Пролог

Зима 398 года выдалась лютой. Жестокий ветер прожигал до костей, валил с ног и окунал обмороженными лицами в колючий снег, – и горе тому, кто не нашел сил подняться и продолжить путь – накроет толстым покрывалом, даст ложное ощущение тепла и убаюкает до смерти. Для всадников дела обстояли не лучше – всякий раз, когда продрогшие лошади сбивались с пути, приходилось спешиваться и тянуть за узду, ступая наугад и утопая в липком снегу.

Хилые придорожные деревья, устав сопротивляться ураганным порывам, вылетали с корнями и неслись навстречу заблудившимся в снежной круговерти путникам. Острые ветки и обледенелые корни с одинаковой легкостью убивали и людей, и лошадей, затем либо исчезали под снегом вместе с жертвами, либо, разбрызгивая кровавые осколки, неслись дальше в непроглядную тьму. Вой ветра смешивался с воем волков, ждущих утра в лесных логовах, когда можно будет отрыть в снегу тело и впиться клыками в заледеневшую плоть.

Для Блейка эта ночь тоже была ужасной, хотя метель застала не в дороге, а в кузнице. Он сидел на ящике с березовым углем, слушал дикие завывания в углах и вытирал с жесткой бороды снег, залетающий в щели. Он пытался не думать о том, что сейчас происходит в доме, но не думать не получалось – с каждой минутой тревога за жену усиливалась, а вместе с ней и чувство вины.

– Блейк!

Из-за сильного ветра голос показался слабым и далеким.

– Блейк!

Он с трудом открыл дверь и прищурился от снега, хлестнувшего в глаза. Повитуха, крупная высокая женщина, стояла в полутемном проеме дома и казалась маленькой и беспомощной.

– Как там Сельма?! – крикнул он.

– Принеси дров, Блейк! Шевелись!

– А Сельма как?!

Повитуха отмахнулась и скрылась в доме. Блейк пригнулся и стал пробираться вдоль кузницы к дровнику. Схватив несколько замерших поленьев, он вышел из-под навеса и еле успел пригнуться – сломанная порывом ветка каштана пролетела над головой и ударилась в изгородь. Загребая в сапоги снег, он добрался до двери и схватился за ручку. Ледяное железо моментально пристыло к мокрой ладони – пришлось резко дергать.

Выглянувшая из-за занавески повитуха сердито сверкнула глазами.

– Что так долго?! Хочешь, чтобы ребенок замерз, едва родившись?!

Блейк посмотрел на тлеющий в очаге огонь – единственный источник света и тепла. Пропитанные гусиным жиром фитиля больше чадили, чем светили. И, разумеется, совсем не грели.

Он швырнул дрова на пол и подошел к занавеске. При виде страдающей жены, лежавшей на кровати с прилипшими ко лбу волосами, стало не по себе.

– Сельма!

Окровавленная ладонь повитухи уперлась в его широкую грудь и с силой толкнула.

– Я сказала тебе, что делать?! Огонь, Блейк, огонь!

Оказавшись по ту сторону занавески, Блейк постоял немного, вслушиваясь в стоны жены, затем сел перед очагом и закинул пару поленьев. Закрыв руками уши, чтобы ничего не слышать, он уставился в пол, и сколько так просидел – не знал. Наверное, долго. Во всяком случае, когда он снова поднял глаза на очаг, сырые дрова уже весело потрескивали, охваченные оранжевым пламенем. Блейк осторожно убрал ладони с ушей и понял, что стоны жены сменились на крики новорожденного. Громкие и пронзительные, они бились о круглые, обмазанные глиной стены, поднимались к низкому потолку и уносились в дымоход в камышовой крыше.

Он вскочил, но, поскользнувшись на талой воде, набежавшей с сапог, растянулся на полу. Из-за занавески выглянула повитуха. Лицо ее, обычно неприветливое, сейчас было довольным и усталым.

– Разлегся тут! – деланно сердито проворчала она. – Дочь у тебя!

– А Сельма?! Я ее не слышу! Почему она молчит?! – дрожащим голосом спросил он и выкрикнул. – Сельма!

– Все хорошо с ней! Не ори!

Блейк поднялся, но, почувствовав, как вдруг ослабели ноги, снова опустился на пол. Напряжение, не покидавшее с утра, схлынуло, оставив противную слабость и дрожь.

Глава первая

Блейк отложил в сторону нож и принял из рук жены кувшин с водой. Забежавшая следом четырехлетняя дочь проворно взобралась на ящик и с интересом уставилась на висевшие на стене кузнечные инструменты.

Миловидным лицом, черными волнистыми волосами и темными большими глазами Аластриона пошла в мать, что Блейка очень радовало. Будь она похожа на него – это была бы сущая трагедия. Он был некрасив: выпуклые водянистые глаза без ресниц напоминали глаза мертвой рыбы, крупный нос с двумя горбинками и широкими ноздрями нависал над жесткими, растущими в разные стороны, усами, а выдающуюся нижнюю челюсть не могла скрыть даже густая борода. Да, будь дочь похожа на него, было бы трудно удачно выдать ее замуж. Разве что за соседского сына плотника. Пятилетний Олаф уже сейчас страшен как черт и, взрослея, прекрасней не становился. Плотник Эммет однажды поделился подозрениями, будто драгоценная женушка Петула изменила ему с кем-то из преисподней.

Сельма показала на выглядывающее из-под дерюги навершие выкованного меча.

– Для кого?

– Ты же знаешь. Для оруженосца сира Стефана, – нехотя ответил кузнец и осушил кувшин.

Жена горько улыбнулась.

– Сир Стефан обложил всех непомерной данью, а ты для его рыцарей мечи и латы куешь?! Уж лучше подковы!

Раздраженный Блейк сунул ей опустевший кувшин.

– Помолчи! Сир Стефан хорошо платит!

Но жена в возмущении перебила:

– Можно подумать, он платит столько, сколько ты заслужил! Ты ему обходишься в три раза дешевле, чем оружейники из гильдии!

– Я сказал, замолчи! – прорычал Блейк и показал за спину. – Я это делаю ради нашей дочери!

Сельма испуганно охнула и прижала руки ко рту. Маленькая Аластриона уже стояла у стола и внимательно рассматривала нож, которым Блейк нарезал кожаные шнуры для оплетки. Дочь подкинула нож – тот сделал несколько оборотов в воздухе и шлепнулся рукояткой точно в раскрытую ладошку. Девочка снова подкинула и, ловко поймав за кончик лезвия, метнула. Нож просвистел над наковальней и воткнулся в бревенчатую стену.

Совершенно потрясенный отец молчал, молчала и мать. И только когда маленькая рука потянулась к мечу, выкованному для оруженосца лорда Стефана, оба всполошились. Блейк торопливо завернул меч в ткань и убрал на край стола, а Сельма крепко схватила дочь за руку и потянула к выходу.

– Следи за ней! – крикнул вдогонку Блейк и дернул за рукоятку, но лезвие прочно засело в твердом дереве. Кузнец раскачал нож, вытащил и внимательно осмотрел. Самый обычный, совершенно не предназначенный для метания, несбалансированный и не самый острый – чтобы воткнуть такой, надо приложить при замахе изрядную силу, а главное – иметь соответствующий навык.

Блейк отошел на пару шагов и замахнулся. Не вышло – нож, глухо ударившись рукояткой о стену, отлетел под стол. Кузнец в задумчивости почесал под бородой.

Снаружи послышались голоса.

Он вышел из кузницы и увидел жену, разговаривающую с незнакомцем, стоявшим по ту сторону низкой плетеной изгороди. На вид он был старше Блейка – лет сорок или около того. Гладковыбритое лицо, с хитрым прищуром карие глаза, короткие светлые волосы. Из-за левого плеча выглядывал изогнутый гриф лютни.

– Доброго здравия, хозяин! – поприветствовал он приятным бархатистым голосом.

– Кто ты? – недружелюбно спросил Блейк, подходя ближе.

– Меня зовут Грасс, я из Монмута.

– Из Монмута? – удивился кузнец, перегнулся через плетень и с сомнением взглянул на костыль, торчавший из-под закатанной правой штанины. – Далеко. Ты менестрель?

Путник сложил брови скорбным треугольником и вздохнул.

– Можно и так сказать. Могу спеть за миску бобовой похлебки и кружку эля. Две кружки эля.

Блейк отмахнулся в раздражении.

– Не до песен! Сельма, дай ему еды и кружку эля!

– Две, – невинно поправил гость.

Блейк скрипнул зубами от такой наглости и бросил жене:

– Две.

Вернувшись в кузницу, он поднял нож и снова попытался понять, как у маленькой девочки получилось загнать его так глубоко. Пожалуй, из всех странностей, которые он замечал за подрастающей дочерью, эта была самой необъяснимой. А странностей хватало: например, Аластриона очень редко плакала и капризничала, предпочитая выражать эмоции долгим и немигающим взглядом, от которого становилось не по себе. Все детские хвори обходили ее стороной, девочка вообще отличалась завидным здоровьем, и это тоже вызывало много вопросов. А еще она обладала крепкой хваткой: однажды вцепилась в его руку своими крошечными пальчиками и сжала так, что Блейку показалось, будто он в клещи попал.

Размышления прервал громкий смех снаружи. Блейк, напрочь позабывший о госте, выглянул и, к своему неудовольствию, увидел, что тот уже сидит в его дворе. Держа миску с похлебкой на согнутом левом колене, он с аппетитом жевал, умудряясь при этом рассказывать что-то веселое, а стоявшие рядом Сельма и Аластриона хохотали.

Блейк, почувствовав, как вскипает раздражение к бродяге, выкрикнул:

– Что там у вас за веселье?!

Дочь повернулась.

– А Грасса орел в свое гнездо утащил! Вот такой! – выкрикнула она звонким голосом и в восхищении широко расправила руки, давая понять, насколько орел был большим.

– Сказки!

– Не сказки! – твердо возразила дочь и отвернулась.

Гость смел остатки похлебки лепешкой, одарил окрестности смачной отрыжкой, чем вызвал очередной приступ смеха, и с благодарным кивком отдал пустую посуду Сельме.

– Не против, если я спою песнь?

– Против! – торопливо выкрикнул Блейк.

Но его протест остался незамеченным на фоне бурного согласия жены и дочери. Грасс промочил горло долгим глотком эля и взялся за лютню.

– Песнь о смельчаке и море! – торжественно объявил он и провел грязным ногтем по струнам.

Лютня звучала настолько волшебно, что птицы, щебетавшие вразнобой, разом затихли, не в силах соперничать с удивительной красоты мелодией. Да и пел Грасс так хорошо, что даже Блейк заслушался и, будучи начисто лишенным воображения, ясно представил, как шквальный ветер швыряет несчастное судно по высоким волнам, грозя перевернуть, разбить на части и отправить в черную пучину. Обломки мачт падают за борт, трюмы заполняются водой, а обрывки парусов уносятся в небо скорбными чайками. И крики, безумные, полные отчаяния и мольбы. И только один храбрец не растерялся – он берет лютню и начинает петь. Его громкий и сильный голос не могут заглушить ни вой ветра, ни треск корабельной обшивки, ни грохот волн. К обезумевшим от страха людям возвращается самообладание, они начинают рубить уцелевшие мачты и заделывать в трюмах бреши. А потом выглядывает солнце, море успокаивается, а шквальный ветер превращается в легкий свежий бриз. И над этим всем – чудесные звуки лютни.

Песня привлекла внимание соседей – один за другим они стянулись к дому кузнеца и столпились у изгороди. Мужчины хмурились, а женщины всхлипывали и вытирали глаза.

Наконец Грасс завершил игру сильным щипком струны и склонил голову.

– А этот смельчак с лютней – ты?! – ядовито поинтересовался Блейк и сам же ответил. – Конечно, ты!

Грасс развел руками, что наверняка означало: конечно же, я!

Блейк разозлился.

– Какая лживая и глупая песня!

Старый мельник Бранч неодобрительно покачал головой.

– Блейк, тебе обязательно быть таким?

– Каким?! – с вызовом спросил кузнец.

– Таким занудой!

Соседи одобрительно зашумели, а мельник уже обращался к Грассу.

– Куда идешь, путник?

Тот вздохнул и дернул струну – та издала жалобный звук.

– Ищу место, где примут.

Бранч почесал под дырявым чепцом и сказал:

– Мне нужен помощник на мельнице. Почту за честь, если....

Но Грасс красноречиво постучал по костылю.

– Мне тяжелая работа не под силу.

– Не беда, – успокоил мельник. – И легкой хватает. Пойдешь за еду и крышу над головой?

Блейк прищурился в подозрении. Работы на мельнице действительно хватало, но излишне требовательный Бранч давно разогнал всех помощников и теперь все предпочитал делать сам. К тому же мельник отличался прескверным характером и чужаков не любил даже больше, чем сам Блейк, а тут и кров предложил, и еду, и даже имени не спросил. Что так подкупило старого борова? Неужели эта глупая песня?

– Не замечал за тобой раньше такой доброты, Бранч!

Мельник пожал плечами.

– Что-то подсказывает моему сердцу, будто я должен помочь ему. Тебе не понять.

Блейк зло сплюнул и вытянул руку в сторону реки.

– Мельница – там! А теперь пошли все отсюда!

Отмахнувшись от гула соседей, обиженных таким грубым обращением, он зашел в кузницу и захлопнул дверь.

– Добренький Бранч! – выругался он и срезал с катушки кусок тонкого кожаного шнура.

Надо закончить этот треклятый меч! Иначе не видать оплаты!

Совсем некстати вспомнились слова жены о том, что сир Стефан их грабит. Это было чистейшей правдой – сборщики натурального налога приходили два раза в год, летом и в конце осени, и забирали у местных зерно, птицу и скот для желудка благородного лорда, а также шерсть и ткань для нужд его латников. И ладно бы это делали римляне, под чьим влиянием сейчас находилась Британия, – так нет же, свои грабят!

Блейк обматывал рукоятку шнуром и гадал, сколько жизней отберет этот меч, и сколько уже отобрали те две сотни мечей, что он выковал за эти годы. А может, именно под этот клинок однажды попадет кто-нибудь из его соседей? Или он сам? Или Сельма и дочь? Времена сейчас такие: неспокойные и смутные.

Усилием воли он подавил волнение, закончил обмотку и принялся делать вторую, поверх первой. Медленно наматывая шнур от крестовины к навершию, он прислушался к звукам лютни.

На этот раз бродяга пел про любовь рыцаря из обедневшего рода к жене своего сюзерена. Та осторожно и каждую ночь отвечала взаимностью, но злые языки донесли мужу об измене. Оскорбленный сюзерен вызвал нечестивого вассала на судебный поединок. Бой был жестоким, они сражались весь день с перерывом на обед, затупили много мечей, сломали много копий и замучили много лошадей, но так и не смогли победить друг друга. Тогда оба, изможденные и израненные, обратились к женщине, ради которой бились, и потребовали сделать выбор. Но та, одинаково сильно любившая деньги мужа и страстные объятия любовника, выбрать не могла. Бой продолжился: снова звенели мечи, снова ломались копья, снова сыпались проклятия. Когда солнце окончательно исчезло за холмами, оба отбросили мечи, подняли мятые забрала и задали друг другу и самим себе вопрос: «А зачем мне такая?!». И, не найдя ответа, разошлись, оба прозревшие и непобежденные. Рыцарь уехал в свои обедневшие владения, а сюзерен выгнал неверную из замка и плюнул в спину.

– В пекло любовь! – проворчал Блейк, делая последний виток.

Подобные песни всегда раздражали. Будь его воля, он бы дал каждому местному менестрелю и заморскому трубадуру кузнечный молот и заставил попотеть у наковальни от алой зари до багрового заката, а потом бы глянул, как они перебирают струны кровавыми мозолями и поют дрожащими голосами о любви лордов из высоких замков.

Любить надо молча, без вздохов. Вот он, деревенский кузнец, привык выражать чувства к жене и дочери лишь молчаливой заботой о них. И никаких реверансов.

***

Сельма с жалостью смотрела на шестилетнюю дочь. Та месила тесто и даже не пыталась скрыть, насколько ей противно это занятие. Дочь вообще не была расположена к ведению домашнего хозяйства: готовка, шитье, обработка льна и стирка – все это встречалось с одинаково кислым выражением хорошенького лица, тоскливым взглядом и надутыми губами.

– Муки подсыпь – прилипает.

Аластриона со вздохом зачерпнула пригоршню серой муки.

– Куда так много?!

Пальцы разжались, пропуская струйки.

– Столько? – буркнула дочь.

– Столько, – со вздохом подтвердила мать.

И снова надутые губы, снова неумело мнущие тесто руки и осыпающаяся на пол мука.

– Мужу своему так же готовить будешь? – поинтересовалась мать.

Аластриона почесала нос тыльной стороной ладони.

– Пусть он мне готовит.

Сельма улыбнулась.

– А шить?

– Тоже он.

– А стирать?

– Тем более он!

– А чем же ты будешь заниматься?! – с насмешкой спросила мать.

Черные глаза в задумчивости устремились в потолок, затем последовал невозмутимый ответ:

– Я буду рыцарем!

Улыбку матери как рукой сняло.

– Где это видано, чтобы женщина была рыцарем? Кто тебе позволит надеть мужское платье и латы?

Аластриона пожала плечами.

– А кто мне запретит?

Сельма зашептала в ужасе:

– Одумайся, дочь! Ты идешь против своего естества! Рожать и вести хозяйство – вот твой удел! Так было всегда!

Аластриона уперлась кулачками в тесто и пристально взглянула на мать.

– Скажи это Томирис.

– Кто это?

– Была такая царица степных кочевников в Азии. Грасс рассказывал.

– Ты опять бегала к мельнице? – неодобрительно проворчала мать.

Девочка кивнула и продолжила:

– Томирис в пять лет умела ездить верхом, а когда ей было шесть, как мне сейчас, она уже искусно владела мечом и стреляла из лука. А когда выросла, то победила персидского царя Кира, который хотел подчинить вольные степные племена.

– Но здесь не Азия! – тихо возразила мать и беспомощно развела руками.

От удара маленького кулака по столу поднялось облачко мучной пыли. Сельма вздрогнула.

– Какая разница?! Здесь тоже есть враги!

– Какие враги?!

– Рыцари сира Стефана, например, – не раздумывая, ответила девочка.

Сельма испуганно втянула голову в плечи и оглянулась по сторонам, будто в доме мог находиться кто-то еще.

– Замолчи, негодная девчонка! Хочешь, чтобы тебе укоротили твой длинный язык?! Или отрубили голову?!

– Кстати, насчет голов. Томирис взяла голову царя Кира и сказала…

Тут Аластриона подхватила капусту, предназначенную стать начинкой для пирога, покрутила ее перед глазами и торжественно продолжила:

– Ты хотел крови, Царь царей?! Так умойся ею сполна!

Светло-зеленый кочан полетел в ведро, одновременно с плеском воды раздался звук падающего тела. Аластриона взяла полотенце и, пропитав его водой из кувшина, приложила ко лбу пребывающей в обмороке матери. Сельма стащила полотенце и жалобно простонала:

– Уйди! Видеть тебя не могу!