(The finest Girl in Bloomsbury, by Augustus Mayhew.)

Глава I. Крайности сходятся

Из всех даровых зрелищ, которыми джентльмен, располагающий малою толикою свободного времени, может пользоваться в Лондон, самое, по моему, жестокое зрелище представляет дюжий, жирноволосый, обрызганный кровью мясник, влачащий за ногу обезумевшую от ужаса овцу и вталкивающий ее в бойню, увешенную свежеободранными овечьими трупами.

Упавшая среди улицы лошадь производит тягостное впечатление; точно также и загнанная собака, точно также и пьяная, едва держащаяся на ногах женщина, несущая ребенка головою вниз; но ничто не поражает меня так болезненно, как вид угнетенной овцы. Я, разумеется, имею пристрастие к нежной, хорошо-приготовленной баранине – зубы у меня великолепнейшие работники по этой части и желудок мой в отличнейшем порядке; но если я увижу, как бедная овечка дергает ногами, отстаивая драгоценную жизнь, и представлю себе, что через несколько часов она будет висеть в мясной лавке – меня искушает желание взять баранью сторону в борьбе, разогнать ленивых мальчишек, которые бесчувственно глазеют и смеются, и, схватив мясника, за его собственную ногу, заставить его немножко подрыгать.

И еще другое любопытное действие производит на меня вид бедного и краткого животного, а именно напоминает мне очень дорогого приятеля, Адольфуса Икля. Это был величайший из мучеников, которым только когда-либо я имел честь быть представленным; это была сама улыбающаяся невинность! и его как овечку роковая судьба оторвала от родимого пастбища живого предала на съедение!

У меня, леди и джентльмены, были свои тяжкие испытания в жизни и они смягчили меня, как толчея смягчает пеньку, и развили во мне искреннее сочувствие к злополучию ближнего. Теперь сердце мое способно чутко отзываться на чужое горе. Если человек, мучимый таким голодом, что может проглотить полбыка как пилюльку, бывал вынужден ограничивать свой обед чашкою кофе, то подобное испытание несколько обучает его быть человеколюбивым в отношении жалкого горемыки, признающегося, что он двое суток не пробовал никакой пищи. Когда около меня шелестят лохмотья и заплаты, бормоча о пенсах, необходимых для приобретение ночного приюта, я живо вспоминаю ту ночь, когда я был выброшен за дверь и должен был протрястись до рассвета на скамейке в парке, в одном фраке и в рубашке с вышитой грудью. Для внушения нам человеколюбивых чувств ничего нет лучше, как малая толика познанного страдание. Я знаю одного джентльмена, который чрезвычайно легко подает милостыню рябым нищим, потому что сам раз чуть не умер от оспы.

Но, Господи владыко! что значат мои мизерные злополучия по поводу истощенных финансов и утраченного кредита, что значат те долгие дни, когда мне нечем было существовать, некого любить и не с кем жить? Зуб, который так мучительно болел во время оно, давно выдернут, боль забыта и я снова могу щелкать орехи с любым веселым молодцом на ярмарке.

Мой короб бедствий и кручины навалился на меня не вдруг, не с разу, а малыми частицами и постепенно. Первая моя беда была самая легкая, из всех меня постигших. Но вообразите вы, коли можете, каково должно быть положение несчастного смертного, на которого внезапно обрушилось ужасное, непоправимое несчастье, который, прожив двадцать-пять восхитительно-безмятежных, блаженных лет, вдруг приходит к заключению, что лучше бы ему не родиться на свет; на чью горемычную беззащитную голову, бесчувственные оскорбления и жестокосердные преследования вдруг сыпанули сокрушающим градом и совершенно ошеломили, придавили и разбили его?

Такова была участь моего уважаемого приятеля, Адольфуса Икля. Он тоже попался в руки мясникам, которые быстро увлекли его в мясной ряд!

Добродушный, кроткий человек, с нежными, голубыми глазами и слабыми лодыжками, но с таким сердцем!

Скверная вещь – быть всегда счастливым. Это заставляет человека жиреть, делает его ленивым, расслабляет мозг. Кручина – великолепнейшее, капитальное средство для отрезвления всего существа и для возбуждение деятельности и бодрости.

Беда, к сожалению, не возвещает, как локомотив, своего приближения свистком и некогда соскочить с рельсов, чтоб вслед затем уснуть где-нибудь в стороне, на розовых листьях. Угрюмая ведьма крадется по следам и бросается на нас в ту минуту, когда мы беспечно идём, напевая песенку; она точно полисмен в партикулярном платье, с невинным зонтиком в руках, но с властительным жезлом и железными браслетами и кармане.

Укрепите себя рядом тихих постоянных бедствий; выдрессируйте себя так, чтобы когда начнется главная потасовка, вы могли принять оглушающие подзатыльники с любезною улыбкою и бодрым видом. Человеку, который вопил от мучительной подагры, стонал от ревматической боли, покажется приятным изменением страдание. Злополучный Адольфус Икль! Великое, сокрушительное бедствие постигло вас в ту самую минуту, как вы рассчитывали быть счастливейшим существом на земле. Злополучный молодой человек!

Я в первый раз был представлен Адольфусу, спустя двенадцать часов после его появления на свет. Он лежал, обернутый в теплую фланель, и сам теплый, как только что испеченная лепешка, и когда сиделка сказала мне, что я могу, если желаю, до него дотронуться, я копнул его как слепого котенка и проговорил: бедненький! Невинные времена, мой друг, блогословенные времена и чуждые всякого коварства и плутовства!

Наши родители были соседями; их поля соприкасались. Мой папаша каждое утро гулял по своему владению в четыреста акров, и на известной границе, у изгороди встречался с папашей Адольфуса, который гулял по своему владению в четыреста акров. Они жали друг другу руки через изгородь, осведомлялись друг у друга о здоровье жен, и затем с облегченным сердцем шли по домам завтракать. Мамаша Адольфуса и моя мамаша посылали друг другу в презент молодые овощи, свежие яйца и модные выкройки. Таким образом, с самой ранней юности я и мученик Адольфус были товарищами.

Между нами существовала та разница, что Адольфус был единственным детищем, а меня судьба наделила пятью братьями. Если Адольфусу не давали желе, то ему стоило только захотеть, и желе являлось, а если я осмеливался скорчить плаксивую мину, мои чувства усмиряли розгою. Все игрушки, в которые мы играли, были собственностью Адольфуса (исключая дрянного лопнувшего мячика, на который он никогда и не глянул), и как скоро ему прискучили игрушечные лошадки, родители приобрели для него настоящего живого пони. Адольфус был счастливейший малый, но он этого не понимал и следственно не мог ценить.

Меня воспитывали иначе, и я очень был рад, когда пришел конец этому воспитанию.

Отец мой был точный, аккуратный, упрямый человек, имевший неудобные для меня убеждения касательно воспитания детей. Он был, разумеется, совершенно прав, проводя свои убеждение в жизнь, но мне от этого приходилось больно, одиноко, – совсем плохо. Я пользуюсь прекрасным здоровьем, но во дни оны, если бы дело было предоставлено мне на выбор, я несомненно предпочел бы не укрепляющие тело, а веселящие дух обращение и содержание. Пятнадцать лет я питался за завтраком гороховой похлебкой, приправленной щепоткой соли, и никогда не лизнул другого пирога или пудинга, кроме мясного. Я полагаю, что мальчика, после шестичасовых упражнений латынью, не мешает поощрить какой-нибудь роскошью, и нахожу, что пуддинг из плодов в этом случае как нельзя более кстати.

То же касательно холодных ванн: оне чрезвычайно полезны, но замораживать в них ребенка до полусмерти, я считаю утрированием. То же относительно хлеба: я не говорю, что непременно надо кормить свежеиспеченным, но давать исключительно черствый, семидневный хлеб, который раскусывается, как пемза и крошится во рту как зола, я считаю тоже утрированием.

Воспитание Адольфуса не было похоже на мое воспитание. Счастливый малый! он обедал с обожавшими его родителями и его угощали, как принца Уэльского. Ему всегда предлагали тот именно кусок, к которому я всей душой тщетно стремился, и если он просил вторую порцию вишневого пирожного, его мамаша приходила в восторг, и восклицала: «милый крошка! какой у него аппетит!» Когда он являлся, разгоряченный беганьем, его так поливали одеколоном, что его приятно было понюхать; когда ночь была холодная, в его спальне разводили такой огонь, что он мог в одном белье танцевать пред камином. Иногда родители его находили, что Адольфусу полезно будет выпить полстакана портвейну и ломтики хлеба с маслом, равно как и поджаренные гренки, всегда были готовы к его услугам. Однако, сколько я знаю, здоровье его от этого ни мало не страдало. Я видал, правда, как он отпускает пояс после обеда, но он делал это не потому, что его схватывали судороги, а потому, что пояс становился немножко у́же и несколько теснил его.

Едва мне минуло шестнадцать лет, я был отправлен на все четыре стороны искать счастия, как лошадь, которую тотчас осёдлывают, как только она в состоянии сдержать седло. Меня всунули в вагон втораго класса, вместе с двумя парами платья и полудюжиною рубашек, и блогословили на битву с жизнью, предоставив мне стать на свои ноги, если смогу, или повалиться, если оплошаю. Находя, что у меня приятная, располагающая наружность, решили на этом основании сделать из меня доктора. Я начал свою докторскую карьеру тем, что покрал все лепешки от кашлю из даровой аптеки; мне в особенности пришлись по вкусу, помню, ромовые, душистые карамельки.

Я уже предавался более серьезным наукам – ходил по больницам и обкуривал новые трубки, изучал анатомию и совершенствовался по части питья пунша – когда мой старый товарищ, Адольфус Икль, прибыл в Лондон. Оба его родители умерли, завещав всё дорогому детищу, и обещав не упускать его из виду, и покровительствовать ему, и беречь его с того света.

Несмотря на это, он впал в совершеннейшее уныние и отчаяние. Мать умерла в его объятиях. Он, плача, говорил мне, что чувствует её последнее дыхание на своей щеке, и даже показал мне местечко, где именно. Никогда, кажется, не бывало такого согласного, друг друга любящаго семейства, и, проведя шесть лет в Лондоне, я с отрадным изумлением замечал подобную нежность и мягкость чувств.

Таким образом, Адольфус Икль, богатый нежными чувствами и звонкою монетой, был брошен в житейский водоворот. Добродетельный молодой человек, однако, не устоял на ногах. Я, со всеми своими испытаниями и неприятностями по части медицины и хирургии, я, который никогда не имел пенни до тех пор, пока случайно не поднял одного на Оксфордской улице – я в конце-концов гораздо успешнее и лучше справился с своими делами. Я могу теперь звонить в свой собственный колокольчик так громко, как мне угодно, могу давать щелчки и толчки своему рассыльному мальчику, когда нахожусь в дурном расположении духа, или куражиться над кухаркой, заставляя ее по нескольку раз в день отчищать медную дощечку на двери – медную дощечку, на которой вырезано изящнейшим образом: «Джон Тодд, лекарь. Прививание оспы бесплатно».

Но теперь не время распространяться о настоящем блогополучии, а надо возвратиться к эпохе голода, холода и всяких бедствий, к той эпохе, когда Адольфус впервые прибыл в Лондон.

Мне стоило несказанных трудов и изворотливости пропитаться, прикрыть кое-как грешное тело и заплатить за квартиру. В те дни я полагал, что невозможно быть несчастным, имея пятьдесят фунтов в неделю. В моих глазах, Адольфус был счастливейшим из смертных. Он жил в изобилии и роскоши, – я же был по уши в долгу, и моя хозяйка вечно следила, не несу ли я, выходя из дому, узелка; она даже бежала за мной вдогонку, если ей представлялось, что карманы у меня подозрительно оттопыривались.

Иногда зависть к другу-Долли доходила у меня чуть не до ненависти; а именно в один сырой день, когда подошва моего левого сапога совсем отказалась служить, и я увидал в его уборной, по крайней-мере, три десятка пар новёхонькой обуви. То же в тот день, когда я два часа провёл, замазывая чернилами побелевшие швы сюртука, а потом был свидетелем, как он отдал своему лакею пару платья, которая привела бы в восхищение весь Мидльсекс и прославила бы меня на веки.

Все за ним ухаживали, никому он не был должен, так что ж мудрёного, что я под час желал быть на месте этого счастливца, я, к которому ежедневно стучалась в дверь хозяйка, настойчиво спрашивая, когда мне угодно будет свести счеты?

Однажды я прихожу к нему (у него были четыре великолепнейшие комнаты, а я, увы! мостился на чердаке!) и застаю его за завтраком (паштет из дичи, ветчина, яйца и у него ни капли апетита, а я ничего не ел с утра, кроме мерзкого, грошового кусочка колбасы!)

– Что, Долли? Еще не завтракал? – крикнул я. – Я, пожалуй, составлю тебе компанию, – прибавил я, направляясь к паштету. – Был на танцевальном вечере? – спросил с полным ртом.

– Да, – ответил он. – Я приехал от леди Лобстервиль в пять часов утра. Не хотите ли шэрри?

Человек, который рад-радехонек пиву и позволяет себе вино только в самых торжественных случаях, как например, в день своего рожденья, всегда согласен выпить шерри.

– На этом вечере, я думаю, были прелестные женщины, Долли?

– Божественные, – ответил он, вздыхая: – на следующей неделе я приглашен на пикник.

Вот что значит иметь тысячу-двести фунтов годового доходу! Для бедных парней, перебивающихся фунтом в неделю, не затевают пикников!

Грум вошел с почтительным вопросом, когда подавать экипаж.

– Хотите, поедемте верхом в Ричмонд? – спросил Долли.

Я называю подобные вопросы оскорблением. Он должен был бы видеть, что на мне ветхие ботинки и мои колени должны были достаточно показать ему, что, если я только попытаюсь занести ногу в стремя, то панталоны мои лопнут и расползутся, как мокрая оберточная бумага. Грум (бесподобно одетый негодяй, розовый и пухлый, как принц) непременно оскалил бы зубы при моем ответе: «не могу, любезный друг; у меня есть спешное дело», если бы я не посмотрел на него многозначительным взглядом.

Затем, принесено было множество писем. Все они были надушены. В одном, леди Рюмблетон предлагала место в своей ложе, в другом сэр Ташер убедительно просил его на обед; третье письмо, я полагаю, было от молодой девицы, потому что он покраснел, распечатывая его, и потому, что из конверта выпала вышитая закладка для книги.

Да, все льстили ему, все преклонялись перед его богатством!

A ведь, собственно говоря, что такое деньги? Разве после того, как вы насытились простою бараниной, вы станете завидовать какому-нибудь жареному лебедю, приготовленному для богача? Заплатив всё золото Ломбард-Стрит, разве вы можете прибавить себе вершок росту? Всё богатство барона Ротшильда разве может преобразить курносый нос в греческий? Нет; и вот тут-то мы, высокие, рослые, стройные парни, превосходим вас, богатых, слабосильных карликов.

Маленький Долли Икль, как он ни вытягивался, имел, в двадцать-три года, всего четыре фута десять вершков. Это было его проклятием. Я столько раз замечал, как он взглядывал на мои великолепные ноги и вздыхал; потом печально подымал глаза на мою величественную грудь, и вздыхал опять; наконец, устремлял взоры на мой внушающий почтение нос, и думал, с какою радостью он отдал бы половину своего состояние за такие члены и черты!