О тех немногих, которые в эпоху перемен решились выйти из порочного круга забвения и приспособленчества и предпочли тернистый путь одиночек, сумевших не согнуться под бременем испытаний и начать воссоздавать свою жизнь с чистого листа, сохраняя в душе единственное, что у них еще оставалось, – свой собственный кодекс чести.

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Что имел – потерял, что любил – не сберег.

Был я смел и удачлив, но счастья не знал.

И носило меня, как осенний листок.

Я менял города, я менял имена.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

И окурки я за борт бросал в океан,

Проклиная красу островов и морей,

И бразильских лесов малярийный туман,

Темноту кабаков и тоску лагерей.

Зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать,

Полететь бы опять к певунье своей…

Да узнает ли старая Родина-мать

Одного из пропащих своих сыновей?

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Что имел – потерял, что любил – не сберег.

Был я смел и удачлив, но счастья не знал.

Песня из кинофильма «Судьба резидента». Слова и напев Евгений Агранович

Copуright Брюс Федоров (Bruce Fedorov) 2017 год

izdat-knigu.ru edition

* * *

Глава первая

«Н-да, сегодня солнце превзошло самое себя. Похоже, невидимый кочегар высыпал в небесную топку все свои запасы первоклассного горючего антрацита. Нет толка от того, что я неподвижно лежу, будто вывалившаяся на палубу из невода селедка. От этого ничегонеделанья только хуже становится». Антон медленно подтянул под себя вначале одну ногу, потом другую и одновременно скинул их с опостылевшей кровати.

Было так томно, так жарко, что не хотелось без острой на то необходимости шевелить ни рукой, ни ногой. С энтузиазмом размахивающие своими лопастями-лопатами потолочные вентиляторы просто бесцельно взбивали тугой, набитый стопроцентной влажностью воздух, не принося никакого облегчения. Обнаженное тело, не желавшее принимать в этот полуденный час даже лоскут самой легкой одежды, было покрыто тончайшей пленкой противной скользкой испарины, от которой хотелось как можно быстрее избавиться.

«Тогда в душ, может, там полегчает». Антон прошлепал босыми ногами по полу из досок твердого эбонитового дерева, пересек большую продолговатую комнату, выполнявшую роль основного зала для отдыха, с размещенными в ней длинной барной стойкой и огромным полукруглым диваном из дорогой кожи красноватого цвета, в который к месту и не очень были вмонтированы различные фигурные столики и подставки, на которые так удобно было ставить замороженные бутылки с отменным мексиканским пивом «Ла Корона» или высокие стеклянные фужеры с фруктовыми коктейлями.

Широкий поворот вентиля с синей кнопкой, обозначавшей подачу холодной воды, вызвал водопад струй, обрушившихся на подставленную в надежде на быстрое облегчение голову. Вода текла и текла, но не становилась прохладней.

«Наверное, те же тридцать градусов, что и в комнатах». Антон то поднимал плечи, то разводил лопатки, то вытягивал кверху руки, стараясь, чтобы вода проникла во все закоулки его молодого мускулистого тела.

«Странно, – продолжал размышлять он. – Вчера был дикий по своей разрушительной силе шторм».

Необузданные силы природы, казалось, вознамерились разметать по бревнышкам бамбуковый коттедж Антона. Невидимый в ночи Тихий океан ревел и стонал, изнемогая от охватившей его долго сдерживаемой ярости. Ветер с силой бросал в хрупкие стены и окна пригоршни тяжелых, как свинцовая дробь, водяных брызг, наваливался на хрупкое человеческое жилище своим могучим плечом, заставляя крытую металлической черепицей крышу грохотать так, будто с десяток морских чертей отплясывали на ней свою огненную дьявольскую тарантеллу.

И что же, наступил день, все успокоилось, как и не было, и вернулось на круги своя.

Даже еще жарче стало. Что не говори, а тропики всегда остаются тропиками.

Как бы то ни было, но водная процедура оказала на него свое ожидаемое воздействие. Антон почувствовал себя бодрее. Теперь можно складывать мысли.

Накинув на плечи белое махровое полотенце, он подошел к чуть-чуть запотевшему большому зеркалу и принялся с любопытством рассматривать в нем неясные очертания своего обнаженного тела.

«Должно быть, это я, тот, кто прячется за этой призрачной вуалью из водяных капель. Такой же мутный и непонятный, как и моя нынешняя жизнь добытчика изумрудов и международного контрабандиста, – заключил он. – А что будет, если я сотру эту влажную испарину с идеально ровной поверхности зеркала? Может быть, тогда, я увижу в нем отражение другого человека, бывшего всего-то полтора года назад успешным бизнесменом в далекой, упрятанной за снежными горами и бескрайними лесами России».

В те стремительные нулевые годы двадцать первого столетия Антон быстро выучил нехитрую науку, как управлять доверием ближнего и сколачивать на этом миллионы. Но и тогда он был еще другим, совсем другим под своей третьей личиной, того совсем еще молодого парня, знавшего, что такое воинское братство. Это были времена, когда на нем ладно сидел зеленый камуфляж фронтового разведчика, а за плечами была пристроена снайперская винтовка Драгунова. Тогда он, Антон Бекетов, еще верил в идеалы и в крепость данного слова и старался не задумываться на тем, кем и почему была развязана эта братоубийственная война на южных рубежах его Родины.

Антон неспешно пересек одну комнату, другую, сбросил по дороге на подвернувшийся деревянный стул ставшее никчемным полотенце и через широко раскрытый проем в стеклянной стене вышел на большую тенистую террасу, прикрытую сверху огромным непроницаемым для палящих солнечных лучей навесом.

Так во сколько же оболочек упакован каждый из нас, людей, всегда беспокойных, чем-то недовольных и постоянно требующих от жизни все новых наслаждений, а заодно и власти над этим миром, и, прежде всего, над себе подобными? Внутренний вопрос остался без ответа. Антон подошел к краю террасы и в нерешительности остановился, не решаясь поставить ногу на первую ступень лестницы, выводящей на раскаленную ленту желтого песчаного пляжа. Вместо этого он предпочел остаться в защитительной тени веранды и прислонился к одной из ее опорных круглых колонн.

Так будет хорошо – просто стоять безо всяких движений, лишь подставляя под ласковые прикосновения легкого морского бриза свое обнаженное тело, утомленное зыбким ночным сном.

Что может быть лучше, красивее, чем раскинувшийся перед тобой бескрайний синий океан и прокаленный полуденным пеклом песок, и разбросанные по дюнам островки вечно зеленных пальм, с обвисшими ожерельями из перезревших желтых кокосовых орехов? Разве можно уродовать эту совершенную картину, созданную самой матерью-природой, техническими причудами современного человека, изобретенными им для удовлетворения своего ленивого безразличия? Разве пробирающаяся по чешуйчатому стволу пальмового дерева шипастая игуана не более прекрасна, чем современная общество людей, обросшее бетонными конструкциями и чадящими в голубое небо трубами?

Природа не приемлет острых углов и примитивных геометрических построений, придуманных человечеством себе на потеху. Ну, а если будущие более продвинутые цивилизации однажды задумались бы над тем, какого памятника достоин современный человек со всеми его «достижениями», то, несомненно, им бы стала высоченная куча из миллионов тонн гниющих пищевых отбросов, щедро удобренная рваными пластиковыми пакетами, железными бочками и останками сломанных механизмов, до вершины залитая наподобие ромовой бабы густой глазурью из нефти и мазута.

«Ну ладно. Хватит об этом. Я здесь не для того, чтобы выносить приговор самому себе, коль я один из представителей этого ненасытного племени». Бросив еще раз взгляд на округлую подкову лазурной лагуны, на которой у причала неподвижно замерла его моторная яхта, Антон оторвался от колонны и вернулся в комнату отдыха, где первым делом направился к скрытому за панелями из красного дерева огромному рефрижератору с двумя дверцами. Распахнув его, он с удовольствием принялся обозревать стройные ряды покрытых тонкой вязью изморози пивных бутылок: «Ну что ж, скучно не будет», – и, выхватив две из них, понес их по направлению к низкому столу из толстенного голубоватого стекла.

Антон любил это место – небольшой островок в ста милях от тихоокеанского побережья колумбийского департамента Чоко, обращенного своим остроконечным мысом в сторону Панамы, – крохотная изумрудная жемчужина среди ультрамаринового океанского простора, обрамленная отрогами подводных коралловых рифов с голубым пятнышком уютной лагуны.

На острове проживало десятка два семей черных, как обгоревшие головешки, аборигенов, основным занятием которых была морская рыбалка, да бродили ничейные, то есть, по негласному закону, общие, худосочные свиньи с вытянутыми рылами и хлопотливые курицы, вечно занятые расклевыванием раковин морских моллюсков. Выуженные из морских глубин элегантные красавцы: дорадо, окунь или голубоватый тунец составляли основу питания местного населения, излишки которого они периодически вывозили на продажу на стихийные товарные рынки, разбросанные вдоль береговой линии южноамериканского континента. Сдав оптовым торговцам свою рыбу и выручив за нее несколько тысяч песо замызганными мятыми банкнотами, они испытывали неподдельную гордость. Сердца наполнялись гордостью, а на загорелых лицах появлялось выражение крайнего довольства.

Никогда и никто не хвалил их за то, что они ежедневно выходили в океан на промысел на своих утлых баркасах с ненадежными, вечно чихающими вонючим дымком лодочными моторами. Никто на острове не называл их дела подвигом, никто не считал их риском.

Многочисленные изголодавшиеся семьи, ждавшие их возвращения на берегу, воспринимали работу рыбаков как обычное рутинное занятие, и потому островитяне редко воспринимали гибель своих сородичей как большое несчастье. Это была их привычная жизнь. Раз за разом одно поколение сменяло другое. Сегодня жить – умереть завтра – дело привычное и естественное, как восход и заход солнца. Место в лодках, вместо сгинувших в непроглядной пучине отцов, занимали их старшие сыновья, на худые плечи которых ложилась тяжкая забота по добыче пропитания для слабых и немощных.

Но вот в те редкие дни, когда в их дырявых карманах начинали шуршать бумажные деньги, эти бедняки превращались в королей момента, так как могли позволить себе купить для своих семей молока, кукурузных лепешек-арепас, недорогих шоколадных конфет, а лично для себя – бутылку жгучего агуардьенте. Как радостно было потом возвращаться домой на свой родной забытый богом и людьми остров, потому что тогда они могли не отводить глаза под вопросительными взглядами своих вечно полуголодных детей и женщин. Гордость и почти исчезнувшее уважение к себе наполняли их бесхитростные души на несколько дней. Вмести с ними под утлые крыши ветхих хижин входил праздник, и начинали звучать смех и оживленные голоса довольных всем и вся домочадцев. Возникала атмосфера всеобщего довольства и безудержного веселья, на которое только было способно их непритязательное воображение.