Право на возвращение

Пролог

Не говорите, что – осень.

Из-за тумана, с той стороны невидимой реки, длилась – тишина… Только два неслышных голоса шептали друг другу… Как два опавших листа или два майских жука. И не говорите, что – август…

– Что же мы – так никогда и не встретимся?

– Ну почему – встретимся – и даже обязательно. Только потом пожалеем о этом.

– Почему? Это грустно… Но я тебе верю – ты всегда все знаешь.

– Правильно. Верь мне. И тогда все будет хорошо.

– Ты говоришь – все будет хорошо – и от этих слов такой холод…

– Тебе не может быть холодно, маленькая врунишка. Я ведь с тобой, да?

– Ну да, ну да – не может – я просто преувеличиваю. Обожаю преувеличивать…

– А я обожаю тебя.

– Это славно – мне это нравится…

– Ну а ты? Нет, я не буду спрашивать, скажи сама, а?

– Я… А что я? И ты сам все знаешь. Давай лучше о другом…

– О чем моя сладкая? О чем?

– Расскажи – как мы встретимся, как все произойдет.

– Все будет непросто. Да, непросто. И – по-разному. Слушай…

Есть Бог на свете

Часть первая – Оля

Мой самолет разбился в 7.30 утра.

Сильнее страха было удивление.

Неужели этот ужас происходит со мной.

Этого просто не может быть.

Еще молодая, любимая, карьеру сделала, мужчины вслед оборачиваются, подруги говорят – везучая.

Мне и по правде всегда везло.

До сегодняшнего дня.

Не хочу вспоминать про то, что началось в салоне после того, как люди поняли, что – все.

Самолет полный.

Группа детей с воспитателями – английские школьники – возвращаются домой после месяца, проведенного в Москве и Питере – месяца изучения языка и архитектуры. Молодожены – сидят на ряд впереди.

Старик – строгий и нахмуренный – с самого момента посадки.

Стюардессы – красивые, вышколенные.

И еще много других, к которым и присмотреться-то не успела.

Как вдруг, все разломилось на несколько кусков – и нет ничего.

Про это вспоминать не хочу.

Я о другом сейчас.

О другом.

Глеб встречает меня в лондонском аэропорту.

Вот он – наконец-то я его вижу вблизи.

Толпа обезумевших людей, (видимо, уже объявили про катастрофу) и он среди них.

Седая голова, синие глаза.

Улыбка знакомая, но сейчас – как будто приклееная.

Не поймет, в чем дело.

Не верит, что все кончилось, так и не начавшись.

Милый…

Милый мой…

Я прозрачна и невидима, а потому безбоязненно прохожу сквозь сгустки человеческой боли и оказываюсь рядом с ним.

Моя ладонь невесома, но я касаюсь его щеки.

Касаюсь…

Господи, ведь мы целый год мечтали об этом.

Коснуться…

Да не год – какое там. Целую жизнь мечтали – и вот…

Глеб беспомощно озирается по сторонам.

В толпе кто-то падает.

Крики, крики, крики…

– Милый, – шепчу я, – мне не больно, мне совсем не больно… Ну что поделаешь – не сложилось у нас. Деток жалко – погляди на их семьи – вот горе то. А я – что ж, прости – не долетела я до тебя…

Год писем, и все закончилось здесь.

А сейчас я читаю его мысли. Они мечутся, как звери в клетке.

И последняя: «Не сложилось…»

Я чувствую тупую боль в его груди и накрываю ее своей ладонью.

Боль тут же утихает.

И хорошо.

Не надо, чтобы боль.

Не надо, чтобы смерть.

Живи – и за меня и за себя – и за нас.

Ведь есть же бог на свете…

Часть вторая – Глеб

Вот уже десять дней, как ее нет…

Десять дней, десять лет, десять жизней…

Неужели – уже десять? Моей Оли…

Мы знакомы год… Были знакомы… были…

Это принято называть виртуальной любовью. Может, так оно и есть, но тогда, что такое любовь – вообще… Никакая невиртуальная, а просто – любовь, обычная, когда двое… Я не знал. А потом мы встретились.

Так оно и было – встретились. Наши письма, наши мысли, наши души… И даже наши тела…

Тысячи, тысячи писем с одного континента на другой – как дышать, есть, пить, как – жить…

Да, мы научились и этому тоже.

Говорить друг другу «доброе утро» и «спокойной ночи», смотреть в глаза и улыбаться, сердиться и умирать от нежности друг к другу, ссориться и мириться, все, как в обычной жизни, как у всех…

Но, как у всех, так и не стало.

Ее самолет – упал.

Мы сумели, смогли дотронуться душами, но не руками, не губами, не глазами – не сложилось…

Сказать по правде, я почти ничего не помню. Просто в какой-то момент – ватная тишина, и вокруг – изменившийся мир, в котором все стало – до, а что – после…

Да, семья, конечно… У меня Вера с Катюхой, у нее, у Оли тоже – муж, дети…

Ее, наверное, уже похоронили – я не знаю… Помню только имя в списке на стене… там было много других имен, вроде что-то такое про детей, люди, люди, слезы… Я почему-то хотел позвонить ей домой, но не смог вспомнить телефон, а когда вспомнил, было уже не нужно, уже поздно… Уже поздно…

Наверное и для них так лучше… Ведь никто ничего не знал – о нас. Никто и ничего… А как я мог поехать на похороны? Невозможно похоронить – себя. Она же – во мне, живая… Ее глаза, улыбка, манера говорить и морщить нос… Ее смех… А что еще-то с высоты десять километров…

…Я вернулся на третий день, как и собирался. Обнял Веру. Невозможно смотреть в глаза… Душ…

– Нет, спасибо, не хочу. В самолете кормили, лучше посплю пойду… устал что-то, болтало…

Ближе к вечеру встал разбитый, все время Олино лицо перед глазами, копна ее каштановых волос. Она говорила, что у нее очень редкий цвет от природы – тициановский. Гордилась… Я потом специально нашел в сети его картины, действительно – похоже…

Наконец, мельком посмотрел на жену, осунулась, лицо бледное, мешки под глазами… Какая-то вся поникшая. Неужели, из-за… Нет, не может быть, никто же не знал, никто…

За ужином она сказала, что у нее рак. Анализы, подозрения, биопсия – подтвердилось… Два дня назад пришел ответ… Не говорила, ну, не хотела раньше времени, думала – обойдется… У нее с детства так – начинает о чем-то говорить вслух, и это превращается в реальность. Потому и молчала… Надеялась. Говорят, нужно срочно химиотерапию. «Лысая останусь – разлюбишь…»

Беспомощность и боль в глазах – прямо как у ребенка. «Папа, сделай что-нибудь, ну, пожалуйста»… Неужели и правда – есть бог на свете, а? Хочу, чтобы был. Пусть хотя бы он знает – за что. Потому, что иначе выходит, что – просто так… Вот, просто так – Оля, ее семья… Вера, я, Катюха… И все остальные фамилии из того списка на стене… И дети – тоже. И их дети… И…

…Верина голова на моей руке. Дышит вроде ровно, может, спит. Я только что сделал все, чтоб она уснула и спала как можно дольше. Все, что мог… Не могу больше следить за лицом, за движениями, за Верой… Необходимо побыть самим собой – хоть на минуту, расслабить нервы, расслабить мышцы, расслабить сердце. Почему его всегда рисуют в середине груди, если болит все время – слева. И если не сердце, то – что? Душа? Что же, может быть. Наверное…

Осторожно вытаскиваю правую руку, встаю, только бы не разбудить… Иду в кухню, ищу Верины сигареты. Сам давно бросил, лет десять уже, а она до сих пор. Сколько ругался с ней из-за этого… Теперь уж точно бросит…

И ведь никому не расскажешь, никому… Да и поздно уже – второй час ночи. Только Андрею, пожалуй… Удивится… Нет. Ну, тогда хотя бы самому себе, что ли… Только тихо, Веру не разбудить… Может, хоть так отпустит. Ну, хоть немного…

…Нет, кажется, не разбудил… Только повернулась на другой бок, и дыхание не такое ровное… Спи… Я вернулся, все будет хорошо… Я обещаю, слышишь… Снова, как раньше – вместе и навсегда, слышишь…

…Господи…. Оленька, Оля, откуда ты… как ты… ты здесь, милая моя… Неужели все-таки он есть?!!! Есть бог на свете!.. Есть бог на свете… Есть Бог…

Часть третья – Вера

Конечно, я обо всем знала.

И про письма, и про любовь, и про эту их встречу. Научилась пользоваться компьютером, открывала почту и – читала.

Читала все.

Почернела от горя.

А сказать ничего не могла.

Я понимала – скажу, что следила за ним – не простит. Потом нашли опухоль, сделали биопсию, и я решила – пусть едет.

Если есть бог на свете, он не допустит, чтобы столько горя – и одному человеку. Мне…

Ну встретятся один раз – все равно он ко мне вернется, со мной ему хорошо, я же знаю, я чувствую…

И он знает.

А потом передали про катастрофу…

Глеб вернулся через пару дней.

И я рассказала про свою болезнь.

Он пожалел меня и обнял, и любил.

Только… что хотят эти люди?

Почему они говорят, что Глеб умер?

Какие глупые, глупые, глупые люди.

Уйдите все из нашего дома.

Мы хотим побыть вдвоем.

Впервые за долгий год.

Ведь теперь, наконец, все кончено.

Он мой навсегда.

Каждый из нас заплатил свою цену.

И он, и она, и я.

А значит – Бог есть.

Глеб…

Ты с лышишь меня, Глеб?

Есть Бог на свете!..

Звонок

Она

Она суетилась вокруг него так, как суетятся нелюбимые жены.

– Милый, водички хочешь?

Погоди, не вставай, не вставай, только голову приподними – вот стакан, пей.

Одеяло подоткнуть?

Ну скажи, подоткнуть?

Ох, ну что я за дура-то…

Я все время забываю, что ты не можешь говорить.

Пока не можешь говорить.

Но обязательно заговоришь – так доктор сказал.

Вернее он сказал – «надежда есть»

Есть надежда, слышишь, всегда есть надежда.

И заговоришь, и рукой-ногой снова двигать начнешь.

Вот я и надеюсь.

Сашенька, ну что ты морщишься?

Где болит?

А знаешь что, давай я тебе карандаш и блокнот организую, будем переписываться.

Как раньше, помнишь, я один раз в санаторий уехала, а ты мне письма писал.

Каждый день…

Я чуть с ума от счастья не сошла.

Мы тогда уже лет десять были женаты, а все как новобрачные – скучали, перезванивались, письма те…

Ну вот я дура – заболтала тебя. Сашенька, не хмурься, ну скажи, скажи, где больно-то?

Господи, а давай я спрашивать буду, а ты – если это место болит – глаза закроешь.

Хорошо?

Ну закрой глаза, если ты согласен.

Вот – видишь, видишь, какая я у тебя сообразительная.

А ты ведь никогда мне не говорил, что я сообразительная. Ты меня особо не хвалил никогда.

Зато я знала всегда, какой ты у меня умный.

Знаешь, как гордилась, перед подругами воображала, что ты историк – в университете преподаешь, даже книжку написал.

А помнить – книжка твоя, как только вышла, мы с тобой пошли в ресторан отмечать это дело, и ты напился в первый раз.

Напился, как цуцик.

И стал ко мне прямо в ресторане приставать. Зацеловал всю, я уж и не знала, смеяться или сердиться.

Да я и не сердилась на тебя никогда по-настоящему.

Я ведь, знаешь ли, я ведь тебе за всю жизнь ни разу не изменила.

Ну да, я знаю, что уже не первой молодости, хоть и младше тебя, неважно, пусть младше, ну и что – что намного, а раньше-то, раньше – ты же не забыл, какая я красавица была?

Недаром ты на меня запал – и женился через неделю, как познакомились.

Да и работала в таком месте – кого только не перевидала, каких только историй не услышала.

Лучший косметический салон в городе – богатые и модные клиенты и клиентки, а уж сколько соблазнов…

Но вот честно тебе скажу – мне кроме тебя никто и не нужен был.

Да, никто – вот так.

Мне и сейчас никто не нужен.

Мне нужен только мой Сашенька.

Жаль только, что ты неразговорчивый такой.

Всегда был неразговорчивый.

А в последнее время и вообще больше молчишь. Вот ведь у нас редко когда выдавалось в последнее время по душам поговорить.

Я у телевизора по вечерам, ты за книгами, да за компьютером.

И то сказать – за тридцать лет – обо всем, считай, уже поговорили.

Поэтому, когда в прошлую субботу ты меня усадил в столовой и сказал каким-то странным, чужим голосом, что хочешь со мной поговорить – я не то, что удивилась…

А почему-то испугалась.

Хотя, кажется, чего мне пугаться-то?

Детей у нас нет, с работы меня не выгоняют, ты давно на пенсии, со здоровьем все в порядке. Было в порядке… Да… Вот вроде пугаться нечего, а вдруг испугалась.

Сердце куда-то вниз – раз – и ухнуло.

И после – поверишь – ничего и не помню.

Ни о чем говорили, ни что было потом.

Помню только – ты стоишь, рот открываешь, а слов нет. Потом упал, а я скорую вызвала.

И вот мы здесь.

Мы здесь уже десять дней. Инсульт.

Завтра тебя отправят на реабилитацию.

Вместе поедем, а там дай бог и домой на своих двоих вернемся, правда?

Ох, ну что же это я – заболталась совсем.

Миленький, так что ты хотел-то?

Ну не стони, не стони.

Не стони, все будет хорошо.

Я тут, я рядом.

Вот водичка. Не хочешь, голову отворачиваешь.

Ну, давай, доктора позову?

Нет – головой мотаешь.

А может, в туалет?

Тоже нет.

Куда ты смотришь?

Карандаш дать?

Напишешь мне, да?

Ну давай попробуем, левая-то рука у тебя еще работает.

Ну вот, я держу блокнот.

По… По… Позвони…?

Кому, милый?

Брат твой знает, он и друзей твоих обзвонил – вон Галька с Генкой – только вчера тебя навещали.

Некому больше звонить-то.

Давай сюда карандаш, давай.

Вот так.

Устал ты милый – поспи.

Поспи.

А я пойду доктора найду – спрошу, как наши дела сегодня.

Он

– Как же я устал от ее голоса…

Как я устал от нее.

Тридцать лет уже, боже мой…

Нет, ну не с самого начала. Сначала было очень даже… Почему в жизни так бывает? Н-да, глупый вопрос. Да и ответ тоже – глупый. А может и нет его вовсе. А просто – так и все.

Позвони же Ане, ну…

Пожалуйста…

Ты же знаешь про Аню. Я же тебе все рассказал тогда, помнишь? Ну, перед…

Когда это было-то… В субботу. По-моему, в субботу. Не помню ни хрена.

А сегодня какой день? Она же волнуется. Она же не знает ничего, совсем ничего, что со мной…

Вот ситуация, а? Просить жену позвонить любовнице… Хм… Любовнице? Какая ж она, нафиг, любовница-то? Жена она, как ни крути. Жена и все. Так что у тебя, Санька, две жены теперь.

А что, так и выходит… Год уже. Неужели – уже год? И не поверит никто, если рассказать. Да кому расскажешь? Рассказал уже один раз – хватит.

Может, сестру попросить? А, черт, забываю все время, как попросить-то? Она же все время рядом. И вообще, как? Ведь ни говорить, ничего. Даже отлить – и то помощь нужна. Две жены… Двух сиделок тебе надо, вот что.

А как же все-таки хорошо было. Думал, вот моя последняя женщина, последняя любовь. А может, и первая – за всю жизнь. Настоящая. Ну, когда молодой был, тут – понятно… Страсть, влечение, желание. Все, как первый раз. Потом постарше стал, поопытнее, выбирать начал, искать свое. Кто знает, какое это – свое? Кто скажет? Никто… А вот чувствуешь что-такое… Фигня все это. Ничему мы не учимся, как были пацанами глупыми, так и остались. Просто все, на самом деле. Ты или встретишь ее – свою единственную – или нет. Встретишь – больше никто тебе не нужен, и ты даже не понимаешь, что выпал тебе счастливый билет, один на миллион. Просто живешь…

Н-да… Анна… Анна… Анечка… моя… Имя одно… Считается – седина в бороду – бес в ребро. Чушь… Никакой не бес. Да и не ходок я уже давно, честно-то. Ведь только-только начинаешь понимать, что к чему, что главное, уже и пенсия, и…

Пожалуй, и лучше, что она ничего не знает. Ведь как ни крути, прежним я уже не буду, дай бог хоть как-то… да-да, именно – дожить… Так что ж, вешать это на нее после того что было? Она меня другим запомнить должна. Да и потом, захочет ли, сможет ли, готова ли – на все на это? В том-то и дело, что уравнение это со многими неизвестными.

Нет, но сообщить как-то, дать знать. Чтоб не подумала – пропал, исчез. Ах, как же она смотрела на меня! Как смотрела! Ее глаза в полумраке спальни… Ее тело… Ее тяжесть на мне… Ее…

Все! Еще прослезиться не хватало! Стоп, стоп…

Лучше про разговоры наши вспоминать, про наши беседы… Ни разу, ни одного мгновения неловкости, ни одного мгновения непонимания, да не просто непонимания – неугадывания. Ведь угадывали друг друга, как будто жизнь прожили. С полулета. Случайно такое не получается – только, если думаешь так же. Чувствуешь так же. Вот и все.

Нет, надо дать ей знать… как-то надо… Что там? Дверь открылась, ее шаги. Хорошо хоть, слух остался…

Она

– Ну вот милый, с доктором я поговорила, он опять мне про надежду сказал.

Есть, говорит, надежда.

Вот я и надеюсь.

И никогда не перестану надеяться – ты понял?

Я хочу, чтобы ты понял – никогда не перестану.

Еще он про таблетки говорил.

Что надо принимать таблетки.

Аспирин.