© Гедеон А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Пролог

«Это же надо, взять и оставить респектабельный Санкт-Петербург, только-только обретший покой и согласие, и уехать в дикие края! Покинуть светские салоны, прекрасных дам, просвещенных друзей и библиотеки, уйти из-под защиты грозного Сената, гвардейских полков и гарнизонной стражи. И сделать это не когда-нибудь, а в 1778 году! Взять и отправиться на край света, где еще недавно безраздельно властвовали разбойники и вольные казаки, беглые крестьяне и беспощадные башкиры и калмыки и прочее бунтарское отродье. Отправиться на земли, всего пять лет назад обильно политые кровью, а ныне щедро усеянные костями защитников порядка и проклятых бунтовщиков.

Тем не менее все было именно так. На свой страх и риск Иван Иванович Протопопов, небогатый, но знатный дворянин, поручик в отставке, известный в широких петербургских кругах стихотворец и беллетрист, отправился в это опасное путешествие. Старая тетка-помещица, бездетная петербуржская матрона, души не чаявшая в племяннике, умоляла его: «Иванушка! Свет мой Иван Иваныч! Голубчик! Окстись Христа ради! Не губи душу свою понапрасну! К зверям ведь собрался! К нелюдям! Не пущу родимого!»

Но что может помешать храброму путешественнику? Да еще военному? Кто и саблей владеет, и пистолетами, и даже кулачным боем? К тому же которому исполнилось тридцать три года? Должен и обязан был он в этот срок, Господу нашему отмеренный, совершить что-то важное и нужное. Судьбоносное. И отважный Протопопов Иван, под плач домашних и вой старой прислуги, взяв перепуганного до смерти слугу, попрощавшегося с жизнью, отправился к нелюдям.

Дорога его лежала по тем юго-восточным землям Российской империи, где совсем недавно прокатилось страшной грозой восстание Емельяна Пугачева. Оно охватило всю Яицкую сторону от Уральских гор до Каспия, обширную Среднюю Волгу, вспыхнувшую неистовыми побоищами и пожарами, и разнеслось далеко по разным пределам, от Астрахани до самого Нижнего Новгорода. Всюду на этих просторах бунтовщики брали штурмом царские крепости – большие и малые, жгли помещичьи усадьбы; лиходеи поголовно вырезали дворян, не жалея стариков, женщин и детей, верную прислугу, чиновников, священников, плененных офицеров и солдат; висели они как груши на деревах, качались на всех перекладинах.

Как известно, треклятый казак Емелька выдавал себя за убиенного императора Петра Третьего, оттого разбешенные низы – рядовое казачество, дикие степняки и доверчивый черный люд, – напившись крови, знали, что делают они святое дело, и целились уже на сам Санкт-Петербург. На оплот государства Российского, где в те дни в Зимнем дворце в ужасе трепетала Екатерина Вторая, а с ней и весь императорский двор. Вот кому не было бы пощады!

Но не вышло у бунтарей. Господь не позволил. Храбрые и жестокие русские полководцы разбили в конечном итоге бунтарское войско, привезли в столицу и казнили самого Емельку и сподручных его, и кое-как наладился мир, оставив только страшный шрам – и на теле самой империи, и в памяти русских людей.

Но крепостной народ, еще недавно расправивший плечи, почуяв и силу свою, и волю к победе, лишь затаился. Тем паче, что многие говорили: жив их народный царь, жив! И вернется он однажды! И тогда уже ни к кому не будет жалости, и доведут они свое правое дело до конца.

Оттого и непонятно, и душа трепещет от мысли, как же решился Иван Иванович Протопопов отправиться в столь опасную дорогу. А все потому, что он, путешественник и литератор, утвердился в мысли написать историю Пугачевского восстания, пройтись по тем дорожкам, по которым ходил великий казацкий бунтарь, где неистово колобродил; решил своими глазами увидеть ту ширь и вольность, что вдохновили казачьего атамана на великой и страшный поход…»

Бодрый помещик в парчовом халате, с прочной седой шевелюрой и залихватски подкрученными белыми усами, сидевший за английским бюро, увлеченно скрипел гусиным пером. Он то и дело направлял его конец в чернильницу и недовольно выдохнул, когда перо его треснуло и поставило кляксу. Сломанное орудие производства он бросил в одну коробку, а из другой вытащил новое, прихватил канцелярский ножик и умело заточил перо. Сделав это, он взял и заранее набитую турецкую трубку с длинным мундштуком, щелкнул огнивом разок, другой и с выражением легкого блаженства на лице закурил. Дым потек вверх по его усам и седым бровям, а перед глазами провинциального аристократа поплыли видения давно минувших лет. Он даже зажмурился, вспоминая былое.

На стене, над ореховым бюро, висел портрет императора Александра Второго в широкой раме. Хорош был император при параде, написанный изгнанным из Академии художеств за пьянство одаренным студентом, промышлявшим такими вот заказами. Весело смотрел синими глазами император, с которым помещику довелось пройти по всем европейским маршрутам недавней войны с Наполеоном и остановиться в самом Париже…

Трубка была выкурена, пожилой дворянин взял новое перо, обмакнул его в чернильницу и продолжил писать:

«Ехал Протопопов только днем, да по тем дорогам, что выбирали осторожные чиновники и отважные вестовые, где тут и там стояли восстановленные крепостицы и отряды служилых казаков скорыми разъездами следили за порядком.

И таким вот образом занесло Протопопова поначалу в городок-крепость Царев, что стоял на Волге, на излучине; напротив Девьих гор. Городок, еще недавно прогнав дворян, сам открыл ворота Пугачеву, потому и был помилован бунтовщиками, а позже оказался ненавидим в столице и практически забыт. Слуга Ивана Ивановича занемог животом от страху, и Протопопов оставил хворого зайца в Цареве лечиться, а сам отправился на далекие и дикие степные окраины, где жили татары, мордва, калмыки и другие дичайшие племена, о которых только предстояло написать пытливым этнографам. А вот русских деревень там почти и не было вовсе.

Въезжая в те края, где хозяйничали калмыки, Протопопов Иван был вынужден искать стол и ночлег. Голод-изверг томил путешественника, голову кружил, усталость морила. Но ему повезло – на дороге оказался постоялый двор. Тут и решил заночевать Протопопов.

Придорожную гостиницу держала еще молодая смуглая хозяйка с намешанными степными кровями – оттого блистала она яркой азиатской красотой. В цветастом наряде, с бусами из яшмы по шее и браслетами на запястьях, она сразу магнитом приковала к себе внимание путешественника. Да и хозяйка щурила и без того раскосые глаза на залетного мужчину в мундире, при сабле и пистолетах. Шикнув на прислугу, она сама взялась его обслужить.

– Из каких краев, красавец-барин? – спросила она, поднося ему на широком деревянном подносе густой калмыцкий суп махан из баранины, от которого так и валил пар, горячие блины с мясом только что со сковороды, хлеб и творожные лепешки с повидлом.

Слюнки потекли у проголодавшегося спутника от одного вида этой простой и роскошной еды.

– Из Санкт-Петербурга, добрая хозяйка, – ответил он, украдкой разглядывая ее неуемные смуглые груди, так и катившие вперед из открытого сарафана, и ползающие по ним змеями цветные бусы – круглые сердечки из красной яшмы. – Каких ты кровей?

Черные косы хозяйки были уложены тесными кольцами на голове, глаза весело блестели.

– Мать – калмычка, а в отце и казачья кровь, и татарская, и русской на глоточек. Только отца-то я и не знала. Наколобродил и ветром улетел. Гуленой был, как и большинство мужчин, – зачем-то лукаво добавила она. – Так что калмычка я. И лицом, и душой, и сердцем.

И слева подходила к нему хозяйка, и справа, и касалась его то бедром, то локтем, окатывая жаром бабьего тела, а то перед ним появлялась, как на ладони, да подбоченившись, по ту сторону стола – и завлекающе улыбалась.

– Ну как же ты на меня смотришь, а? – Лукавством горели ее чуть раскосые глаза. – А-я-яй!

– Как смотрю? – смутился путешественник.

– Да так, барин. Вижу, что приглянулась тебе. Честно скажи: права я?

– Отчего бы тебе не приглянуться мне? – все еще отчасти смущенно ответил Протопопов. – Ты – видная женщина.

– Вон ты какой, – усмехнулась она. – Все меня бабой кличут, а ты – женщиной. Непривычна я к таким словам – и обидеться могу.

Смутиться он не успел.

– Шучу я, барин, шучу я так глупо, – поторопилась объясниться она. – Сердце ты мое порадовал. Оно совсем не такое звериное, как тут думают многие. Мое сердце и ласковым может быть. Ведь и дикого кота приручить можно, хотя бы на время, пока он голоден, – со знанием дела кокетливо рассмеялась она.

Чувствовал Протопопов Иван, что и сам приглянулся красавице-хозяйке, и всякие мысли искрами сыпали в его сердце, обольщали и разгорались сильнее.

– А как же зовут тебя? – спросил он.

– Инджира, – все так же лукаво и многозначительно ответила та.

– Хлесткое имя. И что означает оно? Если означает?

– Еще как означает, барин. О том я позже тебе скажу. Ты откушай пока, мил-человек из столицы. Но вначале я тебе еще кое-что поднесу, как угощенье от моего дома, не пожалеешь.

Она оглянулась, щелкнула пальцами, и взрослая девочка в длинном пестром платье, тоже калмычка, наверняка дочка хозяйки, поднесла большую бутыль с белой мутной жидкостью и две глиняные, с узорами, чашки.

– Что это? – морщась, спросил Протопопов. – Не молоко же?

– Нет, не молоко, – снисходительно рассмеялась она. – Наша калмыцкая водка, из кумыса сваренная, – такую изопьешь, небо алмазами вспыхнет. Арза называется. А чтобы ты не подумал чего, я с тобой выпью. За знакомство. Если ты не против, барин?

– Я не против, – ответил Протопопов. – Иваном меня зовут, кстати. И по батюшке я Иван.

– Кто бы сомневался, – глядя ему в глаза, весело кивнула она.

Села напротив, откупорила бутыль и разлила им по чашкам напиток.

– До дна пьем, за тебя, за гостя.

Выпил Протопопов, и голова его пошла кругом, и сердце забилось чаще некуда, а хозяйка расцвела степной своей красотой еще пуще.

– Хороша калмыцкая водка? – спросила Инджира.

– Очень хороша, – выдохнул он.

– А теперь поешь, поешь, а то с дороги устал, захмелеешь раньше времени.

Путешественник сам не заметил, как проглотил горячий бараний суп с широкой горбушкой хлеба – и стал воистину счастливым.

– А теперь по второй выпьем, – сказала хозяйка. – Ты не против?

– Совсем не против, – замотал он головой.

И они выпили по второй чашке калмыцкой водки.

– Ну, и зачем ты к нам пожаловал? – спросила она. – Не по воле же императрицы, а?

– Нет, – замотал он головой. – По своей воле.

– И то хорошо. Ну так расскажи, какими путями тебя сердце водило, что ты здесь оказался. – Она потянулась к нему через стол и накрыла горячей рукой с нехитрыми перстеньками его руку, а потом и пальцы сжала. – А я послушаю. Я умею слушать, Иван, Иванов сын. Порой жду доброго гостя и месяц, и два, и три. Такого видного, как ты.

От ее прикосновения волна пошла кипятком к сердцу Ивана Протопопова, и он с радостью рассказал ей, зачем здесь. Идет он, мол, по следам проклятого бунтовщика Емельки Пугачева, ищет следы его. Собирает сказы, легенды и басни, которыми уже обрастает история страшного казачьего атамана. Хочет постоять у Камня Емельяна. А Инджира смотрела на него и улыбалась ему. А когда путешественник съел и другие блюда и выпил третью чашку калмыцкой водки, то показалась ему хозяйка постоялого двора и Семирамидой, и царицей Савской, и владычицей египетской Клеопатрой – всеми тремя одновременно.

Был он и сыт, и в меру пьян, и сладострастно зевнул ненароком.

– Идем, своими руками перинку тебе взобью, – сказала манящая хозяйка постоялого двора Инджира. И вновь взяла его за руку: – Поухаживаю за тобой, Иван. Ты же не против будешь?

И так и гуляла перед глазами Протопопова ее грудь, лишь немного стесненная сарафаном, и перекатывались по еще тугим смуглым холмам рдяные яшмовые сердечки. И стеснялся он смотреть на нее вот так открыто, и все равно смотрел. И видела она его взгляд, и улыбалась ему.

– Совсем не против, – кивнул он.

– Только свечи зажгу, – сказала она.

И тут некуда было деться от ее влекущей стати. Шел он за ней и смотрел, как ходят под сарафаном ее бедра. Вот ведь уродилась красотища в дикой-то степи!

Отперла она ключом дверь, пригласила войти. «Сколько ж повидала эта комнатка с огромной кроватью? – думал Протопопов. – Только б вшей не было…»

– Белье у меня чистое, накрахмаленное, – словно читая его мысли, предупредила Инджира. – Спать будешь как дитя в колыбельке.

Взбила хозяйка ему перину, укрыла ее свежими теми простынями, бросила стеганое цветастое одеяло. А он смотрел на ее руки и ее бедра, и голова у него кружилась. Дотянуться хотелось! Но слова он не сказал – только любовался. А когда она все сделала, то, сама ни слова не говоря, направилась к дверям.

Тут он и растерялся, и огорчился едва не до слез. Так не хотелось с ней расставаться! Но стоял как вкопанный и молчал. Потому что самый малый шаг его был бы в одном направлении: обнять ее! Пленить! А хозяйка лишь закрыла дверь на щеколду, повернулась к нему и двинулась на него с улыбкой.

– Неужто думал – уйду?

– Думал, – со всей непосредственностью кивнул он.

– Глупенький ты, Иван.

Стоя в двух шагах от него, развязала она поясок и скинула через голову сарафан. И не было больше на ней ни лоскутка материи, и осталась она как есть. А он ошарашенно смотрел на нее, и только. Распустила хозяйка волосы, и те расплескались волнами по ее бедрам. Широкий куст между ног так и притягивал уже затуманенный взор путешественника. А ее огромная грудь, несомненно не раз носившая в себе молоко, грудь, что не поместилась бы и в четырех руках, и шести, коли бы столько было у Протопопова Ивана, с бурыми набухшими сосцами, так и совсем помутила его рассудок.

– Готов? – спросила она.

– К чему? – пролепетал он, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди – мячиком летит прочь!

Она подошла к нему вплотную – как от горячей печи от нее шел жар.

– Ко всему, барин, о чем мечтал, глядя на меня.

– Готов, – едва выговорил он.

– Сядь, барин, на стул – сапоги стяну, – сказала она.

Он исполнил. Хозяйка стащила с него сапоги. Затем сама раздела его, и такими умелыми руками, что будь Протопопов Иван потрезвее, то о многом бы догадался, а за мундиром и нижнее белье смахнула с него. Как ветерком подуло – и нагим он остался перед ней.

– Красив ты, барин, и лицом, и телом, – только и сказала она. – Идем, милый.

Взяла его за руку и потянула в постель. Первой легла и широко раскинула ноги. Темные волосы ее волнами расплескались по подушке.

– Так что значит твое имя? – несмело двигаясь на нее, спросил он. – Инджира?

– Сладкий плод, – ответила хозяйка постоялого двора. – Знала мать, как назвать меня, наперед знала. – Ложись на меня, барин, – поманила она его. – Люби меня!

И он не посмел ослушаться – и лег на нее, потому что сам уже горел желанием. Но что его огонь был в сравнении с ее неистовым пламенем? Ее горячим телом можно было пожары чинить! Он как будто на печь лег, как в костер бросился! И тотчас весь растворился в ней. Потек по ней как кусок масла по раскаленной сковороде, разве что не зашипел! Откуда в ней был этот жар? Да она еще руками через спину обхватила его и ногами взяла в любовный замок. Ни с одной из петербургских дам, коих было три в его интимной жизни, и ни с одной из столичных куртизанок и особ легкого поведения, коих было значительно больше, Протопопов Иван ничего подобного не испытывал.