кроликов, чтоб дарить тем, кого любит. Угрожал подарить мне парочку. “Юрка, зачем мне кролики?” – “Они же мои!”
Накануне его отъезда в Питер мы ходили в Парк культуры, катались на аттракционе “Бэтмен” – это когда животом вниз лежишь, хохотали над зеркалами, видели верблюда и симулятор встречи с космическими пришельцами, засовывали головы в загорелых бодибилдеров и трогали скелеты в пещере ужасов, видели неживого слона и ели настоящую сладкую вату. Когда мы выходили, он вдруг схватил меня за руку: “Знаешь, сегодня был самый счастливый день в моей жизни”. – “Юрка, еще столько всего будет!” – “Да. Но этот – самый счастливый”.
Когда он лежал в Питере, я моталась туда то самолетом, то поездом. Если поездом, он прибывал рано-рано. И я пешком бежала от вокзала на улицу Рентгена, в институт имени Раисы Горбачёвой. Была весна. Первая весна, когда в Питере стали вывешивать на улицах, возле кафе, горшки с геранью. Я бежала и каждому горшку обещала, что познакомлю его с Юркой, когда он поправится. Я об этом говорила каналам, Неве, через которую надо было перебегать, уткам, которые плавали в Фонтанке. Всем. Я почему-то очень хорошо помню эти утра – они всегда были солнечными. Или такими запомнились.
В нашу последнюю встречу мы с его мамой Наташей наперебой говорили ему про то, как всё наладится, как он поправится, как мы поедем в Оренбург, навсегда, чтобы никогда не возвращаться в больницу, потому что начнется, наконец, нормальная здоровая жизнь. Посреди этого потока обещаний Юрка вдруг посмотрел на меня с больничной кровати и спокойно сказал: “Катя, а я своей жизнью доволен”.
Я только сейчас понимаю: Юрка как настоящий мужчина сделал так, чтобы я, расставаясь с ним, не волновалась. Он, который до моего приезда не вставал несколько дней и потом – никогда больше не встал, в тот день, когда я к нему пришла, встал, дошел до окна, влез на стул, посмотрел на улицу и сказал: “Какая красивая осень наступает”. В тот день я привезла ему модем, в компьютере был интернет. Мы всё установили и открыли его почту. Он сообщил