Глава 1

Комната выглядела заброшенной.

Темные деревянные панели тускло блестели потрескавшимся лаком, громоздкая кровать неловко застыла у дальней стены, а замотанная в тонкую кисею люстра свисала с потолка нелепым засушенным цветком. Все вещи казались ненужными, забытыми, мертвыми. Даже пейзаж на стене. Вроде и краски яркие, и выписан при помощи магии искусно, а иса – частички живого духа – в нем нет.

Я поставила на пол ведро и захлопнула за собой дверь. В голове до сих пор звучал испуганный шепот Грильды: – «Милорд возвращается!». Эта фраза с раннего утра гуляла по замку, передаваемая из уст в уста самыми разными голосами. Неизменным в этих голосах было только одно – страх. Все население Белвиля с ужасом ожидало возвращения хозяина. Граф Стобардский и Эрский, владелец Крона, Старкона и Брода, бывший командующий первой армией и один из самых сильных арнов империи возвращался домой. В наш Белвиль.

Я посмотрела на портрет графа, висящий на противоположной от окна стене, и невольно поежилась. Вот уж где иса было с избытком! Крупный мужчина в синей военной форме, словно живой, сумрачно глядел на меня из-под нахмуренных бровей, и от этого взгляда мурашки по коже бежали. Настоящий арн. Резкие, словно выточенные скульптором черты, сверкающие алым глаза, темные с синеватым отливом волосы. В нем было слишком много того дикого, первозданного, уходящего корнями в народные предания и жестокую веру предков, что отличало арнов от изнеженных аристократов Олдена.

Интересно, с чего вдруг графа потянуло на родину после стольких лет отсутствия? Зачем ему старый замок? Жил бы себе где-нибудь подальше, вот хоть в столице, в своем огромном особняке, или в Дубровице, в старом господском доме. А Белвиль… Древнее имение, затерявшееся в глубине Алмазных гор, было родовым леем семьи Крон, но сами арны тут почти не показывались. Если только перед свадьбой невест привозили, чтобы испросить благословение у духа рода.

Вот и нынешний владелец уже лет двадцать в свою вотчину не заглядывал. И лучше бы и еще столько же не появлялся. Старые слуги рассказывали, что нрав у хозяина крутой, да и как может быть иначе, если нутро звериное? «Как этим взглядом своим посмотрит, так душа до самого донышка заледенеет, – шамкал беззубым ртом Микош. – А если, не приведи Создательница, разгневается, так легче сразу в гроб лечь и крышкой прикрыться, все равно жизни не будет».

Хоть Микошка и казался выжившим из ума стариком, но я склонна была ему верить.

– Ты долго прохлаждаться будешь? – я так задумалась, что не заметила, как открылась дверь и в комнату протиснулась Салта. – Вот же сварново отродье! Чего глазюками лупаешь? Шевелись давай! Или ты думаешь, хозяин на лошадях от столицы добираться будет?

Старшая вытащила из-за пояса фартука засаленное полотенце и замахнулась, но я незаметно уклонилась, и вонючая тряпка шлепнулась на пол.

– Ах ты ж, лишманка!

Раздосадованная Салта открыла рот, и оттуда понесся такой поток ругательств, что неподготовленный человек вряд ли сумел бы их вынести. А я… а я ничего, привыкла уже. За последние пару лет и не такое слышать доводилось.

– Думаешь, коли безъязыкая, так тебе поблажки будут? – выдохшись, прошипела Салта. – И не надейся! Я тут лентяев не потерплю. Чтобы через час комната сияла, – старшая насупилась, отчего крупная красная родинка между ее бровями стала похожа на рог, буркнула еще что-то неразборчивое и вышла, громко хлопнув дверью.

Крепкое дубовое полотно испуганно крякнуло. Ну-ну… Попробовала бы она при хозяине так грохнуть.

Я усмехнулась, подоткнула подол и принялась за уборку. Протерла пыль, вымыла полы, вынесла во двор ковер и снятые с карнизов шторы, выбила их и вернула на место, перестелила белье и расставила вазы со свежими цветами. Да только вот лучше не стало. Как было все мертвым, так и осталось, и на душе оттого темно сделалось.

Паница с детства учила меня, что любая вещь, которой люди пользуются, свою энергию имеет. Светлую или темную – это уж какой у нее хозяин был. А тут – ничего. Пусто. И в душе знакомый холодок возник. Нечисто что-то с хозяйской комнатой. Неладно. И уйти поскорее хочется, воздуха в груди не хватает.

Я не стала медлить: подхватила ведро с тряпками, да и выскочила за дверь.

Штефан

Погода испортилась. До самого Стобарда лил дождь, и он уже в который раз пожалел о злополучной идее добираться до Белвиля верхом. Понесла ж нелегкая! Шестые сутки в седле, это даже для его железной задницы перебор. А до замка еще день пути. День пути по раздолбанным дорогам дикого края.

Он обвел взглядом ветхие домишки, чавкающую под копытами вороного грязь, покосившиеся заборы, торчащие у калиток уродливые фигурки Скарога и темные глазницы окон. Да… За минувшие двадцать лет в Стобарде ничего не изменилось – все та же нищета и дремучие суеверия.

Штефан скривился. Двадцать лет… Его бы воля, он бы и еще столько же не показывался, да только вот война закончилась, и бывший командующий первой армией остался не у дел. Поначалу, после победы, это было не так заметно. Его чествовали, с ним стремились завести знакомства, его обхаживали и зазывали на рауты и приемы, матери семейств благосклонно кивали ему, а их дочки зазывно улыбались. А потом, как по щелчку пальцев, все изменилось. Последние бумаги были подписаны, Штефан принял капитуляцию Варнии, и после этого император уклончиво намекнул, что арнам при дворе не место. И плевать, что он граф, как и десятки поколений его предков, и что состояние нажил немалое, и звериную сущность контролирует. Не нравились Георгу двуединые, боялся их император, с детства боялся, когда впервые арнов в деле увидел. Пока они кровью своей поля и леса Варнии поливали – терпел, улыбался и награды жаловал, а как победу ему в зубах принесли, так и показал свое истинное лицо. Что ж, Штефан понятливый. Всегда таким был, наверное, потому и жив до сих пор. Вот и в этот раз, засунул гордость подальше, за несколько дней передал дела, собрал вещички, да и покинул столицу. Поначалу думал в Старицу поехать, а потом представил, как придется раскланиваться с местной знатью, терпеть любопытные взгляды, слышать за спиной шепотки – а с его слухом это то еще мучение, – и решил, что лучше уж в глушь податься, в Белвиль. Самое подходящее место для того, чтобы отсидеться, в себя прийти, понять, как дальше жить.

Вот теперь и пожинает плоды своего решения – хлюпает по грязи и мокнет под бессменными дождями Стобарда.

Он покосился на серое, сочащееся водой небо и принюхался. Пахло мерзко: влагой, падалью, прелыми листьями. А он уже и забыл, как «сладок» воздух отечества. За пятнадцать лет войны выветрилось из памяти, какая неласковая у него родина.

Штефан стер с лица стекающие капли и нахмурился. А ведь Свард предлагал устроить переход, так нет же, гордость взыграла! Не захотел пользоваться подачками преемника. Надо было соглашаться, не пришлось бы сейчас мучиться.

Дождь, словно издеваясь, припустил сильнее, и настроение окончательно испортилось. Штефан пришпорил коня. Взятый на последней станции жеребец дрожал мелкой дрожью, поскальзывался на раскисшей дороге, испуганно ржал. Боялся. Чувствовал зверя и боялся.

Штефан поморщился. Жаль, что Грома больше нет. Проверенный боевой друг за пять лет ни разу не подвел, и сущности его не страшился.

Вспомнилось, сколько раз Гром от верной смерти его уносил, с какой скоростью по высохшим степям Варнии летел. И взгляд последний вспомнился, прощальный. Глаза сливовые, со слезой…

– Гэй-хо! – выкрикнул Штефан, и конь, подчинившись приказу, резко рванул вперед, оставляя позади серые тени домов и унылые силуэты черных деревьев.

До Белвиля оставалось чуть больше пятидесяти кье.

***

К замку Штефан подъехал затемно. Крепостная стена и очертания Белвиля тонули в тумане, и вид торчащих из серой пелены башен будил в душе глухую тоску. Зря он сюда приехал. Надо было в Старице оставаться.

Река, преграждающая путь к замку, согласно зарокотала. Когда-то она носила гордое имя Керей-абин – Алмазная, но времена добычи драгоценных камней ушли в прошлое, и название реки изменилось на плебейское Затонка.

– Эй! Есть кто живой? – громко позвал он.

Мост был поднят, а на сторожевых башнях царила тишина. Видать, не ждали сегодня хозяина. Распустились без крепкой руки.

– А ну, открывайте, сварновы дети!

Штефану пришлось долго кричать, пока глухие олухи, охраняющие замок, не проснулись. Вояки, дери их за ногу!

Он громко выругался, наблюдая за поднявшейся на башнях суетой. Замелькали горящие факелы, заскрипели поворотные механизмы, и черная громада медленно поползла вниз, чтобы с громким скрежетом встать в склизкую выемку у самых ног коня. Вороной испуганно дернулся, но Штефан удержал его и заставил ступить на потемневший от времени деревянный настил.

– Ваше сиятельство!

Из распахнутых ворот навстречу ему выбежал низкорослый лысый человечек.

– Ваше сиятельство, с возвращением! – рискуя попасть под копыта коня, кланялся незнакомец. – Так рады, уж так рады вас видеть!

Доски скрипели, черная вода под ними недовольно бурлила, бормотала что-то на старом стобардском, пенилась злобными бурунами, а человечек все кланялся и угодливо изгибался, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Ты кто? – нахмурился Штефан.

Не помнил он этого… слизняка. Вот, хоть убей, не помнил.

– Я Винкош, Ваше сиятельство, – продолжал приседать человечек. – Управляющий Белвиля.

Ишь ты, управляющий. А рожа мерзкая, сразу видать, вор и мошенник. И страхом от него за кье несет.

– Уволен, – резко бросил он и, не обращая внимания на причитания слизняка, въехал под низкие своды крепостных ворот.

– С возвращением, Ваше сиятельство!

Так, а этого он знает. Высокий, худой, седые волосы черной лентой подвязаны, длинный нос свисает почти до подбородка…

– Лершик?

Штефан вгляделся в унылое, похожее на лошадиное лицо.

– Он самый, милорд, – бледные губы дворецкого растянулись в подобие улыбки, но глаза оставались настороженными.

– А ты не меняешься, – Штефан соскочил с коня и бросил поводья подбежавшему мальчишке. – Вели баню затопить, да девчонку какую-нибудь посмышленее пришли.

Он покосился на застывших у порога слуг и добавил:

– Только пусть умоется, надоело уже на немытые рожи смотреть.

Грязь под сапогами смачно чавкнула, заставив Штефана поморщиться. Не двор, а конюшня…

– Будет исполнено, Ваше сиятельство, – проблеял Лершик.

Но он уже не слышал. Отодвинул дворецкого с дороги и, не обращая внимания на кланяющихся слуг, прошел в дом.

Внутри было ничем не лучше, чем снаружи. Темные, закопченные стены, выщербленные плиты пола, тусклый свет сальных свечей. И запах… Неприятный запах заплесневевшего сыра, луковой похлебки и кислого хлеба.

– Где экономка? – не оглядываясь на семенящего за ним дворецкого, спросил Штефан.

– Ваше сиятельство, – тут же кинулась ему под ноги какая-то рыхлая старуха, похожая на разваливающуюся копну сена. – Добро пожаловать в Белвиль!

– Ты, что ли, домоправительница?

Он брезгливо скривился, разглядывая уродливую бабу в пышной многослойной юбке с вышитыми на ней национальными узорами. От черно-красного орнамента зарябило в глазах, и Штефан поспешно отвел взгляд.

– Как зовут? – резко спросил он.

– Салта, милорд.

– Ужин готов?

– Да, милорд, – угодливо закивала старуха, и глазки ее превратились в узкие щелочки, скрылись, утонули в толстых обвислых щеках.

– Через час пусть принесут в мои покои, – приказал Штефан.

Он не стал дожидаться ответа. Скинул плащ на руки дворецкому, пошатнувшемуся под тяжестью мокрой ткани, и пошел к лестнице.

Слуги замерли за его спиной испуганными зверушками, не решаясь пошевелиться. Штефан скривился. Везде одно и то же: страх, неприязнь, подленькое, трусливое любопытство… Пожалуй, из всего этого перечня последнее он ненавидел больше всего.

Темный коридор привел его к высокой дубовой двери. Полотно было старым и почерневшим от времени, рядом с ручкой отчетливо виднелись следы когтей. Кто-то из предков память о себе оставил. Он потянул медное кольцо и вошел в свою бывшую спальню. Хотя, почему бывшую? Теперь вот это все, включая уродливый портрет, написанный Йонасом – его настоящее.

Штефан обвел глазами тесные покои. Да, весело же ему тут будет…

– Лершик! – гаркнул он, зная, что дворецкий притаился за дверью.

– Ваше сиятельство?

Неприятный скрип повторился.

Старик не рискнул переступить порог, так и остался стоять в коридоре, буравя его своими цепкими глазками. Послал же Сварн работничков! Все один к одному!

– Баню затопили?

– Да, милорд. С обеда еще, как узнали, что вы к Стобарду подъезжаете, так и того… затопили.

– Вели принести штоф ратицы, – снимая с пояса оружие, приказал Штефан. – И яблок моченых. Да поживее!

– Слушаюсь, милорд.

Лершик поклонился и поспешил уйти, а он стянул рубаху, бросил ее в кресло и распахнул окно. Прохладный воздух прошелся по уставшему телу, словно ласковые руки любовницы. В ноздри ударил аромат влажной земли, цветущих каштанов, прелой прошлогодней листвы. Штефан распахнул створки пошире и высунулся едва ли не по пояс. Темнота и туман скрывали очертания деревьев, но тонкий запах горьковатого меда ощущался отчетливо. Впервые за две седмицы на душе стало чуточку светлее.

Все-таки хорошо, что его покои выходят не во двор, а на крепостную стену, за которой нет ни хозяйственных построек, ни людей, один только лес.

Тихий стук в дверь заставил его обернуться. На пороге стояла пышнотелая девица с длинной темной косой. В руках девица держала поднос с запотевшим штофом и глиняной миской с мочеными яблоками.

– Ваше сиятельство!

Он окинул сдобную красавицу внимательным взглядом. Молодая, лет шестнадцати, не больше; щеки зарумянились от смущения, глаза блестят от любопытства и самую малость – от страха, губы алеют сочной вишней.

– Там поставь, – кивнул он на стол, а зверь внутри уже принюхивался, присматривался, оценивал налитую грудь и крутые бедра, плотоядно скалился.

– Что-нибудь еще, милорд?

Девица поставила поднос, но уходить не спешила. Глупая в своей наивности и доступности…

– Вон пошла, – неизвестно с чего разозлился Штефан.

Он старался не смотреть на прислугу, не хотел, чтобы она увидела его наливающиеся гневной краснотой глаза, а внутри просыпалась знакомая жажда. Зверь требовал своего.

– Да, милорд, – испуганно пискнула девица и выскочила из комнаты, а он отвернулся к окну и вцепился в подоконник, стараясь удержать рассерженного зверя.

Обычно Штефану легко удавалось укротить свою сущность, но сейчас, после долгого путешествия, сделать это было сложнее, чем обычно. Хотя к чему лукавить? Не путешествие виновато, а то, что ему предшествовало. Себе-то можно и не лгать. Да, он зол и обижен. И душа ноет, как гнилой зуб. И гордость задетая не уймется никак, и самолюбие растревоженное свербит, рвет когтями, воет дурниной.