Глава VIII

Объясняет и доказывает известное положение, что «путь истинной любви не то, что железная дорога».

Безмятежное пребывание на хуторе Дингли-Делль, чистый и ароматический воздух, оглашаемый беспрерывно пением пернатых, присутствие прелестных представительниц прекрасного пола, их великодушная заботливость и беспокойство: все это могущественным образом содействовало к благотворному развитию нежнейших чувств, глубоко насажденных самою природою в сердце м‑ра Треси Топмана, несчастного свидетеля птичьей охоты. На этот раз его нежным чувствам было, по-видимому, суждено обратиться исключительно на один обожаемый предмет. Молодые девушки были очень милы, и обращение их казалось привлекательным во многих отношениях; но девственная тетка превосходила во всем как своих племянниц, так и всякую другую женщину, какую только видел м‑р Топман на своем веку. Было какое-то особенное великолепие в её черных глазах, особенное достоинство в её осанке, и даже походка целомудренной девы обличала такие сановитые свойства, каких отнюдь нельзя было заметить в молодых мисс Уардль. Притом не подлежало ни малейшему сомнению, что м‑р Треси Топман и девственная тетка увлеклись друг к другу с первого взгляда непреодолимою симпатиею; в их натуре было что-то родственное, что, по-видимому, должно было скрепить неразрывными узами мистический союз их душ. её имя невольно вырвалось из груди м‑ра Топмана, когда он лежал на траве, плавая в своей собственной крови, и страшный истерический хохот девствующей тетки был первым звуком, поразившим слух счастливого Треси, когда друзья подвели его к садовой калитке. Чем же и как объяснить это внезапное волнение в её груди? Было ли оно естественным излиянием женской чувствительности при виде человеческой крови, или, совсем напротив, источник его заключался в пылком и страстном чувстве, которое только он один из всех живущих существ мог пробудить в этой чудной деве? Вот вопросы и сомнения, терзавшие грудь счастливого страдальца, когда он был распростерт на мягкой софе перед пылающим камином. Надлежало разрешить их во что бы ни стало.

Был вечер. Изабелла и Эмилия вышли погулять в сопровождении м‑ра Трунделя; глухая старая леди полулежала в забытьи в своих спокойных креслах; жирный и толстый детина храпел у очага в отдаленной кухне; смазливые горничные вертелись у ворот, наслаждаясь приятностью вечерней погоды и любезностью сельских кавалеров, изливавших перед ними свои пылкие чувства. Треси Топман и Рахиль Уардль сидели друг подле друга, не обращая ни малейшего внимания на окружающие предметы. Они мечтали о взаимной симпатии душ, мечтали и молчали.

– Ах! я совсем забыла свои цветы! – вдруг сказала девствующая тетка.

– Пойдемте поливать их теперь, – промолвил м‑р Топман убедительным тоном.

– Вы простудитесь на вечернем воздухе, – отвечала целомудренная дева тоном глубочайшего сострадания и симпатии.

– Нет, нет, – сказал м‑р Топман, быстро вставая с места. – Позвольте мне идти вместе с вами: это будет полезно для моего здоровья.

Сострадательная леди поправила перевязку на левом плече своего прекрасного собеседника и, взяв его за правую руку, отправилась в сад.

В отдаленном и уединенном конце сада красовалась поэтическая беседка из акаций, жасминов, душистой жимолости и роскошного плюша. В этот приют спокойствия и тишины направила свои шаги счастливая чета. Девствующая тетушка взяла лейку, лежавшую в углу, и собралась идти. М‑р Топман удержал ее подле себя.

– Мисс Уардль! – воскликнул он, испустив глубокий вздох.

Девствующая тетка затрепетала, зашаталась, и лейка едва не выпала из её рук.

– Мисс Уардль! – повторил м‑р Топман, – вы – ангел!

– М‑р Топман! – воскликнула Рахиль, краснея, как пион.

– Да, вы ангел, мисс Уардль, вы… вы… вы – сущий ангел, – повторил энергическим тоном красноречивый пикквикист.

– Мужчины всех женщин называют ангелами, – пробормотала застенчивая леди.

– Что же вы после этого? С чем могу я вас сравнить, несравненная мисс Уардль, – говорил восторженный Топман. – Где и как найти существо, подобное вам? В каком углу мира может еще скрываться такое счастливое соединение физических и моральных совершенств? Где ах! где…

М‑р Топман приостановился, вздохнул и с жаром начал пожимать руку красавицы, державшую ручку лейки. Она потупила глаза, опустила голову и прошептала едва слышным голосом.

– Мужчины как мухи к нам льнут.

– О, как бы я желал быть мухой, чтоб вечно жужжать вокруг вашего прелестного чела! – воскликнул вдохновенно м‑р Топман.

– Мужчины все… такие обманщики… – продолжала застенчивая леди.

– Обманщики – да; но не все, мисс Уардль. Есть по крайней мере одно существо, постоянное и неизменное в своих чувствах, существо, готовое посвятить всю свою жизнь вашему счастью, существо, которое живет только вашими глазами, дышит вашею улыбкой, которое для вас, только для одной вас переносит тяжелое бремя своей жизни.

– Гдеж скрывается оно, м‑р Топман, это идеальное существо?

– Здесь, перед вами, мисс Уардль!

И прежде, чем целомудренная дева угадала его настоящую мысль, м‑р Топман стоял на коленях у её ног.

– М‑р Топман, встаньте! – сказала Рахиль.

– Никогда, никогда! – был рыцарский ответ. – О, Рахиль!

Он схватил её трепещущую руку и прижал к своим пламенным устам. Зеленая лейка упала на пол.

– О, Рахиль, обожаемая Рахиль! Могу ли я надеяться на вашу любовь?

– М‑р Топман, – проговорила девствующая тетка, – я так взволнована… так измучена; но… но… я к вам неравнодушна.

Лишь только вожделенное признание вырвалось из уст целомудренной леди, м‑р Топман приступил к решительному обнаружению своих чувств, и начал делать то, что обыкновенно в подобных случаях делается пылкими юношами, объятыми пожирающей страстью: он быстро вскочил на ноги и, забросив свою руку на плечо девствующей тетки, напечатлел на её устах многочисленные поцелуи, которые все до одного, после некоторого сопротивления и борьбы, были приняты терпеливо и даже благосклонно. Неизвестно, как долго могли бы продолжаться эти пылкие обнаружения нежной страсти, если б красавица, испуганная каким то внезапным явлением, вдруг невырвалась из объятий пламенного юноши.

– За нами подсматривають, м‑р Топман! – воскликнула целомудренная дева. – Нас открыли!

М‑р Топман с беспокойством оглянулся вокруг себя, и взор его немедленно упал на один из самых прозаических предметов вседневной жизни. Жирный детина, неподвижный, как столб, бессмысленный, как осел, уставил свои большие глаза в самый центр беседки; но и самый опытный физиономист, изучивший до последних мелочей все возможные очертания человеческой фигуры, не открыл бы на его лице ни малейших следов изумления, любопытства или какого-нибудь другого чувства, волнующего человеческую грудь. М‑р Топман смотрел на жирного детину; жирный детина смотрел на м‑ра Топмана с тупым, бессмысленным выражением. Чем долее м‑р Топман наблюдал бессмысленно пошлую фигуру детины, тем более убеждался, что он или ничего не знал, не видал, или ничего не понимал. Под влиянием этого впечатления он сказал довольно твердым, решительным и несколько суровым тоном:

– Чего вам здесь надобно?

– Пожалуйте ужинать, сэр: стол накрыт.

– Давно ли вы пришли сюда? – спросил м‑р Топман, окинув еще раз пытливым взором жирного детину.

– Только сейчас, сэр.

М‑р Топман еще пристальнее впился глазами в пошлую фигуру; но не заметил в ней ни малейшего проявления какого-нибудь чувства. Успокоенный счастливым результатом своих исследований, м‑р Топмань подал руку девствующей тетке и вышел из беседки.

Они пошли домой. Детина следовал за ними.

– Он ничего не знает, – шепнул м‑р Топман.

– Ничего, – подтвердила, девственная тетка.

Позади их послышался странный звук, произведенный как будто неловким усилием подавить невольный смех. М‑р Топман оглянулся. Нет, быть не может: на лице жирного детины не было ни малейшей гримасы.

– Скоро он заснет, я полагаю, – шепнул м‑р Топман.

– В этом нет никакого сомнения, – сказала целомудренная тетка.

Они оба засмеялись от чистого сердца.

М‑р Топман жестоко ошибся. Жирный детина на этот раз бодрствовал и телом, и душой. Он все видел и слышал.

За ужином ни с чьей стороны не обнаружилось попыток завязать общий разговор. Старая леди пошла спать; Изабелла Уардль посвятила себя исключительному вниманию м‑ра Трунделя; девствующая тетушка была вся сосредоточена на своем любезном Треси; мысли Эмилии Уардль были, казалось, обращены на какой-то отдаленный предмет, вероятно, на отсутствующего Снодграса.

Одиннадцать, двенадцать, час за полночь: джентльменов нет как нет. беспокойство изобразилось на всех лицах. Неужели их остановили и ограбили среди дороги? Не послать ли людей с фонарями в те места, где им следует возвращаться домой? Или, пожалуй, чего доброго… Чу! вот они. Отчего они так запоздали? Чу – какой-то странный голос! Чей бы это?

Все маленькое общество высыпало в кухню, куда воротились запоздалые гуляки. Один взгляд на них объяснил весьма удовлетворительно настоящее положение вещей.

М‑р Пикквик, засунув в карманы обе руки и нахлобучив шляпу на свой левый глаз, стоял облокотившись спиною о буфет, потряхивая головой на все четыре стороны, и по лицу его быстро скользили одна за другою самые благосклонные улыбки, не направленные ни на какой определенный предмет и не вызванные никаким определенным обстоятельством или причиной. Старик Уардль, красный как жареный гусь, неистово пожимал руку незнакомого джентльмена и еще неистовее клялся ему в вечной дружбе. М‑р Винкель, прислонившись спиною к стене, произносил весьма слабые заклинания на голову того, кто бы осмелился напомнить ему о позднем часе ночи. М‑р Снодграс погрузился в кресла, и физиономия его, в каждой черте, выражала самые отчаянные бедствия, какие только может придумать пылкая фантазия несчастного поэта.

– Что с вами, господа? – спросили в один голос изумленные леди.

– Ни-чег-гго, – отвечал м‑р Пикквик. – Мы все… блого… получны. Я говорю, Уардль, мы все благополучны: так, что ли?

– Разумеется, – отвечал веселый хозяин. – Милые мои, вот вам друг мой, м‑р Джингль, друг м‑ра Пикквика. Прошу его любить и жаловать: он будет у нас гостить.

– Не случилось ли чего с м‑ром Снодграсом? – спросила Эмилия беспокойным тоном.

– Ничего, сударыня, ничего, – отвечал незнакомый джентльмен. – Обед и вечер после криккета… веселая молодежь… превосходные песни… старый портер… кларет… чудесное вино, сударыня… вино.

– Врешь ты, шарамыжник, – возразил прерывающимся голосом м‑р Снодграс. – Какое там вино? Никакого, черт вас побери. Селедка – вот в чем штука!

– Не пора ли им спать, тетушка? – спросила Эмилия. – Люди могут отнести их в спальню: по два человека на каждого джентльмена.

– Я не хочу спать, – проговорил м‑р Винкель довольно решительным тоном.

– Ни одной живой души не припущу к себе, – возгласил м‑р Пикквик, и при этом лучезарная улыбка снова озарила его красное лицо.

– Ура! – воскликнул м‑р Винкель.

– Ур-р-ра! – подхватил м‑р Пикквик, снимая свою шляпу и бросая на пол, при чем его очки также упали на середину кухни.

При этом подвиге он окинул собрание торжествующим взором и захохотал от чистейшего сердца.

– Давайте еще бутылку вина! – вскричал м‑р Винкель, постепенно понижая свой голос от самой верхней до самой низшей ноты.

Его голова опрокинулась на грудь, и он продолжал бормотать бессвязные звуки, обнаруживая между прочим зверское раскаяние, что поутру не удалось ему отправить на тот свет старикашку Топмана. Наконец он заснул, и в этом положении два дюжих парня, под личным надзором жирного детины, отнесли его наверх. Через несколько минут м‑р Снодграс вверил также свою собственную особу покровительству Джоя. М‑р Пикквик благоволил принять протянутую руку м‑ра Топмана и спокойно выплыл из. кухни, улыбаясь под конец самым любезным и обязательным образом. Наконец и сам хозяин, после немого и трогательного прощания со своими дочерьми, возложил на м‑ра Трунделя высокую честь проводить себя наверх: он отправился из кухни, заливаясь горючими слезами, как будто спальня была для него местом заточения и ссылки.

– Какая поразительная сцена! – воскликнула девственная тетка.

– Ужасно, ужасно! – подтвердили молодые девицы.

– Ничего ужаснее не видывал, – сказал м‑р Джингль серьезным тоном. – На его долю пришлось двумя бутылками больше против каждого из его товарищей. – Зрелище страшное, сударыня, да!

– Какой любезный молодой человек! – шепнула девственная тетка на ухо Топману.

– И очень недурен собой! – заметила втихомолку Эмилия Уардль.

– О, да, очень недурен, – подтвердила девственная тетка.

М‑р Топман думал в эту минуту о рочестерской вдове, и сердце его переполнилось мрачною тоской. Разговор, продолжавшийся еще минут двадцать, не мог успокоить его взволнованных чувств. Новый гость был учтив, любезен, разговорчив, и занимательные анекдоты, один за другим, быстро струились из его красноречивых уст. М‑р Топман сидел как на иголках и чувствовал, с замиранием сердца, что звезда его славы постепенно меркнет и готова совсем закатиться под влиянием палящих лучей нового светила. Мало-помалу веселость его исчезла, и его смех казался принужденным. Успокоив, наконец, свою больную голову под теплым одеялом, м‑р Топмал воображал, с некоторым утешением и отрадой, как бы ему приятно было притиснуть своей спиной этого проклятого Джингля между матрацом и периной.

Поутру на другой день хозяин и его гости, утомленные похождениями предшествовавшей ночи, долго оставались в своих спальнях; но рано встал неутомимый незнакомец и употребил весьма счастливые усилия возбудить веселость дам, пригласивших его принять участие в их утреннем кофе. Девствующая тетка и молодые девицы хохотали до упаду, и даже старая леди пожелала однажды выслушать через слуховой рожок один из его забавных анекдотов. её удовольствие выразилось одобрительной улыбкой, и она благоволила даже назвать м‑ра Джингля «безстыдным повесой», – мысль, с которою мгновенно согласились все прекрасные родственницы, присутствовавшие за столом.

Уже издавна старая леди имела в летнее время похвальную привычку выходить в ту самую беседку, в которой м‑р Топман накануне ознаменовал себя страстным объяснением своих чувств. Путешествие старой леди неизменно совершалось следующим порядком: во-первых, жирный детина отправлялся в её спальню, снимал с вешалки её черную атласную шляпу, теплую шаль, подбитую ватой, и брал толстый сучковатый посох с длинной рукояткой. Старая леди, надевая шляпу, закутывалась шалью и потом, опираясь одною рукою на свой посох, a другою на плечо жирного детины, шла медленным и ровным шагом в садовую беседку, где, оставаясь одна, наслаждалась около четверти часа благорастворенным воздухом летнего утра. Наконец, точно таким же порядком, она опиралась вновь на посох и плечо и шла обратно в дом свой.

Старуха любила аккуратность во всех своих делах и мыслях. Три года сряду церемония прогулки в сад исполнялась со всею точностью, без малейшего отступления от принятых форм. На этот раз, однако ж, к великому её изумлению, произошло в этой церемонии совсем неожиданное изменение: жирный детина вместо того, чтобы оставить беседку, отступил от неё на несколько шагов, осмотрелся направо и налево и потом опять подошел к старой леди с таинственным видом, принимая, по-видимому, необходимые предосторожности, чтоб его никто не заметил.