я надевал наушники и подслушивал… Слушать и слышать – это целая вселенная! Говорят, лучше один раз увидеть. Ерунда! Полная чушь! Я и без этого представлял себе людей, говоривших по телефону, их лица, выражение их лиц! Лютый, крутой мужик, крывший своих подельников отборными матюгами, через минуту разговаривал с дочкой, и я видел его уже не смертоносным чудовищем, а обычным человеком, уставшим от постоянного напряжения. Видел его человеком, у которого есть сердце и у которого иногда случаются неприятности. А любовник его жены, явно жилистый, смазливый парень, «мажор», представлялся мне в образе злобного хорька с длинной светлой челкой через весь лоб. Безумное количество людей прошло перед моим мысленным взором. Но встречались и те, которым не шел костюм зверя. Они до конца оставались людьми…

– Безумное количество людей прошло перед моим мысленным взором! – повторил он. – Не удивительно, что, в конце концов, я стал заговаривать с ними. А они хрипели, тарахтели, исходили проклятиями или мольбами, ласково играли словами и погибали в паузах между ними, забывая о характере своего страшного собеседника, своего хозяина. Они любили и ненавидели его, они разговаривали с ним пьяными и трезвыми, курили дешевый табак, сигары и коноплю, они пили коньяк, закусывая шоколадом и кокаином. И в основном свинячили, предавая друг друга и продавая…

– Безумное количество людей… Я уже знал их всех как облупленных. Я стал разговаривать с ними, как со старыми знакомыми. В их паузы я начал вставлять свои реплики. Я заканчивал за них фразы, которые очень часто обрывались многоточием. Я узнавал о них такое, что они пытались скрыть от остальных или давно и прочно забыли. И очень скоро я словно погрузился в странные сновидения. Вскоре я почувствовал себя центром их вселенной, ведь они обо мне не знали, а я знал о них все и даже больше. Я совсем забыл, что в их мире есть некто, кто защищает свои капиталы, кто пользуется этим диапазоном дольше меня и знает больше меня. Я забыл об истинном хозяине этой паутины лжи…

– Но наступило утро, когда все сошло с рельс…

– В то утро я небрежно распахнул врата собственного, единоличного ада…