Вечером, вернувшись на Пречистенку, он первым делом пошел навестить секретаря.

Саша сидел в постели с обмотанным горлом и держал на коленях какую-то очередную астрономию.

– Молчи и слушай, – приказал Архаров. – Вот трагедия. Прочитай внимательно, сделай экстракт. Молчи, не говори, коли что – кивай или мотай башкой.

Саша кивнул, взял тетрадку, раскрыл и тяжко вздохнул.

– Ты чего? – забеспокоился Архаров.

– Это еще почище Тредиаковского будет… – просипел Саша.

Сию фамилию Архаров знал – и, хотя сам подавно не читал трудов Тредиаковского, смысл сравнения понял: весьма увесисто, с древними словесами, и человеку нынешнего времени уразуметь затруднительно.

Саша собрался с силами, трагедию прочитал, и утром к фрыштику Архарову принесли записку. Она гласила: надобно послать кого-то из слуг в книжную лавку и узнать, подлинно ли трагедия о самозванце напечатана, как это делается с иными трудами Сумарокова; коли напечатана – купить, поскольку иные места Сашу несколько смущают.

Архаров, почти не удивившись – тетрадка уже казалась ему очень подозрительной, – пошел к секретарю. Меркурий Иванович, сидя на краю постели, отпаивал того каким-то декохтом, изготовленнм из сока черной редьки, и Саша уже мог говорить более внятно.

– Гляньте, Николай Петрович, – Саша показал вымаранные строчки. – Кто-то сию трагедию переделывать взялся. Вон, я разобрал:

 
Зла фурия во мне смятенно сердце гложет,
Злодейская душа спокойна быть не может.
 

– Не враки, чистая правда, не может, – согласился с незримым стихотворцем Архаров. – Чего ж ее вымарывать?

– Вот и я рассуждаю – для чего? Только, Николай Петрович, тут такая тонкость – эти строчки из преогромного монолога Димитрия Самозванца. Он в сей пьесе главный и единственный злодей – и сам себя злодеем на каждой странице честит!

– Уж так ли на каждой?

– А вот! – Саша показал еще на две вымаранные строчки. – Я и эти разобрал. Извольте:

 
Я к ужасу привык, злодейством разъярен,
Наполнен варварством и кровью обагрен…
 

– Наполнен варварством? – переспросил Архаров.

– Именно так, Николай Петрович. И все сии кумплиманы Димитрий сам себе говорит. Такая диковина.

– Ну так и неудивительно, что кто-то разумный эту дурость замазал, – решил Архаров. – Так сам о себе говорить может разве что умалишенный… надо за Матвеем послать, он намедни про спятивших рассказывал, может, чего присоветует.

– Сообразно логике человек, взявшийся вычеркивать из трагедии явные глупости, должен хотя бы самые крупные заметить, – сказал Саша. – А вот, извольте, что не просто оставлено, а обведено чернилами и сбоку знак «нота бене».

– Какой знак?

– «Нота бене», сиречь по-латыни – «заметь хорошо».

И Саша прочитал четыре строки из первой же речи самозванца:

 
Российский я народ с престола презираю
И власть тиранскую неволей простираю.
Возможно ли отцем мне быти в той стране,
Котора, мя гоня, всего противней мне?
 

– Но и тут вымарано, – добавил Саша. – Неведомый правщик замазал два слова – «мя гоня». И далее постоянно те же диковины – одно вычеркнуто, иное – «нота бене». Вот я и хочу докопаться – что за притча? Но для того мне нужно иметь подлинное сочинение господина Сумарокова.

– Пошли Никодимку в книжную лавку, – сказал Архаров. – А сам из кровати – ни ногой. Потом доложишь. Меркурий Иванович, я Матвею записку отправлю, когда придет – ни капли не наливать, хоть бы в ногах валялся и помирал. Да уж, кстати о покойниках…

– Жив, ваша милость, – отвечал домоправитель. – Все дивятся, а он жив. Пробовали в рот ему теплый бульон вливать – верите ли, проглотил. Костоправ, что Марфа Ивановна прислала, сказывал – позвоночный столб не посередке поврежден, а что-то там отломилось. Может, обломок сам понемногу с места сдвинется и станет неопасен. А шевелить нельзя.

– Он хоть разумеет, что тут за ним ходят, лечат его, помереть не дают? – спросил Архаров.

– Что-то он разумеет, хоть и немец.

– Ты уверен, что немец?

– Сдается, так. Я нарочно ему по-немецки песенку спел, так у него слеза выкатилась.

Архаров по этому поводу имел свое особое мнение: Меркурий Иванович петь любил, имел в своей комнате флейту и спинет, заучивал все модные песенки, вот только слушать его можно было лишь при особо благожелательном к нему отношении. Возможно, кучер просто обладал чутким к музыке ухом…

Тут вспомнился Левушка, от которого давно уже не было ни строчки. И Архаров почувствовал, что известие от приятеля уже совсем близко, уже летит к нему, но вряд ли будет очень приятным…

* * *

Суворов, женясь, несколько переменился – возможно, потому, что полагал должным перемениться от неожиданного благополучия. А может – как брякнул князь Волконский Архарову в совершенно приватной беседе, – до сей поры и впрямь не знал амурных радостей, тут же – каждый вечер ждет в постели молодая, цветущая супруга. Так ли, этак ли, стал тише, уже меньше смахивал на мелкого задиристого петушка. Медовый месяц его был воистину месяцем – 18 января в храме Феодора Студита его с Варварой Прозоровской повенчали, а в середине февраля он уж засобирался в армию.

Архаров с некоторой ревностью следил за счастливым Суворовым, хотя сам никогда не помышлял жениться на княжне. Он примеривал мысленно на себя уютный шлафрок женатого человека – ибо сам, как Суворов, засиделся в холостяках, и нужды нет, что он никогда не видывал генерала в шлафроке… Он примеривал на себя уютный семейный быт, которым явственно наслаждался в эти дни Суворов, а кончилось тем, что дважды звал к себе прачку Настасью… чем-то она была похожа на совершенно ему не нужную госпожу Суворову…

Счастья от того не прибавилось.

А вот трудов прибавилось. Москва явственно готовилась колобродить. И прорезалась зависть к тому же Суворову: он-то едет на войну, где все понятно, вон там – враг, а вот тут – наш лагерь, а лазутчиков – по закону военного времени… В Москве же иного злейшего врага и не прищучишь толком, потому что граф или князь, – и поди запрети ему нести чушь, сбивать с толку дворовых людей, а они разнесут по всей улице…

Десятские доставляли столько неимоверных сплетен, что при зачитывании вслух уши вяли. Десятка два самых отчаянных крикунов уже спозналось с нижним подвалом Шварца, но это были именно что крикуны – знали только то, о чем галдит вся Москва, не более. А Архаров чуял – есть заговор. И искал следы, ниточки искал, за которые можно потянуть. Следов же все не находилось…

Почудилось однажды: вот оно, есть! К Архарову привели старовера, совсем дремучего деда, о коем донесли – хвалил-де государя Петра Федоровича принародно. И спервоначалу дед толковал складно – да, ждет явления покойного государя, который-де вовсе не покойный, поскольку тот, воссев на троне, тут же запретит брадобритие, употребление табака и заморские крепкие вина. И объявил, когда именно ждет, приведя этим в смятение всех присутствовавших, но далее понес ахинею – что-де велел писать с себя образа, велел-де всем служить по себе панихиды, но при том предсказывал, что придет хвостатая звезда, означающая нашествие тридесяти языков. На всякий случай деда придержали в верхнем подвале, а архаровцы были отправлены разбираться с его соседями в окрестности Ваганьковского кладбища. Вернулись несколько смущенные – выяснилось, что там поселились уже не просто староверы, а скопцы, и они-то втихомолку почитают покойного государя пророком… мирно почитают, без желания браться за оружие, да и куда им…

– Мать честная, Богородица лесная, – только и смог сказать Архаров. – Их мне тут недоставало…

Тетрадку с пьесой про самозванца Саша тщательно сличил с пьесой в сумароковской книжке и доложил: переписано с ошибками, иные строки пропущены, а в чем смысл возни – неясно. Самозванец в оной пьесе – злодей из злодеев, и вымарывай не вымарывай явные глупости – лучше он от того не сделается. Вся крамола – пока в том, что тетрадка была подобрана на месте драки с негодяями, устроившими покушение на обер-полицмейстера. Но доказать, что именно они обронили, никто бы не мог. А загадочный обездвиженный немец, лишенный речи, все лежал в архаровском особняке и не помирал. Дворня за ним ходила, даже кормить кое-как умудрялись, дед-костоправ, присланный Марфой, как-то шевелил ему шею, но на поправку пока не шло. Матвей мрачно пророчил, что немец так и останется навеки живой колодой с глазами.

Судя по тому, что никто не присылал на Лубянку «явочной» о пропаже родственника, это был человек нездешний – чем и подтверждалась мысль Шварца о голштинцах, застрявших в Санкт-Петербурге, прискакавших в Москву и готовых на пакости.

Архаров и Шварц совместно допросили Кондратия Барыгина, и он показал: Брокдорфа или человека, весьма с ним сходного, видел спозаранку на Знаменке, неподалеку от дома князя Горелова-копыта. Был голштинец одет просто, в коричневый кафтан, поверх него имел епанчу черную, на голове шляпу без плюмажа, под епанчой прятал баул. То ли приехал откуда, то ли уезжал куда – а проследить не было времени, Кондратий спешил на службу. Узнавали на заставах – человека с такой фамилией там не отмечено. Или уехал тайно, или скрывается где-то в Москве, а Москва велика – и давних знакомцев у него тут немало.

– Горелов? – спросил Архаров.

– Господин князь в своих владениях не появлялся, – отвечал Шварц.

– Точно ли?

Шварц задумался.

– Где-то ж он пребывать изволит, не в лесу же скитается.

– А статочно, в столицу укатил. Там у него родня есть – после такого реприманда, каков был наш налет на Кожевники, наилучшее решение – спрятаться за родней.

– И то верно.

Шварц поглядел н Архарова – но упомиания о другой знатной особе, приближенной к французским шулерам, не дождался.

Тут в кабинет заглянул Захар Иванов и доложил, что у крыльца толчется девчонка, боится войти, а бывши спрошена, сказала, что у нее письмо к господину обер-полицмейстеру, отдавать же кому иному не захотела.

Архаров чувствовал, что засиделся в кабинете, встал и отправился сам продышаться на свежий воздух. Захар накинул ему на плечи синюю шубу, Архаров собрал ее спереди руками и вышел на крыльцо.

– Ты, что ли, с письмом? – спросил он девчонку лет четырнадцати, в короткой шубейке, обмотанную поверх шалью. – Давай сюда.

Принимая сложенную бумажку, поглядел на румяное личико внимательнее и одобрил – Марфа явно имела на девочку особые виды, может статься, через год к нему же и приведет как-нибудь поздним вечером – снять сливки…

– Вашей милости… – прошептала девчонка.

– Знаешь меня?

– А как же, вы к Марфе Ивановне бывали…

– Ну, ступай.

Записка была проста – Марфа звала к себе или же была готова сама прибыть на Лубянку, только не явно, а лучше всего – ближе к ночи.

– Что это она затеяла? – спросил сам себя Архаров и поспешил обратно в кабинет. Время встречи его озадачило – коли Марфа помнила свое обещание подумать об осведомителях, вхожих в богатые дома, коли чего-то изобрела, то для чего ж совещаться об этом ночью?

Что Марфа затеяла – выяснилось четыре часа спустя, когда он самолично к ней приехал на извозчине и в тулупе, снятом с Тимофея. При нем был для охраны один лишь Федька Савин.

– Что ты за таинственности разводишь? – спросил Архаров Марфу, встретившую в сенях.

– А то и развожу… Вон, глянь, сударь…

Марфа привела его в горницу и показала на кучу добра, сваленную прямо на полу. Была там в основном мягкая рухлядь – шубы, шапки, платья, узлы какие-то, баулы.

– Что сие значит? – спросил Архаров, тыча пальцем. Он даже тулупа скидывать не стал, да и Марфа не предложила – стало быть, не до церемоний.

– А то и значит, что ночью ко мне гости были. Спросили, я ли под ручной заклад деньги даю. Спрашиваю – кто послал. Отпирай, говорят, не то красного петуха подпустим.

– И отперла? – удивился Архаров.

– Так я ж не с голыми руками, вон что у меня для таких проказников имеется.

На подоконнике лежали два пистолета.

– Иван Иваныча покойного подарение?

– И стрелять он же выучил. Я-то шаль – на плечи, а руки с пистолетиками-то – под шалью! Хрен чего поймешь!

– И стрельнула бы?

– Так уж доводилось… Да я не о том. Сдается, навели этих гостей на меня люди знающие… – тут Марфа несколько смутилась.

Молчание затянулось Архаров его не нарушал – ему было любопытно, чтобы Марфа сама призналась в своем давешнем грехе, скупке краденого добра. Только тем и объяснялась ее отвага – ей посулили немалую кучу, и она вздумала рискнуть.

– Да сказывай уж, – устав ждать, велел он. – Да покороче.

– Вот тебе, сударь, покороче. У тебя под носом налетчики завелись. Как водится, на Стромынке. А добрались уж до Черкизова, там честной народ грабят. И вырезают всех подчистую – чтоб и концы в воду. И седоков, и ямщиков – всех…

– Ч-черт…

– А дуван девать некуда. Вот – ко мне приволокли. И ночью сулились еще привезти. Я и забеспокоилась – не шастает ли кто у моего двора. Потому тебя и звала тайно. Чтоб, как от меня пойдут…

– А добро тебе останется?

– В вознаграждение, – и тут Марфа, с удивительной точностью передразнив Шварца, добавила: – Добродетель должна быть вознаграждаема!

– Нижний подвал по тебе плачет, – отсмеявшись, сказал Архаров. – Федька! Сюда, живо! Будем разбираться.

– Да чего тут разбираться. Кровяные пятна я и сама тебе покажу – с убитых все снято. А вот еще укладка – в ней мы и без Федьки все переберем…

Федька, однако, уже был в горнице, остановился у дверей и с любопытством глядел – что будет дальше. Архаров не сомневался, что этот орел подслушивал его разговор с Марфой – больно задорно блестели темные глаза.

Марфа открыла укладку и вывалила на стол перстеньки, браслеты, табакерки.

– Вон с вензелем, – показала она карманные часы. – Может, кто бы и опознал.

Архаров, разгребая кучку, неловким движением скинул несколько побрякушек на пол, Федька кинулся поднимать.

– Ваша милость! – вдруг воскликнул он. – Гляньте-ка!

– Чего тебе?

Федька, выпрямившись и шагнув к Архарову, едва не сбил его с ног.

– Да вот же – не узнаете? Господи Иисусе – точно не узнаете?!

На ладони у него лежал овальный медальон, в обрамлении золотых завитков Архаров увидел лицо, словно выглядывавшее из глубокого сумрака. Это было совсем юное женское лицо, на нежных губах – полуулыбка, в чеерных глазах – печаль, на груди – большая трубчатая прядь пушистых темных волос до самого кружева, обрамляющего вырез розового платья. И вишневая ленточка, чтобы при нужде вешать на шею, оборвана…

Архаров узнал лицо и приоткрыл рот. Затем глянул на Федьку – тот, возбужденный до крайности, только и ждал этого взгляда.

– Тучков его вернул Шестуновой? – спросил Архаров.

– Не знаю, ваша милость! Что он к госпоже Шестуновой ездил госпожу Пухову навещать – знаю, а портрет…

– То есть, портрет мог быть или у госпожи Шестуновой, или у этого вертопраха. Марфа! Что твои налетчики говорили? Где они его взяли? – Архаров протянул миниатюру Марфе.

– Да откуда ж мне знать! Мне все кучей сюда свалили, ночью добавят… Да что ты, сударь, так на меня уставился? Нешто я тебя сама не позвала?!

– Не вопи, – оборвал ее Архаров. – Федя, беги, поймай извозчика. Марфиных гостей так надобно встретить, чтобы ни один не ушел. Беги, беги!

Федька выскочил за дверь.

Вот уж чего он не ожидал тут увидеть – так это лица Вареньки Пуховой.

Он пробежал Ершовским переулком, выскочил во Псковской, понесся, озираясь – не катят ли сзади извозчичьи сани, выскочил на Варварку, а вместо мыслей в голове была сплошная сумятица.

А ведь как он всю осень пытался вытравить из себя эту беду…

Опомнился Федька уже неподалеку от Лубянки. Он озирался, махал руками извозчикам, которые его не могли видеть, но начисто забыл, зачем ему нужны сани. Когда вспомнил – встал в пень, тяжело дыша.

Варенька!..

Что ж это такое творится, Господи помилуй?..

Когда Федька на извозчике примчался за Архаровым, тот был уже сильно недоволен – ждал, не снимая тулупа, и прождал немало. И с Марфой даже успел поругаться, припоминая ее былые грехи и грозясь покарать за скупку краденого. Марфа решительно отбрехивалась.

Архаров поехал на Лубянку, по дороге досталось всем – и Федьке, и извозчику, и подвернувшемуся у дверей Яшке-Скесу. Яшка успел увернуться и дал деру.

Архаров вошел в кабинет, сбросил на пол Тимофеев тулуп, велел звать архаровцев. Первым вошел Клаварош. Он сегодня весь день проболтался на Лубянке: хозяйка французской модной лавки принесла «явочную» – соседские дворовые ее обокрали. Изложить подробностей по-русски она не умела, допрос доверили Клаварошу, и это дельце затянулось. Но в ходе допроса многое показалось Клаварошу странным, он послал Харитошку-Ямана с Максимкой-поповичем поспрашивать соседей. И к возвращению Архарова француз отпустил свою соотечественницу, ругая ее на родном наречии в хвост и в гриву за вранье и поклеп.

– Вот что, братцы, сей ночью у нас – засада, – сказал Архаров, когда все собрались в кабинете. – Демка, Степа, Ушаков, Федька… Федьки не вижу.

И точно – в кабинете его не было.

– Ну, отведает он сегодня батогов, – решил Архаров. – Попарно отправляйтесь к Марфе, забирайтесь к ней во все каморы и сараи. Степан, Захарка – во дворе напротив засесть с ружьями. Клашка, ко мне на Пречистенку – чтоб Сенька мой двое саней снарядил, и ты же с теми санями будешь наготове в Ершовском переулке, знаешь, где угол срезан…

Он помолчал, соображая – а не отправиться ли с архаровцами самому. Вроде не полагалось – тех двух-трех налетчиков, что привезут к Марфе награбленное, могли взять и без него, однако…

– Взять голубчиков живьем, – добавил он. – Как пойдут от Марфы прочь. Тимофей, ты за старшего. У тебя все есть – и ружья, и сани, чтоб при нужде догнать. Упустите – с тебя спрос. Пошли вон все…

Архаровцы вымелись из кабинета.

За окном была тревожная зима. Слыханое ли дело – и в медленном густом снегопаде была какая-то опасная неторопливость. Он застилал заоконный мир, не давая разглядеть даже купола церквей, не то что лица прохожих. Архаров подошел к печке погреть руки. Он устал от кабинета, устал от долгих и умных разговоров с Волконским, устал от напряжения, которое волей-неволей срывал на своих. Волконскому хорошо – старец, одна голова у него и осталась, а архаровское тело измаялось, взывало – пошевелиться-то дайте! А попробуй пошевелись – в другой раз не промахнутся…

Архаров медленно сжал кулаки. Вспомнил конфузию – как шлепнулся, как его из рыхлого снега поднимали. А все треклятые валенки! Слишком рано стал себя беречь, холить и лелеять ноги, не допуская к ним холода. Нет, подумал он, не дело – еще и тридцати двух нет… в армию, что ли, попроситься? Там-то с тельца жирок сгонят!

Вспомнил сухощавого верткого Александра Васильевича. В армию!.. Да кто отпустит?..

И тут же по необъяснимому зигзагу мысли вспомнил Дуньку – как живую, вспомнил ее смех, и как задремала, подвалившись под бочок…

А вот когда от Дуньки ловкая мысль сделала вольт и переметнулась на совсем другое женское лицо, Архаров уже весь подобрался и сказал: не-ет, матушка, давай-ка на попятный! Нечего тебе в тех эмпиреях болтаться.

Вздумав изгнать из себя тоску самыми решительными мерами, он вышел из кабинета – послать кого-нибудь на Пречистенку за полушубком. И тут же нос к носу столкнулся с Федькой.

– Ваша милость, никого их там нет! – выпалил Федька. – Они как с лета уехали, так не возвращались, а соседи сказывали, будто не в Киев вовсе!..

– Кто? Кого нет?! – спросил недовольный Архаров. – Где тебя, черта, носило?!

– Я к госпоже Шестуновой… на Воздвиженку, извозчика брал… Сказывали, они в Киев собирались, и оттуда – к теплому морю… так нет же…

Федька тяжело дышал, как будто с Лубянки на Воздвиженку и обратно бегом несся. И смотрел – глаза в глаза, подчиненному так неотрывно таращиться на свое начальство не положено.

– Кондратий тебя там с батогами дожидается, – полушутя пригрозил Архаров, но Федька словно не слышал.

– Ваша милость, коли они не к морю отправились, так куда ж?..