Цитаты из книги «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым. Короткое письмо к долгому прощанию»

У нас из комнат никогда ничего не пропадало! – сказала горничная. Внизу в зале ресторана он прочитал, что возле кассирши была найдена мелкая американская монета в пять центов. Знакомые кассирши никогда не видели ее в обществе американских солдат; да и американских туристов почти не бывает в это время года. Кроме того, на полях газеты были обнаружены каракули, какие часто машинально чертят во время разговора. Каракули, совершенно очевидно, были начерканы не кассиршей; сейчас их изучают в надежде, что они могут навести на след того, кто к ней приходил.

Передо мной Тихий океан. Вода еще поблескивает, отражая последние лучи света, но уже почернела. Я пытаюсь воскресить в памяти первое впечатление, снова увидеть отвесную серую скалистую стену. Но сколько ни бьюсь, передо мной по-прежнему все та же плоская морская равнина. Первое впечатление от Юдит: почему я не могу его в себе вызвать? Где оно, радостное влечение, что окрыляло меня, делало легче пушинки? Не оно ли должно было навсегда остаться мерилом наших отношений? Я забыл о нем, мы теперь способны смотреть друг на друга только с искаженными злобой лицами

Я начал подталкивать стакан к краю стола, пока он, скользнув по скругленной кромке, не свалился в бассейн.

Снова меня завораживало созерцание. Религия давно претит мне, но я вдруг ощутил тоску по сопричастности. Невыносимо оставаться одному, наедине с собой. Должна быть близость к кому-то еще, и не случайная, не личная, не та, что, сведя однажды, потом держит в тисках притворной и приневоленной любви, а совсем другая – чувство необходимой и безличной сопричастности. Почему я никогда не испытывал к Юдит того бестревожного душевного тепла, какое согревало меня сейчас при виде этого церковного свода или этих капель воска на каменном полу? Ужасно, когда не с кем разделить такое чувство. Вот и держишь его при себе. И стоишь, все глубже погружаясь в созерцание одних только предметов и внешних действий. В тупом благоговении.

В Сент-Луисе я настолько отвык от самого себя, что теперь просто не знал, куда себя деть. Наедине с собой я сам себе был обузой. Смешно быть одиноким до такой степени. Больше всего мне хотелось себя избить, до того я сам себе опротивел. Мне не нужно никакого общества, вполне достаточно избавить себя от собственного же присутствия. Любое, даже самое незначительное соприкосновение с собственной персоной тотчас же вызывало во мне неприязнь, я старался держаться от себя подальше.

Тебе, наверно, тоже знакомы такие люди, – ответил я. – Всему, что ни попадется на глаза, даже самому невероятному, они тут же найдут объяснение. Им первым делом нужно определить, что они видят; подыскав определение, они забывают об увиденном раз и навсегда. У них на все готов ответ. Суждения их, как правило, просто смехотворны, ведь далеко не на все случаи жизни уже подобраны готовые слова. Слушаешь их, и кажется, что они просто неудачно пошутили, хотя в тот момент, когда они силятся сформулировать очередное объяснение, они и не думают шутить. Вот почему, когда я пишу пьесу, первое же слово, да что там – даже первый жест кажется мне штампом и я не могу работать над персонажем дальше.

Но когда ты говоришь про Зеленого Генриха, ты, по-моему, веришь, что сумеешь наверстать его переживания и его жизнь, – прервала меня Клэр. – Хотя ты человек совсем другой эпохи, ты веришь, будто можно повторить его время, будто можно так же, как он, преспокойненько по порядку все переживать, умнея от переживания к переживанию, чтобы в эпилоге твоей истории предстать окончательно сформировавшимся и совершенным

Но я ничем не мог ей помочь, ненависть и подлость выжали из меня все соки, я сутками валялся в своей комнате бревно бревном

В присутствии посторонних мы играли роли: дома – гостеприимных хозяев, в ресторане – благополучных посетителей, в аэропорту – путешественников, в кинотеатре – зрителей, наконец, в гостях – гостей. И посторонние охотно видели в нас только исполнителей ролей. Но вот что удивительно: играя роли, мы почти не чувствовали друг к другу неприязни, ибо вживались в эти роли вдохновенно, всей душой, без остатка; мы даже испытывали что-то вроде гордости: вот, мол, как складно у нас получается. Правда, при этом мы старались на всякий случай не приближаться друг к другу, каждый был сам по себе и мог разве что походя коснуться другого. Кроме того, выяснилось, что именно после гнуснейших подлостей, когда мы, онемев от возмущения, бледнея и дрожа, только смотрели друг на друга в бессильной ярости, что именно после таких мгновений во мне все чаще возникала неизъяснимая нежность к Юдит, и чувство это было сильнее былой любви.

И все-таки мы не расходились: никто из нас не желал признавать себя побежденным. Мы осыпали друг друга упреками, причем ни один не пытался доказать, что именно он прав. Важнее было, и мы буквально караулили такие мгновенья, заставить другого самого убедиться в справедливости укоров. С упреков все только начиналось, а потом мы стерегли каждое движение друг друга, чтобы противник сам поймал себя с поличным. Хуже всего было то, что мы уже не разменивались на обвинения, только молчаливо подстраивали друг другу ловушки, красноречивее слов свидетельствовавшие о вине. Главным оружием стала не ругань, а немая укоризна. Когда один мыл посуду, другой непременно ее перемывал; стоило одному встать, другой немедленно бросался застилать его постель; норовил тайком выполнить работу по дому, которую обычно выполнял другой; спешил поставить на место вещь, которую другой забывал вовремя убрать. Вдруг обнаружилось, что Юдит в состоянии без моей помощи перетаскивать из комнаты в комнату даже мебель и каждый день выносить мусорное ведро. Только и скажет: «Спасибо, я сама». Так мы и метались наперегонки, наше рвение росло не по дням, а по часам и стало граничить с истерией. Каждый искал, что бы такое еще сделать, лишь бы не дать сопернику передышки. В наших спорах решали не доводы, а поединок поступков, которые каждый кидался совершать по окончании споров. Причем исход поединка зависел не от того, за какую работу кто принимался, а от того, как он ее проделывал. Малейший сбой в ритме, лишняя пробежка по комнате, заминка при подступе к новому занятию – и ты проиграл. Побеждал тот, кто находил кратчайший путь к намеченному делу и приступал к нему без промедления. Так, влекомые все более изощренными начинаниями, мы носились по квартире в немыслимом, исступленном танце, хореографом которого была ненависть, и обходились друг с другом как равные и достойные противники только тогда, когда обоим удавалось проделать все без запинки