эпилог.

Сигналы полицейских машин взорвали тишину кабинета около 9:17 утра. Я писала объяснительную за первой партой, прямо напротив стола преподавателя. Когда сине-красные лампы служебных машин осветили лицо куратора, я подняла на него глаза, отрываясь от бумажки, резко ставшей бесполезной.

Надеюсь, он понял, что я хотела ему сказать своим паническим страхом.

Сквозь стекло я видела, как из колледжа вышла зам директора. Вместе со мной за её шагами следили и из других окон. Одногруппники, сладко спавшие на первой паре, старательно вглядывались в туманное утро вместе со мной и куратором.

– Рейд по курилкам ведь был неделю назад? – забеспокоился куратор. С задней парты ему кто-то ответил нервным смешком.

Я ногой толкнула сумку под парту. Где-то на дне лежал энергетик, запрещенный уставом учебного заведения. Такие мысли возникли не только у меня, и за моей спиной тоже нервно попыталась спрятать открытую жестянку. Куратор сделал вид, что ничего не заметил.

Заместительница тем временем поравнялась с мужчиной, вышедшим навстречу из машины. Он протянул ей бумагу.

– Что вообще могло случиться?

– Кто-нибудь из вас участвовал в митингах? – в воздух спросил куратор.

– Может у кого-то нашли наркотики?

– У кого?

– Миронский наконец-то принес оружие?

– Я вообще-то здесь, – Миронский потянулся на задней парте и зыркнул в сторону окна. – И даже ни в кого не стреляю.

– Мы все умрем?

Есть особая прелесть в том, чтобы знать конец истории. Ты знаешь результат и имеешь большое преимущество перед другими. Пусть итог будет неутешительным, в конце все умрут, но ты предупреждён и, значит, вооружён. Но, к сожалению, когда к моему колледжу подъехали ещё и автозаки, я очень четко осознала, что нахожусь ровно посередине между началом и концом, балансируя на узкой грани. Один шаг – и я полечу вниз, туда, где начало моей истории будет уже не важно, а конец будет длиться чуть меньше Вечности. И дело не в том, что я совершила преступления. Просто очень страшно. Так страшно, что кислорода в легких почти не осталось. Страшно настолько, что вместо слов на бумаге я вижу бесформенные кляксы. Страшно, что мир окрасился слиянием синего и красного в фиолетовый перед моими глазами. Или это из-за недостатка воздуха в кабинете? Или в легких. Я так не люблю фиолетовый. Он кажется искусственно выведенным на фоне других цветов, не настоящим. Как неоновая подсветка в клубе, отдающая в подтоне чем-то наркотическим. Кроме этой фиолетовой пелены перед глазами, я не вижу ничего. Словно лицо прикрыли цветной плёнкой.

В кабинете стоял гул. Я слышала его смазанно сквозь предобморочное состояние. Кажется, меня кто-то толкнул рукой в спину. Но я проигнорировала и не обернулась, потому что чувствовала: каждое моё движение может лишить меня сознания.

Я ничего не видела.

Я ничего не слышала.

И я ничего не скажу.

Зато я буду дышать.

Мне удалось сделать нормальный вдох, не рваный и причиняющий боль легким, когда с третьей парты раздался крик:

– Они заходят!

Следующие сорок минут прошли для меня в мрачном забытье.

В кабинете зам директрисы нашего колледжа на первом курсе я бывала почти каждый день. Отпрашивалась с пар, выслушивала упреки из-за прогулов, впитывала в себя оскорбления, виртуозно закамуфлированные под нотацию. На втором курсе я сходила туда несколько раз и просто перестала подписывать у неё заявления. Пусть меня убивают только на парах. К моральным изнасилованиям от преподавателей мне было легче привыкнуть.

Поэтому оказаться в её кабинете для меня сейчас было сродни сорокалетнему девственнику забрести в бордель: интересно, стыдно и страшно.

Здесь нас было четверо: я, следовательница, мужчина в погонах и его непомерное эго. Последнее «существо» я отчетливо чувствовала кожей, словно на каждое моё слово фыркал не полицейский, а именно его альтер эго. Женщину моё существование раздражало чуть меньше, и вопросы она старалась задавать по делу. Но разговор то и дело сворачивал куда-то ни туда, и мы все это чувствовали.

Меня привели и оставили здесь сразу после пары. Куратора выгнали за дверь, заявив, что я достаточно совершеннолетняя для допроса. Нам на это нечего было возразить, поэтому некоторое время я просидела в кабинете один на один с зам директрисой, сверлившей меня взглядом. Кажется, она заглянула в ведомости и посмотрела на мою тройку по математическому анализу. Неодобрительный прищур только подтверждал мои выводы. Я хоть и не училась хуже всех в своей группе, да и не была на плохом счету у администрации, но одним своим видом вызывала антипатию у старшего поколения. Может дело в табачном амбре, исходящим от моего шарфа. Я его завязала на манер эшафотной петли.

Когда дверь наконец-то открылась, и я с надеждой уставилась в проход, пришлось пожалеть, что шарф только похож на петлю. Куратора ко мне не пустили, зато внутрь вошли те самые индивиды, выдернувшие меня из фиолетово-черного небытия.

Они коротко представились. Женщина пыталась улыбаться, мужчина говорил через зубы, делая одолжение всему женскому роду. Зам директриса наморщила лоб, а затем сослалась на бюрократические заморочки и покинула нашу теплую компанию. Выходя, она хлопнула дверью и что-то недовольно высказала куратору, который продолжал подпирать стену около кабинета.

– Татьяна, – обратился ко мне полицейский, недовольно передернув плечами. Из-за этого движения я сбилась с подсчета звездочек на его погонах. Тройка по математике у меня была вполне заслуженной. – Мы бы хотели обсудить твою терапию.

– Терапию?

– Нам сообщили, что ты посещала кабинет психолога, – следовательница улыбнулась, стараясь сгладить острые углы. – Ничего, что мы на ты?

Я мотнула головой, соглашаясь на любое обращение ко мне. Пусть хоть в мужском роде ко мне обращаются, только объяснят свой интерес к моей персоне.

– Да, посещала. В личном деле должна быть информация, что меня туда направили из-за инцидента в библиотеке.

Они переглянулись.

– Можешь рассказать нам всё сама? – попросила женщина. – С самого начала.

Я рассказала.