Июль, последовавший за моей свадьбой, стал достопамятным из-за трех интересных дел, благодаря которым мне выпала привилегия пребывать в обществе Шерлока Холмса и изучать его методы. В моих записях они помечены как «Приключение со вторым пятном», «Приключение с военно-морским договором» и «Приключение с усталым капитаном». К сожалению, первое затрагивает интересы такой важности и касается стольких важнейших фамилий королевства, что предать его гласности нельзя будет еще много лет. Однако ни одно из дел, которыми когда-либо занимался Холмс, не продемонстрировало с такой полнотой значимость его аналитического метода и не произвело столь глубокого впечатления на соприкоснувшихся с ним. Я все еще храню дословно записанную беседу, в которой он изложил истинные факты этого дела мсье Дюбюку из полиции Парижа и Фрицу фон Вальдбауму, именитому данцигскому специалисту, которые потратили свою энергию на обстоятельства, оказавшиеся всего лишь побочными. Однако должно наступить новое столетие, прежде чем эту историю можно будет рассказать без опасных последствий. А пока я перейду ко второму делу в моем списке, которое также одно время, казалось, обещало приобрести национальную важность и отмечено некоторыми эпизодами, придающими ему уникальнейший характер.

В мои школьные дни я близко сошелся с Перси Фелпсом, примерно моим ровесником, хотя в школе он был на два класса старше меня. Его отличали блестящие способности, и он завоевывал все призы, какие только предлагала школа, завершив свои подвиги получением стипендии, позволившей ему пожинать учебные лавры уже в Кембридже. У него, насколько я знал, имелись большие родственные связи, и еще когда все мы были маленькими мальчиками, нам было известно, что брат его матери – лорд Холдхерст – виднейший консервативный политик. В школе столь блистательное родство пользы ему не приносило. Напротив, нас оно только подстрекало изводить его на площадке для игр или хлопнуть крикетной битой под коленками. Но все обернулось иначе, едва годы ученичества остались позади. Краем уха я слышал, что его способности и влияние дяди обеспечили ему прекрасный пост в Министерстве иностранных дел, а затем он совершенно изгладился из моей памяти, пока нижеследующее письмо не напомнило мне о его существовании.

«Шиповник», Уокинг

«Дорогой Ватсон, не сомневаюсь, вы помните «Головастика» Фелпса из пятого класса, когда вы были в третьем. Возможно, вы даже слышали, что благодаря моему дяде я получил назначение в Министерство иностранных дел и занимал почетную и ответственную должность. Но теперь ужасное несчастье внезапно погубило мою карьеру.

Нет смысла излагать здесь подробности рокового случая. Если вы согласитесь на мою просьбу, мне, вероятно, придется изложить их вам. Я только сейчас оправляюсь после девяти недель мозговой лихорадки и все еще крайне слаб. Так не могли бы вы привезти ко мне вашего друга мистера Холмса? Я хотел бы узнать его мнение о случившемся, хотя меня заверили, что сделать больше ничего нельзя. Пожалуйста, уговорите его приехать, и как можно скорее. Пока я остаюсь в таком подвешенном состоянии, каждая минута кажется мне часом. Заверьте его, что я не обратился к нему раньше не потому, что не ценю его таланты, но потому лишь, что с момента этого удара ничего не соображал. Теперь ясность мысли ко мне вернулась, хотя я и страшусь поверить в это из опасения рецидива. Однако я еще настолько слаб, что, как видите, должен диктовать это письмо. Пожалуйста, привезите его.

Ваш старый школьный товарищ

Перси Фелпс».

Пока я читал это письмо, что-то в нем меня растрогало, что-то беспомощное в повторении просьбы привезти к нему Холмса. Я был настолько тронут, что попытался бы исполнить его просьбу, будь это даже сложно; но, разумеется, я прекрасно знал, как Холмс любит свое искусство и столь же рад предложить свою помощь, сколь его клиент заручиться ею. Жена согласилась со мной, что надо без промедления сообщить ему про письмо, и потому не прошло и часа после завтрака, как я вновь оказался в старых наших комнатах на Бейкер-стрит.

Холмс в халате сидел за своим рабочим столом у стены, занимаясь какими-то химическими опытами. Большая реторта бешено бурлила над голубоватым пламенем бунзеновской горелки, и в двухлитровом сосуде с делениями конденсировались дистиллированные капли влаги. Мой друг даже не оглянулся, когда я вошел, и я, понимая, насколько может быть важен этот опыт, сел в кресло и начал ждать. Он опускал стеклянную пипетку то в один флакон, то в другой, набирая по нескольку капель, и, наконец, взял пробирку с каким-то раствором. В правой руке он держал лакмусовую бумажку.

– Вы пришли в критическую минуту, Ватсон, – сказал он. – Если она останется синей – все в порядке, но если она покраснеет, это решит судьбу человека. – Он опустил бумажку в пробирку, и она тотчас тускло побагровела. – Хм! Как я и думал! – воскликнул он. – Минутку, Ватсон, и я в вашем распоряжении. Табак в персидской туфле.

Он сел за письменный стол и написал несколько телеграмм, которые тут же вручил рассыльному. Потом бросился в кресло напротив меня и поднял колени так, что его пальцы сплелись вокруг худых длинных голеней.

– Простейшее маленькое убийство, – сказал он. – Думается, у вас есть кое-что получше. Вы – сущий буревестник преступлений, Ватсон. Так в чем дело?

Я протянул ему письмо, и он сосредоточенно прочел его.

– Оно мало что говорит нам, верно? – сказал он, возвращая письмо мне.

– Практически ничего.

– А вот почерк интересен.

– Но это же не его почерк.

– Вот именно. Он женский.

– Да нет же, конечно, мужской, – возразил я.

– Женский. Причем женщины с редким характером. Как вы понимаете, в начале расследования не так уж плохо узнать, что ваш клиент находится в близких отношениях с кем-то, кто, к добру ли, к худу ли, обладает незаурядной натурой. Это дело меня уже заинтересовало. Если вы готовы, мы немедленно отправимся в Уокинг и повидаем дипломата, попавшего в такое скверное положение, а также даму, которой он диктует свои письма.

Мы удачно успели на вокзал Ватерлоо к раннему поезду и менее чем через час были уже среди ельников и вересков Уокинга. «Шиповник» оказался особняком в глубине большого участка и всего в нескольких минутах ходьбы от станции. Мы вручили свои карточки, и нас немедленно проводили в элегантно обставленную гостиную, а несколько минут спустя к нам там присоединился дородный мужчина, радушно нас приветствовавший. Лет ему было под сорок, но щеки у него были до того румяными, а глаза такими веселыми, что он все еще производил впечатление толстого мальчугана-проказника.

– Я так рад, что вы приехали, – сказал он, восторженно тряся наши руки. – Перси все утро справлялся о вас. Бедняга цепляется за малейшую соломинку. Его отец с матерью попросили меня поговорить с вами, так как им слишком тяжело касаться этой темы.

– Мы еще не знаем никаких подробностей, – заметил Холмс. – Насколько я понимаю, сам вы не член семьи.

Наш новый знакомец посмотрел на него с изумлением, а потом опустил взгляд и засмеялся.

– О, так вы увидели монограмму «Дж. Г.» на брелоке, – сказал он. – А я было подумал, что вы отчубучили что-то особенное. Джозеф Гарриссон к вашим услугам, а поскольку Перси помолвлен с моей сестрой Энни, то я стану членом семьи, пусть и через брак. Мою сестру вы найдете в его комнате, так как она его нянчит все эти два месяца. Пожалуй, нам следует пойти к ним немедленно, я ведь знаю, в каком он нетерпении.

Комната, куда нас проводили, находилась на том же этаже, что и гостиная. Меблирована она была отчасти как гостиная, а отчасти как спальня, и в каждом уголке ее украшали изящные цветочные букеты. Очень бледный и изможденный молодой человек лежал на диване вблизи открытого окна, через которое лился благотворный летний воздух, напоенный благоуханием сада. С дивана, когда мы вошли, поднялась молодая женщина, сидевшая рядом с больным.

– Мне уйти, Перси? – спросила она.

Он схватил ее за руку, чтобы удержать.

– Как вы, Ватсон? – сказал он сердечно. – С этими усами я бы никогда вас не узнал, и, думается, вы вряд ли узнали бы меня. Это, я полагаю, ваш знаменитый друг, Шерлок Холмс?

В нескольких словах я представил Холмса, и мы оба сели. Толстяк удалился, но его сестра осталась. Больной так и не отпустил ее руку. Она обладала незаурядной внешностью, хотя невысокий рост и некоторая полнота лишали ее фигуру идеального совершенства, но это искупалось прелестной смуглостью кожи, темными итальянскими глазами и пышностью черных волос. По контрасту землисто-бледное лицо Перси выглядело еще более измученным и осунувшимся.

– Не стану тратить напрасно ваше время, – сказал он, поднимаясь с дивана. – И прямо приступлю к изложению дела. Я был счастливым и преуспевающим человеком, мистер Холмс, когда накануне моей свадьбы внезапное ужасное несчастье погубило все мое будущее. Как, возможно, вам сказал Ватсон, я поступил в Министерство иностранных дел и благодаря влиянию моего дяди, лорда Холдхерста, быстро занял ответственный пост. Когда мой дядя стал министром иностранных дел в нынешнем кабинете, он возлагал на меня щекотливые миссии, и я всегда с успехом их завершал, так что в конце концов он начал всецело полагаться на мои способности и такт.

Почти два с половиной месяца назад, а точнее – двадцать третьего мая, он вызвал меня к себе и, после нескольких похвальных слов в адрес моей работы, сообщил мне, что у него есть для меня конфиденциальное поручение.

«Это, – сказал он, достав из бюро рулон серой бумаги, – оригинал того секретного договора между Англией и Италией, слухи о котором, к сожалению, уже просочились в прессу. Жизненно важно, чтобы слухи на этом оборвались. Французское или русское посольства заплатили бы колоссальную сумму, лишь бы узнать содержимое этого документа. Он вообще должен был бы оставаться запертым в моем бюро, если бы не абсолютная необходимость снять с него копию. У тебя в кабинете есть бюро?»

«Да, сэр».

«В таком случае возьми договор и запри его там. Я отдам распоряжение, что ты можешь задерживаться, когда остальные уйдут, и ты займешься переписыванием, не опасаясь, что тебя увидят. Когда кончишь, запри оригинал и копию в бюро, а завтра утром собственноручно передашь их мне».

– Я взял документы и…

– Извините, если я вас перебью, – сказал Холмс. – Во время этого разговора вы были одни?

– Абсолютно.

– В большом помещении?

– Тридцати футов в длину и в ширину.

– На середине?

– Да, примерно.

– И говорили тихо?

– Голос моего дяди всегда крайне негромок, а я не произнес почти ни слова.

– Благодарю вас, – сказал Холмс и закрыл глаза. – Прошу вас, продолжайте.

– Я точно выполнил его указания и выждал, пока все остальные не ушли. Правда, деливший со мной комнату Чарльз Гро задержался закончить работу, а потому я оставил его там, а сам пошел пообедать. Когда я вернулся, он уже ушел. Я торопился приступить к переписыванию, так как знал, что Джозеф, мистер Гаррисон, с которым вы только что познакомились, был в Лондоне и намеревался вернуться в Уокинг на одиннадцатичасовом поезде, и я хотел постараться успеть на него.

Едва я начал знакомиться с договором, как понял, что мой дядя не был повинен в преувеличении, когда объяснял его важность. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что он формулирует позицию Великобритании в отношении Тройственного союза и предопределяет политику нашей страны в том случае, если французский флот в Средиземном море обретет полное превосходство над итальянским. Вопросы, рассматриваемые в нем, касаются исключительно военно-морских проблем. В конце стоят подписи высокопоставленных лиц, скрепляющие его. Я только бегло пробежал статьи и принялся за порученное мне копирование.

Документ, написанный по-французски, оказался очень длинным и содержал двадцать шесть отдельных статей. Я списывал как мог быстрее, но к девяти часам закончил только девять статей, и, казалось, успеть на мой поезд надежды не оставалось никакой. Меня одолевали дремота и отупение вследствие отчасти обеда, а отчасти долгого утомительного дня. Чашка кофе могла бы взбодрить мой мозг. Швейцар дежурит всю ночь в каморке у подножия лестницы и охотно готовит кофе на своей спиртовке для клерков, засидевшихся за работой допоздна. Поэтому я дернул сонетку, вызывая его.

К моему удивлению, вошла женщина в фартуке, крупная, с грубым лицом, в годах. Она объяснила, что она – жена швейцара, уборщица, и я заказал кофе.

Я переписал еще две статьи, а затем дремота совсем меня одолела, я встал и принялся расхаживать по комнате, разминая ноги. Кофе мне все не несли, и я начал прикидывать, в чем могла заключаться причина такой задержки. Открыв дверь, я направился по коридору выяснить. Этот прямой, тускло освещенный коридор – единственный выход из комнаты, где я работал, и завершается полукруглой лестницей, у подножия которой в вестибюле и расположена каморка швейцара. На середине лестницы находится площадка, где другой коридор смыкается с ней под прямым углом. Этот второй коридор завершается узкой лестницей, ведущей к боковой двери на улицу, которой пользуются слуги, а также клерки, чтобы сократить дорогу, когда возвращаются с Чарльз-стрит. Вот примерный план.

– Благодарю вас. По-моему, ваши объяснения мне ясны, – сказал Шерлок Холмс.

– Крайне важно, чтобы вы представляли себе этот момент. Я спустился по лестнице в вестибюль и увидел, что швейцар крепко спит в своей каморке, а на спиртовке яростно кипит чайник – во всяком случае, вода брызгала из носика на пол. Тут я протянул руку, готовясь потрясти за плечо все так же крепко спящего швейцара, как вдруг колокольчик у него над головой громко зазвенел, и он, вздрогнув, пробудился.

«Мистер Фелпс, сэр?» – сказал он, глядя на меня с недоумением.

«Я спустился посмотреть, готов ли мой кофе».

«Я поставил чайник греться и вдруг уснул, сэр». – Он посмотрел на меня, а затем вверх на все еще вибрирующий колокольчик, и недоумение на его лице возросло еще больше.

«Если вы были тут, сэр, так кто позвонил?»

«Колокольчик! – вскричал я. – Какой это колокольчик?»

«Колокольчик комнаты, где вы работаете».