Патрон первый. Молчание о Счастье

Поезд может подойти в любую минуту. Я слышу выстрелы и прижимаю к груди билет – прямоугольник бурого картона размером чуть меньше пачки сигарет. На нем нет фамилии, нет паспортных данных. Только дата, время и номер вагона. Даже без места.

В это трудно поверить в наше время. Время, когда все, что нужно, известно всем, кому нужно. Турникеты, регистрации, обещания сохранять личные данные… даже здесь, на крошечном перроне, за мной наблюдали три камеры сразу. Я их сразу отметил. Но, думаю, сейчас все внимание на себя переключили выстрелы. Камеры, разумеется, могли не работать. Скорее всего, так и было. Коммуникации разрушены войной давно. Но кто знает? Те, кто шел за мной, тоже могли быть еще далеко. Впрочем, все это только предположения. Мы склонны верить в лучшее, но война научила нас тому, что худшее сбывается чаще. Я поправил поднятый воротник пальто, еще глубже пряча лицо в пушистый клетчатый шарф. Не хотел облегчить работу тому, кто преследовал меня.

Я застрял на станции Дно. Спроси меня, где это, и я покачаю головой. Где-то на северо-западе, среди пары сотен крошечных городков, запутанных проселочных дорог и бескрайних полей пшеницы и кукурузы.

Вдалеке зажглось. Поезд, еще не слышный, уже был близко. Вокруг меня по-прежнему никого не было. Пожалуй, это нормально, потому что поезда не было в расписании. Никакого поезда: ни блестящего и современного скорого с ярко-алыми диагоналями по обтекаемым крутым бокам, ни дребезжащего местного тихохода. С полуночи до четырех утра. Может быть, в это время шли грузовые поезда, занимая все пути и унося золотистую кукурузу с этих плодородных полей в своих бесконечных составах… А может быть, места здесь были настолько скучными, что даже поезда объезжали их стороной.

Станция не заметила прибывающего поезда. Никто не вышел постучать по колесам длинным молотком, никто не пришел спросить начальника поезда, шедшего без расписания. Всего-то четыре вагона. Зеленых как будто. Но кто разберет в этой темноте? Тусклая желтая лампочка горела только над входом в вокзал. Вдалеке отсюда.

Я поднялся на три ступени, перехватывая почерневший поручень левой рукой и прижимая правую с саквояжем к себе, чтобы револьвер, изрядно оттягивающий карман пальто, не выпал на перрон.

Оглянулся на пустую платформу. Из кирпичного здания вокзала постройки прошлого века вышли трое. Три темные фигуры. Один силуэт я, кажется, узнал. Некоторые люди трудно забываются. Да, они за мной. Похоже, уйти не удалось. Мысль обожгла и пропала. Кто-то взял меня за плечо и втянул в тамбур последнего вагона. Проводник опустил тяжелую плиту над ступенями в вагон и с лязгом закрыл дверь. Повернулся ко мне, прикоснувшись к форменной черной фуражке рукой в качестве приветствия, и взял мой билет:

– Вам в третье купе, место девятое, нижнее. Белье я принесу после отправления, чай утром. – Усталый проводник хотел спать. Ночь для всех. Даже для поездов, которые идут до станции Счастье.

В моем купе было тихо. Тусклый желтый свет из коридора осветил двух спящих: на нижней полке номер одиннадцать и на верхней, над моим девятым местом. Ворох одеял, сопение. Я прикрыл дверь, оставив узкую щель, и присел на темную холодную полку. Пальто мешало, но я не спешил его снимать. Привычка последних лет. Может случиться все что угодно. К тому же те трое, оставшиеся на перроне, могли появиться на пороге купе в любую минуту. Поэтому нельзя расслабляться. Нужно быть готовым к отходу и держать самое важное при себе. Пальто было теплым, а это важно в наше время. Зима. Календарь говорит, что наступила весна. Но кому интересно мнение календаря? Ветра. Снег почти каждую ночь.

Вагон дернулся, лязгнул железом и, раскачиваясь, двинулся с места, оставляя одноэтажное здание вокзала позади. Темно. Едва различимая за стуком колес, послышалась пулеметная очередь. Станцию Дно который день лениво брали то одни, то другие. Менялся флаг над ратушей. Все больше зданий в городке прятали окна за фанерными щитами, не спасаясь от пуль, конечно. Сохраняя остатки тепла. Стекла вылетали часто, вставлять их особого смысла не было, да и кончились они давно в стекольной мастерской за центральным рынком.

В уставшей от войны, зимы и плохих новостей земле кончилось, кажется, все, кроме патронов. Кто бы помнил, когда и почему все это началось? Сейчас причины войны казались какой-то несусветной мелочью. Никого уже не интересовавшей. Кончились газеты, радио, телевизор и мировая сеть. Кончились надежды и уголь, которым топились городские котельные. Кончились деньги, кончилось терпение… Когда же, наконец, у них кончатся патроны?

Стук и толчок двери вернули меня к реальности. Я положил руку на рукоять револьвера, не касаясь пока курка.

Это был проводник. Влажное, но чистое серое белье, шерстяное колючее одеяло. Это было лучшее, что случилось со мной за последнюю пару месяцев. Я застелил холодную полку, убрал под нее, подальше в темноту, саквояж и вышел в тамбур покурить. Давным-давно, в прошлой счастливой и мирной жизни, отец моего друга как-то сказал: «В юности мы курили, когда особенно сильно хотелось есть. Голод отступал, а в голове прояснялось». Я вспомнил его слова, когда закурил спустя почти двадцать лет. Отец моего друга умер. Жив ли был еще мой друг? Откуда я мог знать? Все ниточки, связывающие друзей и родных, все телефоны, социальные сети и почтовые адреса остались в прошлом. В довоенном прошлом. Иногда казалось, что ничего кроме этой войны в мире больше нет. Не осталось ничего, кроме канонады за горизонтом, блокпостов на дорогах, голода и зимы.

Сигарета кончилась слишком быстро, обжег пожелтевшие пальцы и губы окурок. А голод не отступил. Ничего страшного. Зато тепло. И станция Счастье где-то впереди. Волшебная станция назначения поезда без расписания…

– Ты тоже до этой мифической станции Счастье? Это все чушь. Нет ее. Был такой городок на юго-западе. Так его сожгли в начале войны. Наши сожгли или эти западные черти, уже не помню, – утро началось с хмурого крупного мужчины с высокими залысинами, темными, глубоко и близко посаженными глазами и тяжелым подбородком. Он сидел напротив и прихлебывал горячий чай. Мой стакан и стакан нашего соседа сверху тоже стояли на столе.

Я не стал отвечать, даже если бы мог. Это пустые разговоры, когда никто не уверен в том, о чем говорит, но уверен в себе. Я подхватил стальной горячий подстаканник со стола. Первый глоток горячего черного чая стал первым чудом моего путешествия.

Хотя, пожалуй, вторым. Тепло и спокойно я не спал уже много месяцев. Стук колес, мелькающие за окном тени деревьев… и я снова ушел от них. Снова выжил.

Сверху кряхтя слез наш третий попутчик. Грузно опустился ко мне на полку возле двери и зашаркал ногами по полу в поисках тапочек. Нашел. Вздохнул и ушел в сторону туалета. Утро задалось.

Наш поезд снижал скорость. Низкие деревянные дома за окнами мелькали все чаще. Станция. Мы прибывали на какую-то небольшую станцию.

Патрон второй. Молчание о страхе

Сейчас говорят, что все началось с глупости: с просчета вождя и лицемерной дипломатии Запада. Знаешь, так можно говорить о начале любой войны. Пожалуй, даже Троянская война началась с глупости, просчетов Агамемнона и Приама и, конечно, с успешной дипломатии Одиссея. У мистера Гомера все получилось красиво и складно. У нас тоже было красиво.

Забавно, те, что идут по моим следам, – они тоже делают это во имя красоты и справедливости. Мы выросли на одних и тех же историях о Большой войне прошлого. О ее героях, победах и крушении врагов. Мы, дети, хотели быть там. Хотели въезжать на танках во вражеские города. И чтобы женщины бросали нам цветы и улыбки, и чтобы мужчины складывали к нашим ногам оружие и знамена сдающихся врагов…

Хочешь снова услышать эту историю? Пожалуй, я точно не стану тебе об этом рассказывать. Надоело.

– Заткнитесь уже там! Достали про одно и то же. Все. Нет войны, нет Великого Вождя! Все там осталось, снаружи. А мы здесь, в поезде!

Мой агрессивный сосед стучал в стену соседнего купе, где громко обсуждали причины войны. Выделялся пронзительный мужской голос, что-то доказывавший собеседнику, срываясь на фальцет. На стук в стену там никто не обратил внимания.

Я не вмешиваюсь в подобные споры и разговоры. Давно. С тех пор, как последний мой аргумент был отрезан майором-жандармом и брошен на стол. Они заставляли меня его съесть, но я давился кровью и не мог. Физически не мог. Об этом я тоже не хочу вспоминать.

А хочу выйти на перрон станции, к которой мы медленно подходим. Выйти покурить. И осмотреться. Я слишком хорошо помню, как в первые недели войны за такими спорщиками приезжали машины с черными стеклами. Безобидные фургоны с рекламой минеральной воды. Идиотская маскировка, которая перестала работать в первые же несколько дней. Но жандармов политического управления это не беспокоило. Им нужен был страх. Черные стекла их фургонов внушали страх. Тогда, в самом начале войны, я еще мог понять желание осмыслить происходящее. Тогда дискуссия была важна, чтобы не сойти с ума. Тогда государственная пропаганда еще только запускала свои турбины и умные люди придумывали умные объяснения государственной лжи. А потом была война, которая затянулась на годы.

Сейчас, когда война стала нашей жизнью, причины и следствия ее кажутся пустыми. Спорить об этом – как перебирать бесконечно три простейших гитарных аккорда – ни-че-го нового.

– Вы уверены, что хотите выйти? – проводник задержал меня своим вопросом на пороге вагона, не поднимая люк над ступенями.

Мы стояли на крошечной станции без названия. Бетонная платформа и пара вечных чугунных скамеек, способных, наверное, выдержать прямое попадание авиабомбы. Я, наконец, рассмотрел нашего проводника при дневном свете. Мой ровесник или чуть старше. Поседевшие редкие волосы прижимались к голове черной вязаной шапочкой детского какого-то размера. Глаза темные, уставшие, щетина недельная, тоже явно побитая сединой. Он был совсем обыкновенным, этот проводник в черной форме серой телогрейке без рукавов. Такие проводники ходили в поездах моего детства. Им на смену пришли уверенные в себе мальчики и девочки с планшетами, в красивой униформе…

Я рассматривал его, наверное, слишком невежливо и долго.

– Петр, – сказал он неохотно, – меня зовут Петр. Я бы не советовал вам выходить. За вами ведь шли вчера? А мы ночью медленно ехали, пути совсем плохие, бомбежки были. На машине они могли нас легко обогнать.

Я насторожился и положил руку в правом кармане на рукоять револьвера.

Проводник заметил движение и покачал головой:

– Только не в поезде. На перроне – легко. Здесь – нет. Оружие у нас запрещено.

Я молчал, и проводник продолжил:

– У нас нет никакого дипломатического или гуманитарного статуса, но они нас не смогут найти. И войти тоже не смогут. Только если раздобудут билеты. На каждого. А это маловероятно. Билетов почти нет. Пара свободных мест в нашем вагоне и не больше пяти в первых двух вагонах. А вот на перроне, там каждый сам за себя. Там, – он махнул в сторону темного и холодного полустанка, – вы будете в опасности и можете не успеть вернуться.

Вагон с грохотом дернулся, и проводник захлопнул тяжелую дверь. Мы простояли не дольше минуты.

– В любом случае мы уже тронулись. Курите здесь, – сказал он, чуть повышая голос над громким стуком колес. – Пепельница там, на решетке, – он кивком указал на банку, зацепленную проволочной петлей за решетку двери напротив, и вышел из тамбура. Я кивнул с благодарностью его сгорбившейся спине и ожидаемо громкому хлопку двери, закрывшейся за этой спиной.

Патрон третий. Молчание о смерти

За окном медленно и скучно уползал назад перрон, а с ним и крошечный деревянный вокзал. В дверях вокзала я увидел три темных силуэта. Они? За мной? Посмотрим. Я бросил окурок в банку, прежде раздавив уголек о каблук. Пока узнать, можно ли здесь, в поезде, раздобыть еды. Сухарей в моем саквояже едва ли на один день.

Вернувшись в свое купе мимо открытых уже соседних дверей, я поймал на себе несколько настороженных взглядов. Ничего. Сейчас это нормальная реакция на незнакомца. На моей полке сидела женщина. Поначалу я даже не сообразил, что это мое купе, и прошел к следующему, где продолжался спор о начале войны и ошибках Вождя. Вернулся. Женщина подняла на меня глаза, все поняла и отодвинулась на самый краешек полки. У нее были серые глаза олененка из старинного детского мультфильма. Огромные миндалевидные глаза, высокие острые скулы, обветренная сухая кожа. Она была очень худа. Это было заметно по тонким чертам лица. Азиатка. Что-то китайское, может быть, монгольское, я не большой знаток.

Я ей улыбнулся. Представил себя со стороны. Ободранное лицо с короткой седой бородой и кривоватым носом. Представил запах немытого несколько недель немолодого мужчины. Пара недостающих зубов – память о встрече с жандармами – не добавляли шарма. И все равно я улыбнулся. Я знал, что любой незнакомец сейчас может быть опасен. Для нее тем более. Она – женщина. Поэтому я улыбнулся и дождался ее медленного движения, пропускающего меня к столику и к окну. Только после этого вошел и сел как можно дальше от нее.

Проводник появился у нас в купе через молчаливую минуту. Положил серое белье на верхнюю полку над моей, раздал клочки бумаги с полустертыми штампами. На них был какой-то смешной зверек, неопределимый на вид и симпатичный. Из детства.

– Талоны на обед в вагоне-ресторане, – объяснил проводник. – Деньги в поезде не имеют обращения.

Он объяснял это мне и новенькой. Остальным явно было неинтересно. Я понял, что одной проблемой только что стало меньше.

– Через час, – остановил меня проводник, когда я хотел подняться, – вы сможете пойти на обед через час. Едим один раз в день. Чай с хлебом вечером. На станциях можно что-то купить, если повезет, но можно не успеть войти обратно. Такое бывало, – проводник вежливо прикоснулся к своей фуражке жестом, который я уже видел, и ушел.

– Как тебя зовут? – обратился к новой пассажирке мужчина с нижней полки напротив меня. – Я Жорж, тот симпатичный толстяк сверху называет себя Летчиком, а борода рядом с тобой – пока просто Борода.

Бородой он назвал меня. Женщина не ответила ему, встала и застелила свою полку. Потом сбросила ботинки и забралась наверх. Все это она делала старательно, держась спиной к Жоржу.

– Ладно, все такие поначалу. Придешь в себя, познакомимся. Здесь безопасно, – сказал ей в спину Жорж, потом вынул из-под подушки толстый томик и открыл на странице с загнутым уголком.