Издательство благодарит Государственный музей Л. Н. Толстого за предоставленные фотографии и документы из фондов музея

Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

© Д. Н. Еремеева, текст, 2022

© Государственный музей Л. Н. Толстого, иллюстрации, 2022

© Оформление. ООО «Инфинитив», ООО «Лингвистика», ООО «Бослен», 2022

Она ничего не умела чувствовать наполовину и всему – горю ли, радости ли, гневу ли отдавалась без удержу, всей душой, сдерживаться она смолоду не привыкла. Тем более надо дивиться, как она сумела сломить себя в монастыре.

(Е. В. Оболенская. «Моя мать и Лев Николаевич»)

Да, все мы должны пасть так или иначе – на то мы и созданы! Но куда это падение нас поведет – в хорошую или дурную сторону – вопрос. И добродетель даром не дается.

(М. Н. Толстая. Из письма к Л. Н. Толстому)

От автора

«…Вот женщина, пораженная судьбой… – писал о сестре Льва Толстого Василий Петрович Боткин своему другу Ивану Тургеневу. – Необычайное простодушие и безыскусственность этой женщины производят во мне какое-то чувство благоговения к ней. Мне кажется, что она при этом одарена величайшею впечатлительностью нерв… Не знаю, много ли она имеет характера – и дай Бог, чтоб много имела его, потому что без твердости характера – я не знаю, как она выйдет из постигшей ее бури. Я в первый раз в жизни встречаю женщину такого чистейшего закала…» В этой характеристике проницательного литератора Боткина все верно. Перед вами книга о человеке с «величайшею впечатлительностью нерв», которая и составляла своеобразную прелесть Марии Николаевны, но и весьма мешала ей жить. К тому же судьба словно специально проверяла на прочность «чистейший закал» этой женщины. Говоря проще, у Марии Николаевны Толстой был непростой характер и трудная жизнь. Несколько раз она была так близка к отчаянию, что, когда уходила одна гулять, ее детей «пугала близость реки». Жизнь графини Марии Николаевны Толстой – это путь к вере через искушения избалованной девушки благородного происхождения, разочарованной женщины, своевольно разъехавшейся с мужем, не пожелав «быть старшей султаншей в его гареме», и сполна за эту смелость заплатившей; сестры, которая сумела не поддаться влиянию антицерковной проповеди нежно любимого гениального брата. Удалившись от мира в Шамординскую обитель, Мария Николаевна прожила там 21 год и тихо, мирно скончалась схимонахиней. Именно к ней, в келью к сестре Машеньке, постучался Лев Толстой, когда ушел из дома и отправился в свое последнее путешествие.

Это книга не только о Марии Николаевне Толстой, но и о людях, окружавших ее – многие из которых были выдающиеся, интереснейшие личности. Немало страниц посвящено Ивану Тургеневу, сыгравшему в ее судьбе важную роль, и, конечно, ее брату, который поддерживал любимую сестру Машиньку во всех самых сложных перипетиях ее жизни.

Мария Николаевна Толстая ничем не прославилась и не писала романов, как ее брат, но жизнь ее сама походила на роман, в котором было все: и потери, и обретения, и любовь, и отчаяние, и мучительный поиск себя, смысла и оправдания своей судьбы. Задумав сначала написать художественную биографию сестры Льва Толстого, я очень скоро обнаружила, что не могу давать волю фантазии и украшать повествование художественными домыслами – все события, фамилии, факты и высказывания героев подлинны. Возможно, некоторых читателей смутят обширные цитаты из мемуаров и писем, но мне не хотелось (пусть даже в ущерб художественной цельности) лишний раз пересказывать своими словами то, что прежде уже было ясно изложено современниками, друзьями и родственниками героини. При этом моей целью было не просто собрать факты, но и вовлечь читателя в эмоциональную жизнь героини, в атмосферу эпохи, чему служат некоторые прибавления «от автора». Книга рассчитана на широкий круг читателей, в особенности тех, кого интересует жизнь и окружение Льва Толстого, судьбы женщин девятнадцатого века, религиозные поиски и монастырская жизнь в дореволюционной России. Ученые-толстоведы, я надеюсь, также найдут в книге кое-что небезынтересное – ранее не публиковавшиеся фрагменты писем Марии Николаевны из монастыря (а также родственников и знакомых к ней), изученные мной в отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Эти письма для удобства исследователей отмечены в тексте звездочкой. Посовещавшись, мы с издателями решили также поместить в книге небольшую повесть Ивана Тургенева «Фауст», образ главной героини которой был вдохновлен общением писателя с Марией Николаевной Толстой. Это произведение, по признанию самого Тургенева, было написано «на переломе», и высокая оценка «Фауста» современниками очень поддержала и вдохновила писателя. Сегодняшний читатель, как нам кажется, с интересом прочтет эту нестареющую, утонченную историю. В небольшом предисловии к ней я попыталась более детально сопоставить образ главной героини Веры Ельцовой с ее прототипом.

Автор выражает благодарность генеральному директору Государственного музея Л. Н. Толстого Сергею Александровичу Архангелову, заместителю генерального директора по научной работе Людмиле Викторовне Калюжной, а также сотрудникам отделов: рукописей, фотофондов и учета фондов за помощь в создании этой книги.

Глава I
Родители

2 марта 1830 года в Ясной Поляне, в Тульской губернии Крапивенского уезда, на втором этаже огромного графского дома, на черном кожаном диване лежали две Марии Николаевны Толстые – 41-летняя мать и новорожденная дочь. В высокое окно с задернутыми шторами осторожно пробивалось солнце. В углу на сундуках отдыхали помощники – девушка и повивальная бабка. Мария Николаевна улыбалась и, засыпая от слабости, благодарила странницу Марью за ее молитвы. Это она, странница и монахиня Марья Герасимовна, вымолила для нее девочку, и за это графиня обещала взять ее кумой. Марья Герасимовна в юности ходила странствовать под видом юродивого Иванушки. Она жила в тульском женском монастыре и часто бывала в Ясной. «А теперь пусть живет с нами подольше, сколько и когда захочет», – решила Мария Николаевна. Она уснула счастливой. Господь послал долгожданную дочь после четверых сыновей, и чаша семейного счастья, наконец наполнилась до краев. Однако счастья этого осталось ей лишь на полгода…

«Мать умерла от воспаления мозга. Она вдруг стала говорить Бог знает что, сидела – читала книгу – книга перевернута вверх ногами. У моих детей была няня Татьяна Филипповна, она при ней была молоденькая девушка. Она рассказывала, что мать всегда очень любила качаться. У нее были качели, она всегда просила, чтобы ее выше раскачивали. Раз ее раскачали очень сильно, доска сорвалась и ударила ее в голову. Она ухватилась за голову и долго так стояла, все за голову держалась. Девушки крепостные – тогда наказывали – испугались. – “Ничего, ничего, вы не бойтесь, я никому не скажу”. Это было вскоре после моего рождения. После этого у нее всегда болела голова». Так рассказывала Мария Николаевна о смерти своей матери, но есть еще один рассказ об этом – жены ее дядьки Н. Д. Михайлова, Ирины Игнатьевны, записанный ее внуком. «Ваша матушка, – рассказывала И. И. Михайлова Льву Николаевичу, – которую, я знаю, вы не можете помнить, была добрая-предобрая барыня. Никого она в свою жизнь не обижала, не оскорбляла и не унижала. Со всеми жила не как барыня, а как равный тебе по существу человек. И за что же ей только Бог так мало жизни дал… Умерла желанная, красивая. И вот что, Лев Николаевич, я вам скажу. Не хотелось вашей матушке с белым светом расставаться и не хотелось ей умирать не потому, что ей было жаль свою молодую жизнь, или потому, что ей хотелось жить. Нет, она ни о том, ни о другом не жалела. Она, наша желанная, всегда говаривала, что она жизни никогда не жалеет: рано или поздно, а смерть неминуема; а жалела она больше всего о том, что ей было жаль малолетних в этом мире детей оставлять, всех невыращенных, а особенно, Лев Николаевич, ей было жаль вас. Совсем малютка, кажется, в то время года 2–3, не больше, вам было. Помню, как ваша, Лев Николаевич, матушка, а наша желанная барыня, умирала; помню, никогда я этого не забуду, как у кровати умирающей собрались: доктор, муж, дети, родные, дворовые, все с печальными лицами. Тихо, осторожно толпятся, жмутся друг к другу, все, кому желательно посмотреть, проститься с близким добрым человеком. А больная лежит, еле дышит, бледная как смерть; глаза мутиться начинают, кажется, уже совсем мертвая. Только еще память у ней острая, хорошая. Зовет она к себе тихим, слабым голосом мужа, детей, всех по очереди крестит, благословляет, прощается. И вот как доходит очередь до вас, она быстро водит глазами, ищет и спрашивает: “А где же Левушка?..” Все бросились разыскивать вас, а вы, Лев Николаевич, тогда маленький, толстенький, с пухленькими розовыми щечками; как кубарь, бегали, прыгали в детской. И няня, как ни старалась уговорить и остановить ваш звонкий смех, но все было напрасно. Помню, когда вас, Лев Николаевич, начали подносить к вашей умирающей матушке, сколько тогда горя приняли с вами. Двое вас держат, а вы вырываетесь, взвизгиваете, плачете и проситесь опять в детскую. Помню, как ваша матушка так же, как и прочих, перекрестила и благословила вас. И две крупные слезы покатились по ее бледным и худым щекам. <…> Голос ее становился тише, слабее, глаза мутнели, и кажется, вот-вот еще одна-две минуты, и у вас уже не будет мамы. И так все случилось: в тот же день вашей матери не стало. Печальные были ее похороны. Все безутешно плакали о своей желанной и доброй барыне, и я и сейчас о ней без слез не могу вспомнить», – заканчивала тем свой рассказ бабушка.

Марию Николаевну Толстую погребли на фамильном кладбище в селе Кочаки. В церковной книге указана дата – 7 августа.

Н. И. Толстой.

Бумага, акварель. 1815 г.

Художник А. Молинари

* * *

В доме не было ни портрета матери, ни даже медальона, только черный силуэт головы в профиль – с тех лет, когда Мария Николаевна сама еще была Машенькой. Ее дочь подолгу разглядывала ее вещицы, хранимые в походной шкатулке, на крышке которой – шесть миниатюр: отец, дед, бабка, тетушки. А матери, которую так хочется увидеть, – нет. На другой шкатулке – портрет отца, а матери опять нет. Словно была она не женщиной, а бесплотным духом. Зато есть иконка со святыми, соименными ее детям: Николай Чудотворец, Сергий Радонежский, Димитрий Ростовский, Лев Римский, а в центре Благовещение Марии. Сохранилась и ее маленькая аккуратная книжечка, с переписанными от руки молитвами. «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсть Христа Бога: ум мой утверди…» Машенька знала их все наизусть. Она любила листать книги из материнской библиотеки, особенно потрепанного (ее рукою!) «Эмиля» Руссо, о котором мать писала тетушке Татьяне Александровне Ергольской: «Вечером мы иногда вместе читаем и спорим с Полиной об Эмиле, которого она начала читать». Машенька все отдала бы, чтобы услышать этот спор… Сама она почти ничего не читает, все время тратит на музыку, от которой без ума. И ей приятно думать, что и ее маминька хорошо играла на клавикордах и фортепиано^[1]. Но ведь никогда не услышит она ее игру. Со смешанными чувствами любви и грусти она рассматривала «журнал поведения Николеньки» (ее старшего брата) на небольших синих плотных листочках, сшитых суровой ниткой маминой рукой, исписанных криво бегущими строками. Вглядываясь в эти буквы, Машенька острее всего ощущала свое сиротство. Материнские слова, но не о ней и не для нее. «10‑го числа. Четверг. Николинька был целый день очень мил, учился хорошо, сам захотел еще почитать бабушке, был послушен; есть ли начинал немножко митрофанить, то тотчас переставал, но вечеру, в 9 часов, когда ему сказали, что пора спать, он так заревел в зале, что мы подумали, что он ушибся». Вместо оценок мать давала своему Коко маленькие билетцы, на которых выводила: «Порядочно», «Очень порядочно», «Сперва поблажил, а после поправил. Изрядно». И вместе с сыном они ставили маленькую сургучную печать в уголке. Никогда так о ней не напишут любящей, ласковой материнской рукой… Сколько раз она, подрастая, будет потом рассматривать эти записочки, этот альбом для стихов и рисунков, тетрадки, по которым учили ее мать: «Примечания о математической, физической и политической географии», ее выписки из философов: «Нужно хранить в секрете то добро, которое хочешь сделать». Ее «Опись саду», ее стишки к Михаилу Александровичу Волконскому – двоюродному брату:

 
А ясенска бедняжка
Смирехонько сидит.
Оставленная пташка
В Михее гостя зрит.
 

Силуэт М. Н. Волконской.

Неизвестный художник.

Конец 1790‑х гг

У всех, кто знал мать, дети Толстые расспрашивали о ней. Им говорили, что она не была красавицей: мужские брови кустом, грубоватые черты и не слишком изящная походка – вперед всем корпусом, как ходят женщины на сносях. Может, потому и вышла замуж только к 32 годам, хотя состояние было немалое. Тетушки рассказывали Маше, что мать ее была золотое сердце, всем старалась помочь, много молилась, и за это Господь и послал ей долгожданную любовь. И она очень берегла ее. Наверное, с юности боялась, что ее выдадут за старика, просто чтобы выдать, но, к счастью, отец ее был хоть и строгий, но далеко не глупый. Рано оставшись вдовцом, он очень полюбил дочь – свою единственную, и не спешил, понимая, что с ее состоянием рано или поздно жених найдется. И оказался прав. Николай Ильич был подполковник, участник войны 1812 года и заграничных походов русских войск. Они оба любили поэзию, вели поэтические альбомы, а Мария Николаевна сама сочиняла стихи, чаще всего посвященные ее обожаемому мужу. Своего первенца Коко она хотела так воспитать, чтобы походил на отца не только именем, но и храбростью – за хорошее поведение давала ему подержать отцовскую саблю.

Маша знала, что мать все любили, и тоже хотела быть доброй и терпеливой, но получалось далеко не всегда. Ее, младшую, в семье баловали. Братья покрывали ее шалости, тетки и бабка Пелагея жалели сиротинушку и учили всему, что знали сами: молитвам, рукоделию, игре на фортепиано, играли с ней в бирюльки, раскладывали пасьянсы. Отец тоже был особенно нежен с ней – единственной девочкой. Она росла не то чтобы очень капризной, но с характером, могла вспылить или затаить обиду. Брат Левочка как-то признался, что в минуты грусти молится душе покойной маменьки, и тогда Маше тоже стало казаться, будто мать все видит с небес. Теперь после ссор или обид она уходила к себе, брала старые четки, молилась Богу, как ее учили тетушки, и с чувством шептала: «Боже, помилуй мя, маменька, простите мя».

М. Н. Толстая.

Дагерротип А. Я. Давиньона.

1840-е гг.

Отец редко бывал дома. После смерти жены он продолжал разъезжать по делам имений, подолгу пропадал на охоте, и дети ждали его появления как праздника. Перед обедом вся семья обычно собиралась в большой гостиной, где на стенах висели портреты предков, среди которых огромный черный и таинственный – женщины с четками и книгой. Портрет этот и притягивал, и пугал Машу, она подолгу разглядывала его, даже просила няню поставить ее на стул, чтобы лучше видеть. Это была ее прабабка по отцу – монахиня Афанасия. От самого этого имени, от старинных букв в книге, к которой была протянута рука женщины, от ее одежд и особенно от лежащего на столе черепа – веяло чем-то жутковатым и очень притягательным. Машу с детства манили рассказы странников, церковные истории о чудесах и подвигах святых. Она внимательно изучила портрет и порой, когда в гостиной менялся свет, ей казалось, что женщина в черном смотрит прямо на нее, словно что-то хочет ей сказать, позвать куда-то.