Милай прослеживает единый процессе рождения и его травмы от перинатального периода (то есть пред- и околородового опыта) и до кризиса сепарации в три года.
Перинатальный период она описывает на основе матриц Грофа. Далее за ними следуют ранний аутизма, симбиотическая стадия и последующая индивидуация.
Если читателя останавливают эти термины, то сразу обнадёжу: Милай поясняет мало знакомые кому-то понятия довольно простыми и вполне понятными историями, хорошо их проясняющими. Иногда сторителлинга становится многовато, но в целом это вполне терпимо и небесполезно. Тем более что в самом начале каждой главы автор(ка?) приводит краткий список новых терминов, появляющихся на последующих страницах.
Для меня эта книга была интересна прежде всего идеей “системы конденсированного опыта”. Так названа “система воспоминаний человека, сформированная в эмбриональном периоде.” То есть ещё на уровне чисто телесных, допонятийных жизненных очевидностей (в духе позднего Мерло-Понти), которые на всю оставшуюся жизнь становятся ядрами и образцами для переживаний. Вокруг них конденсируется опыт и выстраиваются привычные цепочки переживаний.
Я не знаю заимствовано ли это понятие, но мне оно представляется очень полезным для анализа в областях довольно далёких от предполагаемого содержания книги. Например в анализе литературы: писатель пишет, похоже, неврозом. И модели травм, переживаний, конденсированный опыт - один из источников его письма.
Простой пример. В недавней книге Андрея Зорина приведён очень выразительный фантазм, описанный Львом Толстым:
“… не знаю, было ли то во сне, или наяву Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мною стоят нагнувшись кто-то, я не помню кто, … крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (т.е. то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы и жалость над самим собою… собрал ли я в одно это воспоминание … много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни … сложность, противуречивость [этого] впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому всё нужно, я слаб, а они сильны.”
Это переживание (второй матрицы по Грофу) становится для Толстого архитипическим, но не в юнговском смысле, а как индивидуальный прообраз. Он во многом предопределяет его художественное и интеллектуальное отношение к любым системам: обществу, государству, догматически и ритуально структурированному церковному христианству, культуре. Вспомните “Хаджи-Мурата”, который начат побегом из гор, от Шамиля к русским, и завершается повторным побегом назад в горы. Вспомните неоднократные уходы, включая предсмертный, из Ясной Поляны. Интересно, что даже собственные романы тяготят Толстого, по окончании он и от них каждый раз бежит в иную, неписательскую деятельность.
Ещё одна возможная аналогия. Бродский часто упоминает высоко им ценимую метафизику. В выступлении 1988 года на книжной ярмарке в Турине, названном “Как читать книгу”, он сказал:
“… поэзия в огpомной степени дисциплиниpует пpозу. Она учит … подвижности душевных состояний вида, альтеpнативам линейной композиции, умению опускать самоочевидное … Пpежде всего поэзия pазвивает в пpозе стpемление к метафизике, котоpая отличает пpоизведение искусства от пpосто belles lettres.”
Присутствие метафизики проверяется, по Бродскому, очень просто: читайте попеременно две книги - прозу и хорошие стихи. “Поэзия проявляется быстро” и так же быстро она проявляет метафизическое качество прозы. Это наличие метафизики для меня сводится к к возможности понять, то есть умению свести прочитанное к жизненному истоку моего собственного опыта, к тому, что в книге Милай названо системой конденсированного опыта.
Книгу, собственно, можно прочесть, вспоминая те узлы, эмоциональные, смысловые, образные, вокруг которых выстраивают свои произведения писатели и художники. Приведу последний пример. Повторяющиеся мотивы, которые Гаспаров называл “смысловыми пятнами”, можно во множестве найти у всё того же Льва Толстого. Этим поискам в значительной мере посвящена книга Елены Толстой “Игра в классики”. Один из таких мотивов - улыбка. От Элен она переходит на Пьера и потом мнгого раз повторяется, вплоть до странно детской улыбки Хаджи-Мурата. Или белые руки Наполеона, Сперанского и опять же Хаджи-Мурата.
Примеров подобных узлов жизненной очевидности, ядер конденсированных переживаний в книге Милай можно найти множество. И для меня это самое интересное в этой книге.