Мир летит мимо нас стремительно. Мы лишь пассажиры в бесконечном поезде мироздания. Мы заскакиваем в него, оглядываемся, входим в силу, находим себе место и… часто, ох как часто, едва согревшись и привыкнув, с ужасом сознаем, что скоро должны выйти. И успокаивает нас лишь одна призрачная, как все великое, мысль, что нагретое нами место, не будет забыто, что оно послужит кому-то еще, и возможно, если мы не сильно намусорили, то и добрым словом, кто-нибудь нас вспомнит. И мы выходим. А кто-то заходит.

Благодарят ли нас? Кто знает? Да, мы и знаем. Ведь мы занимаем чье-то место, кем-то уже нагретое, кем-то обсиженное и облюбованное. Кто-то уже радовался ему и, возможно, сочинял в уме сонеты. А может, принимал, как данность. Часто ли мы задумываемся об этом? Тревожит ли нас занятое нами место само по себе? Или мы воспринимаем его лишь отправной точкой? Чем-то, с чего можно начать. Начать привыкать, согреваться, жить…

Мороз ударил в город. Навис всей массой тяжелого неба. Тусклое серебро далеких звезд рассыпалось в воздухе. Сотни вспыхнувших точек метнулись в желтом облаке фонарного сияния. Метнулись и замерли, все вместе, в едином порыве, они подрагивали и кружились. Поднялись вверх и плавно осели обратно.

Резким движением, мужчина сбил с воротника осевшие снежинки. Повел плечом, поежился. На вид, человеку было лет сорок пять, пятьдесят. Круглолицый, щекастый и тяжелый. Малоподвижный взгляд обнаруживал столь же не легкий характер и, по всей видимости, того же веса ответственную, серьезную должность. Человек был высок, крупен, мясист, широк в плечах и движениях.

Состав взвизгнул пронзительно – надрывно. Прожектор головного вагона приближался к станции. Яростным напряжением он рвал сгустившийся мрак, пробиваясь сквозь бьющиеся в истерике снежные потоки. Но вся его сила свелась лишь к тому, что он предстал ожидавшим поезда людям подслеповатым, белым пятном на черном фоне. Бессмысленная, ничего не освещающая, круглая, тоскливая лепешка, заляпанная снегом. Но, эта лепешка дарила надежду. Надежду на тепло и уют. Каким бы ни был свет во тьме, он всегда остается светом. Люди на платформе зашевелились. Курившие торопливо вытягивали остатки дыма из сигарет. Говорившие, замолчали. Молчавшие, заговорили.

Вагоны ударялись сцепками, покачивались, тряслись и скрипели. Гулко стонало железо. Но теплый свет, лившийся через окна вагонов, согревал, оживлял усталые, загнанные за день души. Состав остановился. Постоял. Снова дернулся. Взвыл пневматическими усилителями и раздвинул двери.

Люди, которых, надо сказать, в этот поздний час было не так уж много, кинулись внутрь. Они словно боялись выпустить даже крупинку нагретого вагонами воздуха. Они давил друг друга и толкали. Хватали за плечи и талии. Направляли и подсаживали. Они штурмовали открытые двери из всех, данных им сил. Они бежали вдоль вагона, все еще следуя рефлексу преодоления. Садились на лавки, вскакивали и бежали дальше. И так продолжалось до тех пор, пока вагоны не качнулись, не дрогнули и не набрали скорость.

Тьма за окнами полетела мимо. Замелькали фонари, окна далеких домов, экраны мониторов контроля посадки. За окном все завертелось, слиплось и померкло. Электричка улетала во тьму, из которой и появилась.

Люди, явившееся из тьмы, едва связь с темным прошлым была разорвана, заметно расслабились. Движения их стали медлительнее, взгляды прозрачнее. Цепкость и ловкость оставила тела. Скаканье с лавки на лавку прекратились. Люди упивались размеренностью. Когда ехать долго, мелочи перестают интересовать. Мысль начинает работать глобальнее. И как только этот момент наступил, стало ясно, что попасть в вагон не всегда означает – согреться. Чтобы согреться, важно попасть в нужный вагон. Увы, но, найдя нужный вагон, еще одно открытие было неизбежно. Тепла и комфорта на всех не хватает.

В этот главный, теплый вагон люди заходили медленно и даже, словно осторожно. Они оглядывались, оценивали царящую среди собравшихся атмосферу и настроение и только после этого, степенно шли дальше. Занимали свободные уголки, ставили или вешали на крючки вещи, снова осматривались, в поисках, возможно, не увиденного свободного сидячего места… но сидячих мест не было.

Крупный, тяжелый мужчина вошел в вагон. Он окинул присутствующих властным взглядом. Ни на ком его взгляд не задержался долго. Мужчина был без вещей. Свободными руками он отряхнул куртку и воротник от снега, обстучал ботинки, снял шапку и тоже обстучал о бедро. После этого, двинулся вдоль вагона. Он, по-прежнему не задерживал ни на ком взгляд долго. Внезапно остановился. Огромная ладонь накрыла ручку – поручень с краю скамьи. Мужчина свел брови. Губы его дернулись, едва заметно пожевали сдержанное слово. Разглядывая одного из пассажиров, вымолвил:

– М-да.

Электричка завизжала надрывно и протяжно. Дала два коротких гудка и вагоны влетели в короткий тоннель под широким мостом. Прибавила ходу. Много остановок эта электричка пролетала мимо, не останавливаясь, набрав приличную скорость. Вагоны покачивало изрядно. Стоявшим в удобных местах теплого вагона, приходилось искать дополнительные опорные точки, дабы их не вышвырнуло из уютных углов прямо в проход или, еще чего хуже, кому-нибудь из сидящих на колени. Состав словно дорвался до раздолья, вырвавшись, наконец, из пут суетливого города. Он слишком долго и часто отдавал дань приличия частым городским платформам, и теперь, стальная душа его рвалась к огромному, непроглядному и черному свету ночной свободы. Как ни швыряло и как бы ни выкручивало руки, державшихся за поручни пассажиров, эта залихватская погоня за будущим не могла их не радовать, наполняя сердца сладкой истомой предвкушения, скорого прибытия к уютному дому. Даже сухая и бесстрастная данность, очевидного факта, невозможности прибытия к дому раньше означенного в расписании, времени, не могла испортить радости ощущения стремительного движения в нужном направлении.

Но не все радовались и наслаждались пролетающими мимо платформами. Случился в этом теплом вагоне человек, которого нисколько не беспокоило ни медленное пробирание поезда сквозь город, ни его залихватский свист и прыть среди укрытых ночной мглой лесов и полей. Человек этот попросту спал. Припав головой к острому углу, где сходятся окно со стеной, пропустив руки между колен, неестественно искривив, расслабленную спину, он распустил пухлые губы, за которыми виднелись погибающие под слоями желто-черного налета зубы, глаза его были закрыты. Он спал безмятежно, искренне и глубоко.

Нет такого поезда, в котором не произошло бы какого-то курьеза или случая. И уж точно, нет такого случая, который не мог бы вырасти в историю. Там, где есть люди, всегда есть место курьезам, случаям и историям. Большим или маленьким, серьезным и не очень, забавным ли, трагичным, место найдется всегда. Где есть человек, там будет и история.

Спавший у окна человек, так же как и любой другой, имел свою историю. Окажись рядом историк, он бы не счел историю этого человека важной. Ведь, как и все ученые, историк предан лишь великому…

Но, в спавшем человеке, великого не наблюдалось. На нем наблюдалась грязная, белая куртка, черные, не по размеру широкие штаны, серый, растянутый, вязаный свитер выглядывал из-под куртки.

Если присмотреться внимательнее, то несвежее лицо этого человека было интересным. Востроносое, с высоким лбом, окаймленным слипшимися вихрами… Но… к нему никто не присматривался. Хотя, надо отдать должное, и вниманием никто не обходил.

Человек этот ехал в вагоне дольше всех. Его можно назвать старожилом уютного оазиса среди зимней мглы и холода. Он вошел еще в Москве. Вошел в пустой вагон. До отправления оставалось минут двадцать, когда человек занял самую крайнюю, самую неудобную лавку на два места. Он долго искал позу, умащиваясь на двойном сидении, подтягивая ноги и пряча голову в отворот свитера. Таким его и нашли первые пассажиры. Тепло вагона дарило не только сладкие сны, но отогревало промерзшую одежду и белье, выгоняло из них дух звонкого мороза и возвращало родной, обычный, естественный дух.

Людей становилось все больше. Они наполняли вагон постоянно. Кто-то заходил прямо со станции, кто-то мигрировал из других, менее теплых вагонов. Уже через пару остановок, вагон был заполнен наполовину. На дальнюю от спящего человека половину. Но жизнь неумолима и суть вещей неизбежна. Люди прибывали, и вагон наполнялся все больше. Очень скоро две трети вагона было занято. Социум надвигался на спящего, как гроза наплывает на мирный, солнечный город.

Последнее купе, держалось дольше всех. Даже скамью напротив спящего не занимали. Люди оставались стоять. Переглядывались, поджимали губы, но не садились. Это продолжалось, пока одна женщина, не заметив общего отчуждения, не плюхнулась на скамью и, расставив у ног сумки, не вздохнула облегченно, ослабила повязанный на маленькую голову платок. Похожая на рыночную торговку, она, глянув на спящего, принялась возиться в своих сумках и авоськах.

Женщина была маленькая, кряжистая, с короткими, сильными руками. Мелкие глазки и маленький ноздрястый носик-картошинка. Она устала, вошла и села. Это чувствовалось. Даже было заметно, что она села стремительно, стараясь успеть, пока не заняли.

Все еще скованно и не решительно, рядом подсел мужчина, а затем, уже быстрее и проворнее, уселась еще одна женщина. Статус-кво был нарушен. И не прошло пары минут, как спящего толкнули и предложили занять одно место. Удивительно легко он проснулся, попытался подобрать ноги, затем, оценив бессмысленность этих попыток сел, ни на кого не глядя, придвинулся ближе к окну и вновь закрыл глаза. На последнее сидячее место сел крепкий парень, лет тридцати. Сел брезгливо, и немного наискось. Достал книгу и стал внимательно вчитываться.

А электричка, тем временем дальше пробиралась вдоль косых бетонных заборов отгораживающих опасные железнодорожные пути от безопасных, погружающихся в вечерний сумрак городских улиц. Электричка останавливалась, собирала запоздалых попутчиков, закрывала двери и уползала дальше. С очередной платформы она подобрала крупного, тяжелого мужчину.

– М-да, – произнес мужчина, и это означало, что он принял решение, и это решение будет исполнено. Он обвел взглядом людей сидящих в купе. Женщина в платке вязала, мужчина сидевший рядом то прикрывал, то открывал глаза. Он был худ и бледен, как и все, кто предпочел армии институт или чего еще хуже, какую-нибудь бестолковую и безболезненную болезнь. Женщина на краю лавки, немного взъерошенная, с острым носом и темными слегка хищными и неестественно темными на полном, розовом лице глазами, недовольно косилась на спящего человека. Сидевший рядом с человеком, крепкий мужичок, скуластый и серьезный, сдвигал брови и играл желваками, тщательно вчитываясь в текст книги.

– М-да, – отчетливее и ярче промычал возвышавшийся над всей этой неправильной картиной мужчина. Помолчав и оценив, что на него и глаз никто не поднял, тот отчеканил решительное:

– Так.

Он протиснулся между ног сидящих, нагнулся к спящему и не вежливо тряхнул того за плечо.

– Эй, але, – прогрохотал, глубоко и решительно мужчина, – подъем!

Спящий проснулся. Осоловелые глаза долго моргали собирая плывущий мир в единую картину, взгляд был направлен в нужном направлении. Разбуженный смотрел на возвышающуюся над ним плотную, огромную фигуру мужчины.

– Подъем, давай отсюда, – коротко и, привычно ультимативно, скомандовал мужчина. – Катись отсюда, дышать нечем.

Разбуженный молчал и затравленно, искоса смотрел на мужчину.

– Плохо слышишь? – голос мужчины гремел на весь вагон.

Счастливый человек, кто родился с таким голосом. Его невозможно создать или выучить, как песню. Его невозможно изобразить. Его можно либо иметь, либо слышать. Слышать и подчиняться. Густой, наполненный мощью, выливающийся из широкой глотки, как вопль сотен голосов, командных, уверенных, крушащих все на своем пути труб Иерихона. Тяжелый и уверенный, как и его владелец, такой голос не знает возражений.

Женщина в платке перестала вязать. Бледный мужчина разлепил глаза. Читавший поднял голову и посмотрел через плечо на разбуженного. Тот же, коротко обведя мутными глазами собравшихся, уставился в окно.

– Вставай, – приподнял голос, требовательный, огромный мужчина, отчего уши могло заложить у стоявших и сидевших поблизости. Снабжая для ясности свой голос еще и яростным взглядом, забыв про очевидную для ситуации брезгливость, он потянулся и рванул разбуженного за грязный лацкан и тот, как перо в руках гиганта, оказался на ногах. – Давай отсюда, – мужчина кивнул на дверь, ведущую в тамбур.

И разбуженный, как-то нервно дернувшись, как-то, не ясно кинув глазами вверх, а потом вниз, скривив свой губастый рот, ловко прошмыгнул мимо агрессора и легко и быстро оказался левее от дверей, в углу вагона, откуда и взирал на громадного мужчину затравленно и зло.

Мужчина же взгляда, направленного на него не видел. Он был занят разговором с соседями изгнанного из купе человека. Разведя своими огромными ручищами, он удивленно пожимал плечами.

– Как вы терпите? – недоумевал, агрессор, уже пробираясь, к освободившемуся месту. – Так будет сидеть и вонять, а вы будете нюхать.

– Настоящих мужчин нет, – тихо улыбнулась женщина с маленькими темными глазами и поправила волосы, стараясь ловко прибрать взъерошенность, – кто должен выгонять таких, мы, женщины?

– Да, как нет, – продолжал недоумевать избавитель, умащиваясь на сидении, отчего, читавшему книгу, пришлось сдвинуться почти на самый край двухместной скамейки. – Просто привыкли терпеть, вот и все.

– Я думал, задохнусь, – вставил свою реплику бледный, – ну а что, бить его что ли?

– Зачем бить, – громадный приподнял маленькие палевые бровки, – вытряхнуть его. Что мы дышать должны этим, что ли?

– Убивать этих тварей надо, – внезапно, не отрывая глаз от книги, выдал читающий.

– У каждого своя судьба, – вдруг ни к селу, ни к городу, сказала женщина в платке и принялась за прерванное вязание.

– Судьба, – недовольно хмыкнул гигант, – пусть его судьба в тамбуре воняет.

– Сильный мужчина, мечта любой женщины, – так же не совсем по теме, сообщила женщина с черными глазами. В ответ на это замечание, мужчина лишь смущенно кашлянул. А читавший приподнял глаза.

– Судьба, – покатал слово бледный мужчина, словно смакуя и размышляя глотать его или выплюнуть. И, вдруг, неожиданно громко, смутив даже самого себя, провозгласил:

– А судьба-то воняет не в тамбуре, а все еще тут. – Он ткнул пальцем в угол, где притаился изгнанный носитель пахучей судьбы, решивший, видимо, что судьбе уютнее пахнуть в теплом вагоне, а не в холодном тамбуре.

Все посмотрели в направлении тонкого, белого пальца. Громадный мужчина, кинул через плечо:

– Я сказал, вон из вагона! Я тебе сейчас голову оторву!

Мужчина не видел и не почувствовал, повисшей тишины в вагоне, и не увидел заинтересованных взглядов женщины в платке и остроносой. Он не оценил прилившей к щекам бледного еще большей бледности, и даже какой-то серости. Замолкло и оцепенело ни одно купе, а весь вагон. Что-то необычное, не такое как всегда или как должно быть, происходило за спиной гиганта. Что-то, что не укладывалось в обычную, и привычную всем картину окружающего мира. И это влекло, захватывало и пугало одновременно.

Загнанный, безропотно собирающий плевки и удары судьбы, погибший, забытый и опустившийся человек, привычно лишаемый и обираемый. Бессловесный и безголосый. Бессовестный и грязный, возвращался.

Он шел не нервно и не юрко. В его движениях не было ничего нового. Шел медленно, чуть прихрамывал. Не торопился, не старался выглядеть, как-то по особенному. Он медленно подошел к купе и так же медленно и слабо, как весь он, как вся его суть, сказал:

– Отрывай.

Гигант перевел на него взгляд, но не нашелся что сказать.

– Отрывай голову.

Женщина в платке прекратила вязать и уронила руки. Бледный коротко глянул на мужчину, опустил глаза ниже, искоса посмотрел на мужчину читавшего книгу и уронил голову, о чем-то задумавшись. Читавший, опустился локтями на колени и стал вчитываться еще яростнее и внимательнее. Над вагоном повисла такая тишина, что можно было слышать, как бьются сердца, как булькают пустые желудки, как тикают чьи-то ручные часы. Создалось впечатление, что даже колеса вагона стали стучать тише, стараясь не выделяться из общего замершего состояния.

– Отрывай, – повторил неумытый человек.

Громадный повел плечом, склонил голову. Вряд ли он делал столько движений и жестикуляций хоть в одном разговоре за всю свою жизнь. Он поднял и развел руки, вновь покачал головой и даже… чего никогда не позволял себе прежде, огляделся ища ни то поддержки, ни то подсказки. Но взгляд его натыкался на пустые, бесполезные лица занятых своими делами людей. Очень тихо занятых своими делами.

– Отрывай, – настаивал слабый и грязный субъект, – можем выйти на станции, там оторвешь.