Золотой варган и вечное пламя

быть может есть солнце

за играми смыслов

свет солнца как крылья

Для поэзии современного китайского поэта Цзиди Мацзя важен образ шамана, обращающегося к духам предков посредством «золотого варгана», мелодией, выкликающей из космоса «животворящий ген» рода. Шаман или жрец-бимо – не только мифологизированный персонаж лирического произведения, но соавтор поэта, проводник слова заклинательного, пророческого, исцеляющего. В стихотворении «Автопортрет» поэт подчёркивает родовое начало, питающее корни личности:

 
весь я измена
и верность
жизнь я
и смерть
Мир! прими же ответ мой
я – муж – ийского – рода
 

Язык, «язычок» древнего варгана помогает человеку, «мыслящему тростнику» философа Блеза Паскаля, преодолеть разлад души с природой. Глагол человека и посредника – музыкального инструмента – становится единым, внимая нотам вечности и простирая гармонию.

 
мир состоит из живых сущностей:
если тебя одолеет тоска мировая
горе земли ощутишь
наверняка знай – то я еще мыслю
 

«Исповедь варгана»

 
наследовать бимо!
туда воротиться к высокому духу
где плакать способны от нежности только
 

«Наследовать бимо»

Цзиди Мацзя, представитель китайского народа и, объединяет в своем творчестве прошлое и будущее своего этноса, являясь его вестником. Буква «и», символизируя в русском языке объединение понятий и пространств, в то же время – ослепительное зияние между миром ушедших и ещё не рождённых, шаткий мостик перехода над пропастью без звуков. «И» – некое свидетельствование об истине: «он точно жил и правда умер».

Российскому читателю практически неизвестна современная китайская поэзия, которая, как и китайская культура, издавна притягивает русского человека. Известно, что А. С. Пушкин живо интересовался Китаем и знакомился с исследованиями о Поднебесной. Поэтом в России, чувствовавшим душу Азии – вопреки культурной среде Серебряного века, ориентированной на «европейскую» традицию – был Велимир Хлебников. Думается, отечественному ценителю поэзии было бы интересно отметить своеобразную перекличку стихов русской классики с поэзией китайского автора.

Сборник Цзиди Мацзя выходит на трёх языках – китайском, русском и английском – что не случайно. Творчество поэта объединяет культурные пространства, не замыкаясь на национальном колорите, напротив – «песней ийца» объединившись во всемирном диалоге с литературой, религиями и знаниями иных времён и народов.

 
предки до нас сотворили нам тысячи солнц
глядя на золото крыльев стрекоз невесомых
что поднялись над прародиной каждой из рас
 

Солнце, дарующее жизнь и испепеляющее души – это античный амбивалентный образ, оно же ладья, провожающая в царство мёртвых и встречающая новорождённых, его двойник – пламя в глубине скал.

 
неважно богач или бедный – любого
готов ты во имя нетленной души
облечь в одеяния вечности
 

«Разговор ийца с огнём»

Поэт описывает трагическое и столь знакомое нам в России – ещё по лирике Сергея Есенина – разобщение города и деревни, Природы и цивилизации, призывая «вернуться дорогою предков» к истокам.

 
твой конь
устало топчется
в тени цивилизации
которая вот-вот
совсем его проглотит
 

«Цыган»

Технократическая современность приносит одиночество и разобщение, захватывает горизонтальные просторы, однако ничего не может поделать с вертикалью – скалами, хранительницами духа. Мелодия зовёт в горы – только они одни служат духу в своей строгости.

 
то дух свободы
хранитель народа
ийцы в объятьях его
грезят о звёздной пыли
забывают о лязге железном
 

«Силуэт в скалах»

 
не будь гор Ляншаня не будь моего народа
меня как поэта и не было бы никогда
 

«Моё желание»

Кто знает, возможно, по сходной причине русских поэтов всегда так тянуло на роковой для них Кавказ?

Чувствовать всю природу, и живую и условно мёртвую, как единый организм – значит в полной мере сострадать ей. «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить», – этот эпиграф из повести «Старик и море» Э. Хемингуэя взят поэтом для стихотворения «Бойцовый бык».

 
стоит он вон там
всё стоит и стоит на закате
приоткрывает оставшийся глаз иногда
видит землю-арену былого
и горестным рёвом ревёт
оттого его тело
и шкура иссохли
стали огненным шаром
и бешено там пламенеют
 

Необходимость ощущать боль мёртвых, живых и не рождённых в едином нерве стиха – вот о чем проговаривается поэт в «Оде боли»:

 
боль, наконец тебя нашёл
отныне я не замечаю
цветы у ног и боль шипов
боль, для меня ты не случайна
тебя я избираю сам
 

Перешагнувший через боль физическую и боль от страха, обретает бессмертие. Это не умозрительная метафизика. Стремление к счастью и гармонии – вот идеал для человека. Мы соотносим проблематику строк современного автора с драматическим повествованием в пушкинском «Моцарте и Сальери»:

 
его возненавидели за то лишь
что в жизни разувериться не смог
и в чёрную годину волю славил
лишь в том винили
что писал навзрыд
и яростными строчками платил
дань родине и своему народу
 

«Противникам Сальваторе Квазимодо»

Поэзии Цзиди Мацзя, говоря словами Ф. М. Достоевского, в полной мере свойственна всемирная отзывчивость. «За всех расплачусь, за всех расплачусь», – писал советский поэт Владимир Маяковский. Нервные окончания стихов китайского поэта проходят сквозь бумагу, оставаясь в стройных знаках иероглифов, похожих на лес и горы в традиционных картинах китайских мастеров живописи.

Ощущение уникальности собственного народа даёт поэту и человеку возможность проникать в иные культуры. Цзиди Мацзя знакомит нас с церемониальным погребальным обрядом, где явлена мудрость не истончаемой связи поколений:

 
По обычаю ийцев, если умирает
мать семейства, её
кремируют лежащей на правом боку.
Считается, что в мире
духов левая рука ей ещё понадобится,
чтобы прясть.
 

«Руки матерей»

Поэзия Цзиди Мацзя несёт яркое мужское начало, воспевая верную женственность, метафорически преображая действительность и преподнося то виденье мира, которое зачастую сокрыто от живущих сиюминутными страстями.

Стихотворение «Надпись в альбом» обращено к памяти о женщине, стремящейся к созиданию и не сломленной:

 
её имя —
Цзикэ Цзинсымо
и в последних словах её было:
Милый, нужно любить…
 

И вот строки из оды, посвящённой няне-китаянке:

 
осиротел этот свет не утратой
обычной простой женщины
подлинно знавшей страданье и горе и скорби
но в Даляншане щемяще беззвучной зарей
истинный сын её иец заплачет о ней
пусть в целом мире услышат рыдания горечь
 

Подобное настойчивое обращение к воспоминаниям детства, прапамяти рода было свойственно Владимиру Набокову, умевшему, по его словам, «заклинать и оживлять былое» («Другие берега»). Муза Памяти осеняет творчество современного китайского поэта. Обращаясь к стиху как к близкому другу, он выкликает душу народной поэзии, чьи корни питают современного поэта-варганиста:

 
соседи в округе затихли-уснули
только мой стих не вернётся
ночь напролёт жду его у ворот
 

«Народная песня»

 
о, море времени!
откроешь ли ты мне
где тени смертных обрели забвенье?
 

«Письмо»

Люди и звери вечно едины – «для эмпирей тотемы рождены» – в заклинании духов стихий звуком осмысляемым и ещё нами не разгаданным, скрывающимся за первозданной немотой:

 
давай идти со зверем диким
участвовать в мистерии предвечной
не бойся ты ни голубых баранов
косуль не бойся ты и леопардов
они все только сыновья тумана
что исчезают тихо на закате
не разрушай той вечной тишины
что всюду здесь дыханьем духов полна
здесь предки мёртвые со всех сторон сойдутся
пугаясь тени каждой невесомой
замедли ты шаги и осторожней
по зелени ступай – то взор судьбы
в секунды эти в полной тишине
услышать можно тон иного мира
 

«Боги моей родины»

Мотив не проявленного, потустороннего мира у китайского поэта тесно связан с темой предков и духов животных. «Нет в мире разных душ и времени в нём нет», – писал в стихах Иван Бунин. «Здесь не я умирал – тот иной тоже я» («Наизнанку»), – говорит Цзиди Мацзя. Неперсонифицированные божества лирики поэта, где присутствует «Человек-невидимка», обволакивают душу сказочным миром:

 
тени длинные сплелись
потеряв друг друга
когда ночь опустится
отворяю я двери
в небо тихое гляжу
на устах трепещет
что-то несказанное
 

«Ощущения»

Не правда ли, здесь можно разглядеть схожесть со стихотворением Фёдора Тютчева «Тени сизые смесились, цвет поблекнул, звук уснул…», где в полной мере выражено пантеистическое мировоззрение? Но отчего вдруг современный поэт называет своё существование едва ли не безысходным, а приходящие извне звуки – «Чёрной рапсодией»? Быть может, от осознания того, что трагедию и красоту мира невозможно искупить звуками? Вглядываясь в бездну, его лирический герой различает в хаосе не только светлое наследие прошлого, но и пугающее иное, стремясь ещё раз запечатлеть человеческое имя, когда вдруг «…в чуждом, неразгаданном, ночном. Он узнаёт наследье роковое» (Фёдор Тютчев), пред чем немеют уста:

 
о чёрный сон, укрой и защити
позволь пропасть в любви тебя ласкавших
дай превратиться в воздух или луч
позволь стать камнем, ртутью, бирючиной
пускай железом стану или медью
слюдой или асбестом или в светлый фосфор
я превращусь – о чёрный сон!
глотай меня скорее раствори
дай сгинуть в милости твоей защиты
вели мне стать и лугом и скотиной
косулей или жаворонком или быть рыбиной
огнивом или всадником
варганом стать, мабу и касечжуром
о, чёрный сон, как стану пропадать
прошу сыграй на цине грусть со смертью
Цзиди Мацзя – мне горестное имя
 

«Чёрная рапсодия»

Переводчик Дмитрий Дерепа вослед поэту взыскует «потаённого слова» для точного, полнокровного перевода, и мне кажется, что, благодаря его труду, первозданные мелодия и мысль поэта во многом доходят до нас. Метафора делает образы зримыми, создаёт динамичные драматические картины:

 
в кровати замерла
вдова притихшей кошкой
 

«Ночи»

 
искомое слово моё
как камень мерцает в звездном убранстве
и прямо за ним
пророка глаза
замкнули летучие тени
искомое слово моё
огнем сон жреца опаляет
под силу ему будить мёртвых
провидеть всех тварей начало
мне нужно сыскать
потаённое слово
у горцев оно
в родной речи младенцу
сияет как символ надежды
 

«Потаённое слово»

Поэзия Цзиди Мацзя несёт подлинный гуманизм, потому что нелёгкие ответы на проклятые вопросы времени поэт ищет прежде всего внутри себя, пытая душу за поступки, совершённые другими.

 
да, век двадцатый
лишь честно тебя оглядев
я понимаю как много загадок
в твоей неизбежности
все же вчера прояснил ты
что будет завтра и кажешься схожим
с обронённым богом с небес
обоюдоострым мечом
 

Художественный мир Цзиди Мацзя олицетворяется образом шамана, передающего наследие певца-варганиста из рода в род. Голоса природы, предков и современников, преумноженные культурным наследием – всё это составляет неповторимый голос поэта, его пленительное своеобразие в мировой поэтической традиции.

Мелодия природы и мира призывает Память ради продолжения жизни.

 
звук мира исчезает навсегда
пророчат глаза осени нам жажду
искать найти и верить в то что жизнь
любовью лишь и красотой спасётся
 

«Глаза осени»

Алексей Филимонов, член Союза писателей России,

Санкт-Петербург