Ярина выскочила из избы, не закрыв дверь, и побежала – в тень, в густые кусты, в хлёсткие ветви, через пар от земли, через цветочный дым, прочь от самой себя. Очнулась, только когда оставила позади вёрсты и вёрсты, словно неслась на вороном коне.
Солнце зависло маковым шаром, перед тем как пойти на закат. Веснушками вы́сыпали первые вербейники и красные капли костяники. Небо позолотело, парча опустилась на горизонт, и всё вокруг стало как печёное яблоко: медовое, сладкое, с подтопленным маслом, с нежной ореховой мякотью.
Ярина открыла глаза, как после сна, схватилась за грудь, едва переводя дух, и только тут заметила, что не выпустила нож. Луч отразился в узкой холодной полоске лезвия, а следом мелькнуло и её испуганное лицо. Ярина зажмурилась. Улыбнулась, расслабила щёки, губы. Глубоко вобрала предвечерний воздух. Подошла к реке, шагнула в тихую прогретую воду, не открывая глаз. Крепко взялась за правую косу и отсекла ножом – вместе с памятью о детстве.
Тяжёлая коса упала к ногам тёмной змейкой. Медный треугольник на конце ударился о песок и мягко улёгся в прибрежных травяных волнах. Ещё взмах – и вторая коса скользнула по платью. Ярина посмотрела на волосок на лезвии, посветлевшем до яростной белизны. Глянула в реку. Та, повинуясь, умерила рябь, стала почти зеркальной. Ярина склонилась к воде, вглядываясь в своё лицо. Те же тёмные брови, те же потемневшие глаза, те же бледные щёки, острые скулы. И волосы те же: смоляные, угольные, что небо в самый поздний час.
Река тянула косы, уводила в воду.
Солнце опомнилось наконец и пошло к западу. Рассы́пало рыжие искры, лучом поцеловало Ярину в макушку, и то ли река улыбнулась, то ли вечернее марево замелькало, то ли соврали глаза, но прядь у правого виска вызолотило, и было это словно упрямый блик, не желавший сходить с волос.