C тяжелым сердцем я приступаю к последним строкам этих записей, повествующих о необыкновенных талантах друга моего, мистера Шерлока Холмса. Признаться, я хотел умолчать о событии, оставившем такую пустоту в моей жизни, что я ничем не мог ее заполнить, хотя с тех пор прошло уже два года. Но меня вынудили взяться за перо последние письма полковника Джеймса Мориарти, в которых он защищает память своего покойного брата. Я счел своим долгом изложить перед публикой все события так, как они происходили в действительности. Одному мне известна вся правда, и я рад, что настало время, когда уже нет причин скрывать ее.

Насколько мне известно, в газеты попало только три сообщения: заметка в «Журналь де Женев»^[1] от 6 мая 1891 года, телеграмма агентства Рейтер^[2] в английской прессе от 7 мая и, наконец, недавние письма, о которых упомянуто выше. Из этих писем первое и второе чрезвычайно сокращены, а последнее – как я сейчас докажу – искажает подлинные факты. Моя обязанность поведать наконец миру о том, что действительно произошло между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.

Читатель, может быть, помнит, что сразу после моей женитьбы очень близкие отношения, существовавшие между мной и Холмсом, несколько изменились. Я занялся частной врачебной практикой. Он продолжал время от времени заходить ко мне, когда нуждался в спутнике для своих расследований, но это случалось все реже и реже, а в 1890 году я написал только три отчета о его приключениях.

Зимой этого года и в начале весны 1891-го газеты писали о том, что Холмс приглашен французским правительством по чрезвычайно важному делу, и из полученных от него двух писем – из Нарбонна и Нима – я заключил, что, по-видимому, его пребывание во Франции сильно затянется. Поэтому я был несколько удивлен, когда вечером 24 апреля он внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен и худ, чем обычно.

– Да, я порядком истощил свои силы, – сказал он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на слова. – В последнее время мне приходилось трудновато… Что, если я закрою ставни?

Комната была освещена только настольной лампой, при которой я обычно читал. Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.

– Вы чего-нибудь боитесь? – спросил я.

– Да, боюсь.

– Чего же?

– Духового ружья^[3].

– Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?

– Мне кажется, Уотсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью – это скорее глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.

Он закурил папиросу, и, казалось, табачный дым благотворно подействовал на него.

– Во-первых, я должен извиниться за свой поздний визит, – сказал он. – И, кроме того, мне придется попросить у вас позволения совершить второй бесцеремонный поступок – перелезть через заднюю стенку вашего сада, ибо я намерен уйти от вас именно таким путем.

– Но что все это значит? – спросил я.

Он протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены и в крови.

– Как видите, это не совсем пустяки, – сказал он с улыбкой. – Пожалуй, этак можно потерять и всю руку. А где миссис Уотсон? Дома?

– Нет, она уехала погостить к знакомым.

– Ага! Так, значит, вы один?

– Совершенно один.

– Если так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.

– Куда именно?

– Куда угодно. Мне решительно все равно.

Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.