І. Родословная и ранняя молодость в Бостоне

Твифорд^[1], хорепископ святого Асафа, 1771 год.

Дорогой сын! Мне всегда было интересно получать даже маленькие весточки о моих предках. Возможно, ты помнишь, как я разыскивал оставшихся в живых своих родственников, когда ты был со мной в Англии, и то путешествие, в которое я отправился с этой целью. Представляя, что многие из неизвестных тебе обстоятельств моей жизни могут стать так же интересными и, ожидая неделю наслаждения непрерывным досугом на пенсии в стране моего нынешнего пристанища, я сажусь за рассказ о них. К этому меня побуждают и другие причины. Пройдя путь из бедности и тьмы, в которых я родился и вырос, к какому-никакому богатству и влиянию, я завоевал хорошую репутацию в мире, а также продвинулся так далеко на жизненном пути благодаря большой удаче и использованным мною подручным средствам, – слава Богу, все это замечательно сработало – надеюсь, что потомкам пригодятся мои советы, ведь они, вероятно, могут однажды оказаться в похожей ситуации, следовательно, смогут ими воспользоваться.

Когда думаю об удаче, побуждавшей меня иногда говорить, что если бы у меня был выбор, то я бы не отказался прожить свою жизнь еще раз и просил бы только об исправлении во втором ее издании некоторых ошибок первоисточника. А так можно было бы, кроме корректирования ошибок, заменить некоторые несчастные случаи и события на более благоприятные. Но если бы мне в таких изменениях отказали, я бы все равно принял предложение. Следовательно, принимая во внимание, что такое повторение мне не предстоит, наиболее вероятная возможность прожить свою жизнь еще раз есть у меня по воспоминаниям, а чтобы сделать эти воспоминания более живыми и максимально долговечными, я должен их записать.

Также я буду потворствовать такой характерной для старого человека склонности говорить о себе и своем прошлом и не буду надоедать тем, кто чувствовал бы себя обязанным выслушивать меня из уважения к моему преклонному возрасту. А так у желающих будет выбор: читать или нет. И последнее (я должен признаться в этом, ведь моим возражениям никто все равно не поверит), наверное, я должен основательно удовлетворить свое тщеславие^[2]. Действительно, как только я вижу или слышу слова «Без всякого умысла на хвастовство, должен сказать…», как сразу за этим следуют какие-то тщеславные слова. Большинство людей ненавидят тщеславие в других, даже если обладают им сами; но я даю ему справедливую оценку, где бы я ни сталкивался с ним, будучи убежденным, что оно зачастую может быть полезным для человека, обладающего им, и его окружения; а следовательно, во многих случаях, не было бы слишком абсурдным поблагодарить Бога за свое тщеславие вместе с другими преимуществами нашей жизни.

А теперь, благодаря Богу, я хотел бы со всем смирением признать, что обязан своим счастьем Его хорошему провидению, которое привело меня к моим достижениям и успехам. Вера в это пробуждает во мне надежду (хотя я не должен позволять себе этого), что такая же благодать будет сопровождать меня, умножая это счастье, или даст возможность мне пройти через роковые неудачи, которые могут втретиться мне так же, как и другим; будущая судьба известна только Ему одному, в его воле благословить нам даже наши страдания.

Заметки одного моего дяди (который имел такой же интерес к сбору наших семейных историй), попавшие однажды в мои руки, помогли получить информацию относительно наших предков. Из этих записок я узнал, что наша семья жила в том же городке Эктон в Нортгемптоншире, в течение трехсот лет, а может, и больше – он не знал (возможно, еще с тех пор, когда имя Франклин, которым ранее называли класс людей^[3], начали брать себе в качестве фамилии, как только фамилии начали использоваться во всем королевстве), на фригольд размером около 30 акров, занимаясь кузнечным делом, традиция которого продолжилась в нашей семье до его дней: старший сын всегда учился этому делу; данная традиция передавалась старшим сыновьям и дошла до него и моего отца. Когда я просмотрел регистрационные книги в Эктоне, то нашел записи только от 1555 года об их днях рождения, свадеб и похорон, никаких записей о предыдущем периоде в том приходе не было. Из того реестра я узнал, что был младшим сыном младшего из сыновей на пять поколений назад. Мой дед Томас, родился в 1598 году, жил в Эктоне пока не стал старым для ведения бизнеса, и ушел жить к своему сыну Джону, красильщику из Барбери, находящегося в Оксфордшире, у него мой отец работал подмастерьем. Там умер и похоронен мой дед. Мы видели его могилу в 1758 году. Его старший сын Томас жил в доме в Эктоне и оставил его вместе с землей своему единственному ребенку – дочери, которая со своим мужем Фишером из Веллингборо продала его мистеру Истеду, настоящем хозяину того имения. У моего деда было четыре сына, которые достигли зрелого возраста: Томас, Джон, Бенджамин и Иосия. Я расскажу тебе о них все, что известно из моих бумаг, и если они не потеряются в мое отсутствие, ты найдешь в них еще больше подробностей.

Томаса отец воспитывал кузнецом; но, будучи толковым и способным к обучению (такими были все мои братья), он под влиянием эсквайра Палмера, тогда первого джентльмена в приходе, захотел посвятить себя делу писаря, стать значительным лицом в своей округе. Он был главным двигателем всех патриотически настроенных начинаний в стране, города Нортгемптона и его родного города, со многими инстанциями которого он был связан; ему во многом помогал и опекал тогдашний лорд Галифакс. Он умер 6 января 1702 года по старому стилю^[4], всего за четыре года до дня моего рождения. Рассказы некоторых стариков из Эктона, описывавших его жизнь и характер, вспоминаются мне и поражают своей экстраординарностью, поскольку так все похоже на то, что вы знаете обо мне. «Если бы он умер в тот же день, – сказали бы вы, – можно было бы говорить о переселении душ».

Джон обучился красильному делу, как мне кажется, стал красильщиком шерсти. Бенжамин обучился красить шелк, он служил подмастерьем в Лондоне, был остроумным человеком. Я хорошо его помню, ведь когда я был мальчиком, он приезжал к отцу в Бостон и жил несколько лет в нашем доме. Он дожил до почтенного возраста. Его внук, Самюэль Франклин, живет теперь в Бостоне. Он оставил после себя два тома своей собственной поэзии, состоящей из коротких оказийних стихов, адресованных друзьям и знакомым, один такой образец прислали мне^[5]. Он придумал собственный метод стенографии, которому обучил и меня. Однако, не имея возможности практиковаться, я все забыл. Меня назвали в честь этого дяди, поскольку мой отец был особенно расположен к нему. Он был очень набожным, часто ходил на проповеди лучших проповедников, которые записывал своим методом стенографии: таких записных книжек у него было много. Он также интересовался политикой, вероятно, даже слишком, как для его положения. Недавно в Лондоне в мои руки попала собранная им коллекция памфлетов, посвященных государственной политике – с 1641 по 1717 год многих томов, как видно из нумерации, не хватает, но осталось все же восемь больших фолиантов и двадцать четыре малых фолианта. Их нашел букинист и, зная меня по моим у него покупкам, отдал их мне. Мне кажется, мой дядя оставил их здесь, когда отправился в Америку, то есть примерно 50 лет назад. Там есть много его пометок на полях.

Наша необразованная семья жила в ранней Реформации, и продолжила при протестантах во время правления королевы Марии, иногда подвергаясь опасности из-за своего упорного противостояния папизму. У них была английская Библия и, чтобы скрыть и обезопасить ее, они прикрепляли ее открытой при помощи лент снизу посередине сиденья низенького резного табурета. Когда мой пра-пра-прадедушка читал ее своей семье, он переворачивал табурет себе на колени и листал страницы под лентами, крепившими Книгу. Кто-то из детей стоял в дверях, чтобы заблаговременно заметить появление церковного чиновника, бывшего членом духовного суда. В таком случае табурет переворачивали назад на ножки, и Библия оставалась в тайнике. Эту историю мне рассказал дядя Бенджамин. Моя семья оставалась в приходе Англиканской церкви до конца правления Чарльза II, когда некоторые священники, изгнанные за непринадлежность к государственной церкви, основали монастыри^[6] в Нортгемптоншире. Бенджамин и Иосия пристали к ним и остались с ними до конца своей жизни, а остальные семьи оставалась при епископской церкви.

Иосия, мой отец, женился в юности и перевез свою жену вместе с тремя детьми в Новую Англию где-то в 1682 году. Запрещенные законом собрания нонконформистов, на которые часто совершали нападения, заставили некоторых уважаемых людей из его окружения переехать в другую страну, где они надеялись наслаждаться свободой вероисповедания, его самого они со временем убедили сделать то же самое. Его жена родила там ему еще четверых детей, а вторая родила еще десять. Всего у него было семнадцать детей. Я помню, как тринадцать из них сидели все вместе за его столом, все они выросли мужчинами и женщинами и поженились. Я родился в Бостоне, в Новой Англии^[7] и был младшим сыном и третьим младшим ребенком. Моя мать – вторая жена Иосия, Авия Фолгер, дочь Питера Фолгера, одна из первых поселенок Новой Англии, почетное упоминание о которой сделано Коттоном Матером^[8] в его церковной истории этой страны «Magnalia Christi Americana», то есть «Набожный, обученный англичанин», если мне не изменяет память. Я слышал, что он писал время от времени различные маленькие произведения, но только одно из них было напечатано, его я увидел много лет спустя. Его строки о том времени и людях той эпохи были написаны в 1675 году и адресовались людям, находившимся в правительстве. Он писал о свободе совести и о баптистах, квакерах и других сектантах, подвергавшихся преследованиям; описывал индийские войны и другие страдания, постигшие страну, как плату за преследования и решение Бога наказать за такой большой грех. Своими строками он призвал отменить эти немилосердные законы. В общем, они показались мне созданными с большой долей простоты и мужской свободы. Я помню шесть заключительных строк, хотя две первые строфы я забыл; но они были о том, что его призывы продиктованы доброй волей, и, следовательно, он является их автором.

 
Потому что всем сердцем своим ненавижу
Быть клеветником,
Вот вам мое имя —
Я из Шернбурнтауна, где теперь живу
Без обид, мой настоящий друг,
Я Питер Фольгъер.
 

Мои братья все пошли в подмастерья к разным ремесленникам. Меня в восемь лет отправили в граммтическую школу, поскольку отец собирался посвятить меня в качестве десятого^[9] из своих сыновей службе в церкви. Моя ранняя готовность научиться читать (я, наверное, научился очень рано, и не помню времена, когда не умел читать) и мнение его друзей, что из меня должен получиться хороший ученик, подтолкнули его к этой идее относительно меня. Так же думал и мой дядя Бенджамин. Он предложил отдать мне все его томики со скорописью церемоний, я думаю, про запас^[10].

Я продолжал обучение, хотя в грамматической школе пробыл больше года. В течение этого времени я постепенно продвинулся от среднего ученика своего класса в лучшие ученики, поэтому позже меня перевели в следующий класс, чтобы я с остальными учениками пошел в конце года в третий класс. Но мой отец, учитывая стоимость образования в колледже и имея такую большую семью, не мог платить, а учитывая посредственную жизнь, какую имели многие образованные люди (так объяснил он свое решение в отношении меня друзьям), изменил свое первоначальное решение и забрал меня из грамматической школы, чтобы отдать в школу письма и арифметики, которую содержал известный тогда человек, мистер Джордж Броунел – в целом очень успешный в своей профессии. Он сделал это мягко и всячески поощряя меня. Под его руководством я очень быстро научился хорошо писать, но начисто завалил математику и ничуть в ней не продвинулся. В десять лет меня забрали домой помогать отцу в его делах – изготовлении свечей и мыловарении. Этим делам его не обучали, но он сам их выбрал, когда приехал в Новую Англию, поняв, что его торговля красителями мало нужна здесь и не поможет ему содержать семью. Меня, значит, устроили нарезать фитиль для свечей, заполнять формы для плавленого воска и формы для литых свечей, ходить в магазин и по поручениям и тому подобное.

Я ненавидел торговлю и имел сильную тягу к морю, но мой отец выступал против этого. Однако, живя у моря, я любил все, что с водой связано: рано научился хорошо плавать и править лодкой. И когда я оказывался в лодке или каноэ с другими мальчиками, мне обычно позволяли управлять, особенно в случае каких-либо трудностей; в других ситуациях я обычно также был лидером среди юношей и иногда втягивал их в неприятности, об одной из которых расскажу, ведь она демонстрирует раннее проявление общественного духа, хотя и неправильно тогда проявленное.

За мельничной плотиной был солончак, на краю которого во время высокой воды мы, бывало, ловили пескарей. Топчась там постоянно, мы превратили его в трясину. Я предлагал построить на ее месте набережную, которая могла бы выдерживать нас всех, и показал своим друзьям большую кучу камней, находившуюся там для строительства нового дома возле солончака (эти камни очень хорошо подходили для наших нужд). Итак, вечером, когда рабочие ушли, я собрал немало своих товарищей по играм и, усердно работая с ними, как те муравьи (иногда мы таскали один камень вдвоем или втроем), мы перенесли их все и построили наш маленький пирс. На следующее утро рабочие были удивлены, увидев, что камня нет, и весь он использован для нашего пирса. Поступил запрос на разбор нашего сооружения, мы были разоблачены и на нас пожаловались. Некоторые из ребят получили нагоняй от родителей и, несмотря на то, что я отстаивал полезность нашей работы, мой отец заверил меня, что ничто не может быть во благо, если оно сделано нечестно.

Думается, тебе интересно было бы узнать кое-что о его личности и характере. У него было отлично сложенное тело, средняя, но хорошая осанка; он был очень сильным, сообразительным, умел хорошо рисовать, был немного обучен музыке и обладал чистым приятным голосом, таким, что когда он играл на скрипке псалмы, подпевая себе, как он однажды сделал вечером после рабочего дня, слушать его было одно удовольствие. Так же хорошо он умел работать руками и, если это было нужно, очень хорошо управлялся с другими инструментами торговца; но его самым большим талантом было то, что он хорошо понимал и правильно рассуждал о рискованных вопросах, как в частных, так и в общественных делах.

Последнее, правда, никогда не было его настоящей работой, ведь большая семья, которой он должен был дать образование, и скованность его положения держали его в торговле; но я хорошо помню, как часто посещали нас выдающиеся люди, спрашивали его мнения в делах города или церкви, к которой он принадлежал. Они выражали ему большое уважение за его суждения и советы: с ним также много советовались частные лица о своих делах, как только с ними случались какие-то неприятности, а также его часто выбирали арбитром в споре сторон. Так часто, как мог себе позволить, он любил принимать за своим столом достойного друга или соседа, беседовал с ним и всегда заботился о том, чтобы инициировать какую-нибудь остроумную или полезную тему для разговора, которая хорошо повлияла бы на развитие его детей. Таким образом, он привлекал наше внимание к тому, что было добрым, справедливым и рассудительным в жизни; и мало или совсем не уделялось внимания за тем столом пище: красиво она подавалась или нет, сезонной была еда или не сезонной, вкусной или плохой, лучше или хуже другое блюдо; и я был воспитан в таком идеальном невнимании к таким вещам, что мне было абсолютно все равно, какую пищу ставят передо мной и, не придавая этому внимания до сих пор, я едва могу вспомнить, что у меня было на ужин, если меня спросить об этом через несколько часов после него. Это всегда было очень удобно для меня в путешествиях, где мои компаньоны иногда чувствовали себя очень несчастными, считая куда приятнее довольствоваться более деликатной пищей, из-за другого воспитания, вкусов и аппетитов.

У моей мамы также было отлично сложенное тело: она вскормила всех своих десятерых детей. Я никогда не видел, чтобы мои отец или мать чем-то болели, кроме, собственно, тех болезней, от которых они скончались: он в возрасте 89 лет, а она в 85. Они лежат, похороненные вместе, в Бостоне, где я несколько лет после их смерти поставил над их могилой мраморный памятник^[11] с такой надписью:

Иосия Франклин и его жена Абая, лежат похороненые здесь.

Они жили вместе в любви в своем браке пятдесят пять лет.

Без имения или какого-либо другого большого достатка, Постоянным трудом и трудолюбием, с Божим благословением, Они содержали большую семью без нужды и вырастили тринадцать детей и семеро внуков в благочестии.

На этом примере, читатель, Будь старательным в своем призвании, И доверяй Провидцу.

Он был набожным и рассудительным мужчиной; Она – скромной и доброчестной женщиной.

Их самый младший сын,

В память о них

Поставил этот камень.

И.Ф., родился 1655, умер 1744, в 89 лет

Из-за моих беспорядочных отступлений я чувствую, что постарел. Когда-то я писал более методично. Однако человек одевается для частной компании и для публичного бала неодинаково. Это, пожалуй, лишь небрежность.

Поэтому вернемся. Я продолжил работу в бизнесе моего отца в течение следующих двух лет, то есть пока мне не исполнилось двенадцать. А мой брат Джон, который был обучен этому делу, оставив отца, женился и поселился на Род Айленде. Мне суждено было обеспечивать отцовский бизнес и самому стать изготовителем свечей. Однако моя нелюбовь к торговле не оставляла меня. Мой отец опасался, что если он не найдет мне дела по душе, я убегу и уйду в море, как, к его великому сожалению, поступил его сын Иосия. Поэтому он иногда брал меня пройтись с ним и посетить столяров, каменщиков, гончаров, медников и других за их работой, таким образом, он мог наблюдать мои склонности и пытаться направить их на какое-то ремесло на суше. Мне всегда было приятно видеть, как рабочие справлялись со своими инструментами, к тому же мне было полезно научиться немного чему-то, чтобы самому уметь делать небольшие починки в доме в случае, если не смогу позвать специалиста, а еще чтобы конструировать небольшие механизмы для моих экспериментов: тогда намерение экспериментировать во мне было живым и горячим. Наконец мой отец переориентировался на торговлю резаками, а Самюэль, сын моего дяди Бенджамина, которого научили в Лондоне этому делу, обосновался именно тогда в Бостоне. В этих обстоятельствах меня отправили на некоторое время к нему. Однако отец расстроился и забрал меня домой, когда оказалось, что Самюэль не собирался оставлять меня у себя бесплатно.