© Deb Olin Unferth, 2020

© И. Филиппова, перевод на русский язык, 2021

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Издательство CORPUS ®

18+

* * *

Посвящается Мэтту

Гнездо. Свитое из толстой оцинкованной проволоки и двадцати пяти ниппельных поилок, устеленное мхом из птичьего корма и пуха. Многоярусная кормушка тянется рядами общей протяженностью шесть миль. Штабеля желобов высятся десятифутовыми конструкциями в форме буквы А – вселенского символа горы. Деревянные стропила, фанерные мостки. Темнота. Внезапный свет. Мигание трехсот тысяч допотопных глаз. Хитроумный механизм тикает, гудит и клацает, будто машина Судного дня. А надо всем этим кудахчут, квохчут и поют на рассвете сто пятьдесят тысяч птиц.

1

Едва выйдя из автобуса, Джейни заподозрила, что совершила ошибку.

До этого (пока ехала много часов подряд, из одного города в другой, из одного в другой, и свет за окном понемногу тускнел, и дверь то со вздохом раздвигалась, то снова закрывалась, и постепенно смеркалось, и наконец окончательно стемнело, и голова болталась взад-вперед в полусне, а в Чикаго пришлось выйти, чтобы пересесть на другой автобус, и ждать, поставив дорожную сумку на землю, и снова ехать в темноту, и вот уже рассвет, и мимо проносится клетчатый день, и отражение в окне наслаивается на дорожные знаки и торговые центры) Джейни казалось, что впереди ее ждет удивительное приключение. Она сбросила с себя свое старое “я”, оставила прежнюю Джейни позади.

Казалось, она ее видит: прежняя Джейни призраком движется по обычному своему маршруту, она осталась там, в городе, и сейчас идет в школу. Они были как разделенные сиамские близнецы: одному суждено выжить, второму – умереть, и доктора не знают, которому из двух повезет, поэтому мир напряженно застыл, наблюдая. Она дрожала от предвкушения (штаты становились просторнее, земля – ровнее, закончились куцые клочки кустов и деревьев и потянулись бескрайние поля, а вдоль дорог на столбах шатались знаки с божьими вестями). Она, новая Джейни, шагнула из строя одноклассников и двинулась прочь, и кто знает, что станется с ней теперь. Ей казалось, можно оглянуться, бросить взгляд через всю страну и увидеть: строй шагает вперед без нее, и прежняя Джейни медленно плетется за остальными, как корова, не желающая отстать от тех, кто идет впереди.

Но теперь, после полутора суток в дороге, она вышла из автобуса, на деревянных ногах спустилась по ступенькам, и вид станции зародил в ней первые сомнения. Чистые пластиковые сиденья, запах антисептика, сборище очень плохо одетых людей, чьи чемоданы замотаны в полиэтилен и уложены горкой на полу, как великанский завтрак из завернутых в пленку бутербродов.

А главное, отец: он не приехал. Как он выглядит, Джейни не знала, но у дверей не было никого, чья нервозность и выражение взволнованного ожидания на лице соответствовали бы моменту. Никто не переминался с ноги на ногу, не вертел в руках кепку, не вглядывался в глаза каждому приехавшему. Или, по-другому: никто не стоял в центре зала, сияя от гордости и сложив на груди руки, так что купленный в супермаркете букетик цветов в целлофане болтался головками вниз. Здесь никому не было дела до грандиозного путешествия Джейни. И в свое собственное грандиозное путешествие тут тоже никто не собирался.

Она и не рассчитывала, что он будет ее встречать. Он не говорил, что приедет. Он вообще ничего не сказал, не ответил, когда она отправила смс (какая глупость – в подобных обстоятельствах писать смс!) и когда позвонила (“Эм-м, привет, это Джейни, ваша… дочь”). Джейни опустила дорожную сумку на поблескивающий пол и проверила телефон (очередное сообщение от мамы проигнорировала). Но вообще-то она все-таки рассчитывала, что он ее встретит.

На том конце длинной ленты автобусного путешествия, на другом краю страны, прежняя Джейни сейчас, наверное, возвращается домой с электрички, уроки заканчиваются в четыре, потом дискуссионный клуб до шести, над головой – наклонный навес из листвы. Джейни отчетливо видела, как прежняя Джейни проходит мимо соседских особняков, размахивая рюкзаком, как спотыкается на лестнице, ведущей к квартире, как кричит: “Мам, ты дома?”

Нет, погодите. Та, прежняя Джейни обгоняла эту на час. Значит, сейчас она должна ужинать, удобно устроившись на стуле и подогнув под себя одну ногу, рука с вилкой – в воздухе, как у оратора или проповедника, мать прислонилась к плите и смеется. Тем временем у новой Джейни, той, что остановилась перед рядом торговых автоматов, напрочь пропал аппетит, хотя в медленном и неудобном автобусе она почти ничего не ела (теперь-то она призналась себе, что автобус был неудобным, а в дороге все постила фотографии сараев, сена, домов, дорожных знаков с названиями населенных пунктов и численностью населения и сопровождала их рожицами, выражающими восторг, смех, удивление, озарение и другие эмоции, которые она в тот момент то ли испытывала, то ли нет), это были торговые автоматы с плоскими бутербродами, втиснутыми в пластиковые ячейки, и с пачками сигарет, которые выталкивает наружу спиральный держатель. Боже. Подхватила сумку и вышла наружу, в весеннюю вечернюю прохладу.

Джейни было пятнадцать лет, и пять дней назад она узнала, где все эти долбаные годы пропадал ее отец. Мать вечно втюхивала ей древнюю историю про банк спермы, и Джейни верила, хотя как вообще можно было поверить в такую тупую хрень? Ведь был же момент, когда она подросла и научилась считать, так чего бы ей было тогда не сообразить, что она никак не могла появиться из пробирки? Какая женщина впадет в отчаяние и ляжет под спринцовку в восемнадцать лет – главный возраст любви и абортов? Но Джейни ей поверила и всю жизнь мечтала об отце. А в день пятнадцатилетия мать усадила ее и сказала, что Джейни уже достаточно взрослая, чтобы узнать: ее отец жив-здоров и находится там же, где мать Джейни его оставила, когда беременной сбежала в Нью-Йорк, чтобы дать будущей дочери лучшую жизнь, а оставила она его в Южной Айове – бесцветном краю стоянок грузовых автомобилей, переполненных тюрем и монокультурного земледелия. Джейни повезло, что она всего этого никогда не видела. Мать добавила, что только вот не надо теперь развивать в себе в связи с этим изнуряющие психологические комплексы, которые отравят ей всю дальнейшую жизнь. Джейни уже достаточно взрослая, чтобы принять осознанное решение о встрече с отцом и о посещении города, в котором ее зачали. Мать сама отвезет ее туда, когда учебный год закончится.

Другими словами, мать (сука!) ей врала.

Учебный год заканчивался только через месяц, и никто не имеет права так долго не давать дочери увидеться с родным отцом. Уж не говоря про пятнадцать лет и сколько там еще дней.

Джейни шла по городу, по Центральной улице с ее поддельными старинными фонарями и закрытыми магазинами, хотя было еще только семь. Она взвалила сумку на плечо, как грабитель, и следовала мерцающей карте в телефоне. Нужный адрес обнаружился позади домов и торжественных нарядных лужаек, в одном из двух идентичных многоквартирных зданий из унылого серого кирпича. Домофона не было, поэтому она просто поднялась по лестнице к двери номер 209 и постучалась. “Эгегей! – позвала она смешным не своим голосом, чтобы было не очень заметно, как он дрожит. – Пивка не найдется?” Вообще-то она была не из тех, кто любит глупые шуточки, но вот пожалуйста. Она быстро поправила волосы.

Прежняя Джейни (лента дороги связывала их как веревка с двумя консервными банками или как игра в испорченный телефон: передаваемые сообщения искажались, почти лишались смысла, рассыпались в труху) сейчас, наверное, уже вернулась в Бруклин, говорит, что сегодня не ее очередь мыть посуду. Мать прежней Джейни, наверное, сидит перед компьютером и говорит, что мыть посуду всегда ее очередь. Мать новой Джейни как раз в этот момент звонила ей по телефону. Джейни услышала, как завибрировало в сумке. И тут же увидела, как поворачивается ручка на двери 209. Замок щелкнул, и за секунду, пролетевшую между щелчком и появлением отца, новая Джейни почувствовала, как откуда-то из самых глубин ее естества взметнулась надежда, отчаянное желание, такое знакомое и задавленное, боль прежней Джейни.

Она отшатнулась, увидев в дверях испуганное лицо. Спешно растянула рот в улыбке.

– Сюрприз! – воскликнула она, разведя руки в стороны. – У вас девочка.

Кожа у него была белая, как у Фреда Флинтстоуна, а мощными плечами и осанкой он напоминал быка.

Джейни услышала, как он (ее отец?) сказал:

– Ты рано.

Она притворно надула губы.

– Надо было дождаться тридцатилетия?

Новая Джейни улыбнулась с напускной отвагой прежней Джейни (той Джейни, которой хватило смелости отослать новую Джейни из дома, собрать сумку, пока мать на работе, помахать на прощанье из окна) и шагнула в квартиру.

Джейни сидела на одном конце дивана. Отец – на другом. Она чувствовала себя нелепо женственной, даже в своей далеко не девчачьей одежде: казалось, сама женственность кровью просочилась в эту смертельно-мужскую квартиру. Они разговаривали, вот так:

Он (избегая ее взгляда): Я думал, автобус приходит в восемь.

Она: Все нормально. Я люблю ходить пешком.

Он: Я собирался тебя встретить.

Она (часто-часто кивая и оглядываясь по сторонам): Нормально. Так, значит, вы здесь живете?

Он: Это временно, перекантоваться.

Она: Да? А дальше куда?

Он (утыкается в телефон): Подожди. Надо матери твоей позвонить.

Она: У нас диван почти такой же. Так чем вы занимаетесь?

Он: Ну, я в эсха.

Она (понятия не имеет, что это такое, и продолжает увлеченно кивать): Классно.

(Тишина. Кивание не прекращается.)

Даже его телевизор казался ей пережитком прошлого. У нее телевизора никогда не было. Все ее экраны были компьютерами разных форм и размеров. Она чувствовала себя так, будто в поисках отца совершила путешествие во времени, и он оказался кем-то с диорамы в Смитсоновском институте, до того устаревшим, что уже даже почти футуристским. И, что ужаснее всего, вид у него был такой, будто ему смертельно хочется уйти, будто он предпочел бы не иметь ни малейшего отношения к тому, что тут происходит. Он уже превысил сегодня свой лимит общения. Он не думал, что все будет вот так.

Он: Так ты говоришь, будешь пиво?

Она: Мне пятнадцать.

Он: Точно. Позвоню твоей матери (нажимает на кнопку). Гудки. (Поднимает палец.) Привет, она тут… ага… ага… (взгляд на Джейни) Э-э, да не, вряд ли… ладно… (Протягивает телефон.) Хочет с тобой поговорить.

Последнее, что крикнула Джейни матери в приступе ярости после того, как та сообщила ей, что все это время знала, кто ее отец, и после того, как Джейни потребовала объяснить ей, как можно было врать все эти годы, как можно было скрывать от нее человека, которому даже шанса не дали побыть ее отцом, как вообще это кем надо быть, чтобы такое сделать, да ведь только самым ужасным человеком надо быть, и вот после всего этого она прокричала: “Я больше никогда ни слова тебе не скажу!” (знала бы она тогда), и на следующее утро спросила у телефонной трубки: “Как дешево добраться до Айовы?”

И вот она сидит на диване своего отца (?), с непреклонным видом скрестив руки на груди. Мать отныне даже голоса ее не услышит.

Он (возвращая телефон к уху): Э-э, я попрошу ее тебе перезвонить.

Положил трубку.

– Она говорит, тебе надо поесть.

Качнувшись взад-вперед, поднялся с дивана и поплелся на кухню.

Теперь-то понятно, почему донор спермы был белым – потому что у матери был с ним секс, а не потому что она поставила в анкете галочку рядом с вариантом “белый”. Дедушка Джейни был из Мексики, и они с матерью обе носили его фамилию. Флорес. Почему ты не выбрала латиноамериканца? – вечно докапывалась Джейни. Хотя бы с этим все прояснилось.

– Газировку будешь? – крикнул он из кухни. – Она всегда говорила, что когда-нибудь ты захочешь меня найти. Если бы ты еще немного подождала, я бы успел получше устроиться.

– Ничего, – отозвалась она, готовая выразить признательность за… за… – Ничего, все и так нормально. Тут…

Она огляделась по сторонам, чтобы найти что-нибудь такое, что можно было бы похвалить. И вдруг замерла.

– Подождите, что? – проговорила она. – Когда?

Он вернулся в комнату с банкой неизвестной апельсиновой газировки.

– Что – когда?

– Когда она всегда говорила?

– Говорила? Вчера.

В голове загудело.

– Нет, когда она сказала вам, что я вообще есть?

У него был растерянный вид.

– Да она всегда мне говорила, что ты есть. С тех пор, как ты появилась.

К горлу подступил внезапный приступ тошноты. К Джейни впервые пришло осознание: мать ведь не упоминала, что он о ней не знал. Гул в голове усилился. Дыхание перехватило. Она осознала, что вынуждена прикладывать неимоверные усилия, чтобы не разрыдаться. Удалось выдавить из себя лишь:

– И вам ни разу не захотелось найти меня самому?

Он прокашлялся.

– Ну, я…

Где-то со щелчком включился кондиционер.

И в ту же секунду Джейни отчетливо увидела все разом: прошлое, предчувствие будущего, тяжесть ошибки, точнее, целой цепочки ошибок, неверных расчетов, а именно: 1) она ему не нужна; 2) все эти годы он с ужасом ждал дня, когда она захочет его найти; 3) он боится ее, своей дочери, боится всего женского; он один из этих, ее отец; 4) его квартира в сто раз хуже ее квартиры, а этот город – в сто раз хуже ее города; 5) ей никогда не удастся полюбить, или понять, или хотя бы узнать поближе этого чужого человека; 6) который приходится ей отцом; 7) ей так больно, так противно; 8) (и да, так стыдно); 9) что она теперь не представляет, как вернется домой.

Сколько времени они молчали, она не смогла бы сказать. Три минуты? Двадцать секунд? Она сидела, обхватив голову руками.

Он поставил газировку на журнальный столик и осторожно опустился на другой конец дивана.

– Так что, детка? – произнес он наконец. – Ты ко мне надолго?

Она подняла голову. В это мгновенье она осознала (надолго ли она к нему? какая неприкрытая трусость!) ценность двух расколотых жизней – прежней Джейни, которая осталась позади, и новой, которая уехала, цену их подмены, цену этого внезапного переворота, осознала, что новая жизнь, в которую она катапультировалась, на глазах падает в цене, опускается на самое дно, обрушивается, в то время как ценность ее прежней жизни стремительно поднимается, растет. Она ощущала под собой виниловую поверхность дивана (в доме ее матери не было и никогда не могло появиться такого уродства), чувствовала запах его старой одежды, тараканов в стенах, и вот с этой самой секунды (Джейни прямо как будто услышала: с громким щелчком захлопнулся замок) началось умирание (хотя на него уйдут годы), потому что она ведь не подхватила сумку и не пошла в тот же вечер обратно на станцию, хотя именно так и следовало поступить, и она прекрасно это понимала. Она осталась где была, потому что решила, что этот человек должен узнать ее или, по крайней мере, должен поплатиться за то, что ее не знает.

– У меня для тебя отличные новости, папочка, – сказала она и пнула ногой сумку. – Я к тебе навсегда! – (Знала бы она.)

Выражение его лица не изменилось. Разве что глаз слегка дернулся. Он подвинулся ближе, рука взметнулась в воздух между ними – обнять? ударить? указать на дверь? Она замерла. Будь что будет, она готова ко всему. Он что-то держал в руке. Что-то прямоугольное.

Судьба определяется не одной-единственной ошибкой, хоть нас и учат думать, что это так, прямо начиная с Библии: один неверный шаг, и вот ты уже стоишь под проливным дождем, и ковчег уплывает без тебя, или же ты десятки лет скитаешься по пустыне. (Джейни, пока ей не исполнилось десять, ходила в католическую школу для девочек, но после этого одержала верх над матерью и перешла в школу без религиозного уклона.) На самом-то деле у нас есть сколько угодно возможностей облажаться. И если даже мы найдем способ наладить то, в чем облажались, все равно и тут облажаемся.

– Ну ладно, – сказал отец, и лицо его слегка перекосило (улыбнулся или нахмурился? По такому лицу сразу не поймешь). – Давай посмотрим, какой счет.

Он ткнул в пульт и включил телевизор.

Конечно, это была не единственная ее ошибка, но из всех ее ошибок эта уж точно была самой большой, как у других людей бывает большая любовь, или великие идеи, или огромные трагедии. Все, что еще когда-либо предстояло Джейни сделать в жизни, будет меркнуть рядом с этим ее промахом. Даже если она убьет человека. Даже если утонет в ведре. Даже если не выступит против политика, который пойдет и замучает миллионы людей. Все, что ей предстоит сделать в будущем, будет неизменно возвращать ее сюда, в точку отсчета, в альфу.

Она откинулась на спинку дивана, позволив “счету” мигать, отражаясь у нее на лице. Она думала о прежней Джейни, о своем бывшем “я”, об изначальной, настоящей Джейни, которая никуда не уехала и осталась в пяти штатах отсюда, счастливая и сияющая в своем старинном доме в Бруклине. Она прямо как будто по правде ее видела. Та Джейни сидела, свернувшись калачиком, перед ноутом, работала над докладом о Малкольме Иксе, и мать протягивала ей тарелочку с мороженым, просто потому что наступил их особенный час. Час мороженого.

* * *

Она жила у отца уже два месяца, и все это время ей было тошно и отвратительно, но гордость не позволяла позвонить матери и сказать, что она хочет домой. Джейни знала, что они разговаривают, мать и “отец”, и пытаются придумать, как сделать так, чтобы она без скандалов поехала обратно. Про их разговоры она знала, потому что мать оставляла ей длинные сообщения о том, что они с отцом разговаривали, и Джейни вообще представляет, как она напугала мать, когда вот так исчезла? Понимает, как ей повезло, что она вообще добралась до места, не попав в лапы похитителей, под колесо грузовика или не в тот автобус, который увез бы ее на Аляску?

Джейни с отцом жили как чужие люди, каждый хранил свои вещи в сумке, а ели они фастфуд, сидя на кухне и макая еду в кетчуп из пакетиков. Она честно попыталась несколько раз наладить “контакт”. Достала из сумки дорожные шахматы (в школе она состояла в клубе), расставила фигуры и спросила, не хочет ли он сыграть. Она учредила в квартире режим раздельного сбора мусора: пластик и бумага – в этот пакет, пищевые отходы – в тот, но постоянно ловила его на том, что он все кидает в одно ведро.

Но он никогда не просил ее уехать. Скоро она уже читала телепрограмму (это был бумажный журнал, который приходил по почте каждую неделю) и смотрела все, что показывали по телевизору. Работал отец кем-то там в сфере сельского хозяйства, на птицекомбинате, и это означало, что он целыми днями инспектировал мертвые туши