Как-то лошадь входит в бар

Шутить надо уметь. И еще обладать определенной харизмой, чтобы люди любили не только твои шутки, но и тебя самого. Причем чтобы их не волновало как ты выглядишь.
В романе показывается одно из сольных выступлений стендап комика, на которое он специально позвал своего старинного друга. Когда мы слышим слово “стендап” и “комик”, кажется, что вечер пройдет задорно, мы услышим несколько веселых историй, попьем пивка и расслабимся. Ведь так?
А что если вы приходите на стендап, а выступающий на сцене не шутит. Он рассказывает историю из своего детства, показывает вам изнанку своей жизни и души. Становится как-то уже не особо смешно. А если еще добавить, что речь про похороны, так и вовсе взгрустнулось. И начинают появляться мысли о бегстве из бара. Так и сбежала большая часть тех, кто попал на такой стендап, лишь несколько людей дослушали его до конца.
Книгу хотела прочитать давно, но вот по итогу расстроилась. Немного иного ожидала. Думала, что прочту на одном дыхании, а пришлось себя заставлять, ибо книга не “пошла”. Думала будет смешной стендап, но нет: шутки конечно были, но не смешные. Думала, что пойму, что хотел донести автор, но не сложилось.
Возможно нам хотели показать, что не надо быть равнодушными к трагедии другого человека, как не был равнодушным водитель, что вез его на похороны. Он искренне хотел узнать чьи они, ругал тех, кто прикрылся следующей инстанцией, надеясь, что те расскажут правду. Равнодушие.

Почему я обращал особое внимание в книге на вопросительные предложения? Многозначительное послесловие автора к русскому читателю имеет аналогии для других иностранных читателей этой книги? Что меня заставляло страдать во время чтения книги? Как так получается, что трагедия комика наиболее необратима? Зачем именно еврейская проза после прочтения оставляет во мне неизгладимые следы? И какая проза их сотрёт? Сколько таких книг у Давида Гроссмана? И каждая так же бьёт в яблочко? Вся израильская проза об этом? Вся национальная литература – сплошной беспросветный Холокост? И «Русский роман» Меира Шалева – тоже об этом? Неужели я обо всём этом догадывался, когда брал в руки книгу автора «Бывают дети-зигзаги»? Насколько происходящее у них там рассказывает мне о происходящем у нас здесь? Когда это всё началось?

Что я могу спросить о сюжете? Как Гроссман уместил в одном стендап-номере трагедию человека-семьи-страны? А помните советский фильм о трагической жизни клоуна? Напрашивается множество параллелей, не правда ли? То, что комик говорит со сцены и зритель слышит в зале – это не одно и то же? Для чего Довале в детстве ходит на руках? Это же иносказание? Сам стендап в книге – это интерактив не только со зрителями-персонажами, но и читателями? Я ведь тоже мог бросить книгу и покинуть выступление? Это ведь характерный треугольник: хроникёр-Довале-Пиц? Что осталось за рамками рассказанной истории? Где воспоминания коротышки? Что произошло с героями романа после концерта? Почему жанр стендапа, который неприятен и мне и писателю, выстреливает в книге? Разве история подростка (об этом автор рассказывает в послесловии к русским читателям), которому не сказали кто из его родителей умер – самое главное в книге?

Персонажи книги – они кто? Довале – тот, кто наступил на горло собственной песне, а в последнем стендапе убрал ногу с горла этой песни? Хроникёр – отпустивший чужим горем горе своё? Пиц – проживает чужую трагедию жизни? Зачем? Зачем, ну зачем сержант рассказывает странные анекдоты ребёнку, которого необратимо через четыре часа раздавит горем? И почему всё же эти анекдоты облегчают груз инфернальных страданий? Отец Довале – трагический деспот-аскет? Мама Довале – девочка, которую выкинули из вагона поляки во время Холокоста? Как умерла мама Довале? Зачем я этого не знаю? Кто эти зрители в зале? Почему Пиц и хроникёр досидели до конца во время «самоубийства» стендапера на сцене? Что в них заставляло их оставаться в зале?

Сколько в книге рассказано анекдотов? И правда – про улитку, которую избили две черепахи - единственно из них смешной? Или это у меня такое своеобразное чувство юмора? Зачем мне словарь еврейского сленга? И как мне теперь с ним жить? Сам роман, авторское послесловие, словарь еврейского сленга – только для меня единое и неделимое целое? Почему я это буду читать дальше?

____«Хотите посмеяться? Вы и в самом деле хотите посмеяться?», – громогласно вопрошает невысокий худощавый мужчина, вышагивающий по сцене в своих комичных ковбойских сапогах, в одной его руке – огромный красный платок, в другой – термос с молоком, на лице – джокерская улыбка, которая сразу даёт понять, что этим вечером весело точно не будет. Я, как и сидящий в глубине зала друг детства этого странного комика, поначалу читала и раздражалась, ибо это всё – не моё, все эти несуразные шутки, нападки, оскорбления. Неудобство и неприятие, желание встать и уйти, но отчего-то я оставалась. Почему? Сложно сказать. Возможно, всему виной первые признаки того, что за всем этим пошлым уродством скрывается нечто большее. Потому что вот он, этот человек, больше напоминающий клоуна, нежели стендапера, и в каждом его резком движении, в каждой сменяющейся эмоции проскальзывало нечто такое, что давало понять: сердце этого человека разбито вдребезги. А затем начались удары. Вместе с ними пришло осознание: перед нами выступает не пятидесятисемилетний мужчина, а четырнадцатилетний мальчик. И он рассказывает о похоронах.

____Но о чьих? Об этом эта история. Разбавляя трагедию своей жизни шутками да прибаутками, Довале вёл к рассказу о том, кого он потерял в тот злополучный день сорок три года назад. «Наша семья – это Бермудский треугольник: все, кто туда попадает, погибают. Даже тот, кому удаётся выбраться живым, всё равно мёртв», – отец (готовка, работа, удары), мать (платок, вены, спектакль) и маленький голубоглазый мальчик с веснушками, который ходил на руках, отвлекая внимание прохожих от той, что боялась взглядов (так кто же из них умер?). Авишай был в то время единственным другом этого мальчика, но он этого, конечно, не понимал. «Прошло много лет. Я не я, ты не ты», – грубо сказал он, но так ли это? Узнавая подлинную историю жизни своего былого товарища, он мысленно переносится в то время – и вдруг видит в этом едком мужчине того сияющего мальчишку, рядом с которым когда-то было так легко. «Ты меня вычеркнул напрочь», – ошеломлённо прошептал тот, поняв что его не помнят, в то время как он помнил вообще всё. Он помнил и удары, и издевательства, и снова удары («Я не там. Я нигде»). Помнил он и похороны. Похороны не только того человека, что был для него всем, но и похороны того, кто ещё дышал, но уже не жил. Да, Довале умер в четырнадцать – и с тех пор он не жил, и он не был, словно дерево, которое стоит и кажется живым, но на деле оно уже мертво.

____Но что его убило? В этой истории не было ножей, в ней было кое-что пострашнее: равнодушие. «Он со своим душевным увечьем нас использовал», – возмущённо восклицали уходящие зрители, и их можно в чём-то понять, они ведь пришли за комедией, а получили трагедию, они устали от переживаний, им нужен отдых. Это очень удобное оправдание для тех, кто проходится по разбитым людям. Зачем говорить мальчику кто у него умер, это ведь их не касается, это ведь произошло не с ними, куда проще отвести глаза и отвернуться, передать его кому-нибудь другому и забыть об увиденном, у них свои дела, у них свои заботы. А по сердцу мальчика тем временем пошли трещины: «Одно мгновение, которого хватило на всю жизнь, и до нынешних дней оно отравляет мне всё». Те люди, что так поступали с ним в самый страшный – последний – день его жизни и те люди, что вскакивали с мест и уходили с его представления, – это одни и те же люди. Потрясающее в своём эгоизме равнодушие. Мне казалось, что я снова оказалась в своём самом страшном – но не последнем – дне, когда всем тоже было на меня всё равно, все, зная весть, отводили глаза и отворачивались, а я, маленькая и наивная, и подумать не могла, но мне повезло, мне встретился добрый человек, он не сказал ни слова, но этого и не нужно было, он просто положил мне руку на плечо и поддержал. И этим он, возможно, меня спас. Будь то сорок три года, как у комика, или три года, как у судьи, или семнадцать лет, как у меня, – этот день всегда здесь. И как же важно, чтобы рядом кто-то был.

____Удивителен контраст того, с каким настроением я начинала читать книгу и с каким заканчивала: поначалу было сильнейшее отторжение, а под конец – не менее сильная печаль, ибо таких довалей, несущих горе своих детских лет на протяжении всей жизни, слишком много. Кто-то фыркнет и скажет, что всё это глупости (о, снова та равнодушная публика, посмотрите-ка), а кто-то всё-таки встанет и скажет: продолжай, исповедуйся, я тебя слушаю. Это выступление – именно что исповедь человека, который, умерев ещё в детстве, вновь приближается к смерти, на этот раз истинной: «По крайней мере, от меня останется несколько слов, как опилки после спиленного дерева», это его попытка выдохнуть и почувствовать что он живёт, что он есть. Я не страдаю особым человеколюбием, но я всегда понимала, как же это важно – поддержка ближнего, когда видишь что он буквально рассыпается, что его мир рушится; какое тут может быть это меня не касается, как можно отвести глаза, как можно отвернуться? Потому мне хочется думать, что, окажись я на выступлении такого человека, я, несмотря на свою нелюбовь к таким шоу, всё-таки осталась бы. И это – уже что-то.