ГЛАВА I. МОНАСТЫРЬ

Солнце только начало всходить, и его тонкие, почти невидимые оранжево-алые лучи касались земли сначала осторожно, несмело, а затем окутали всё живое вокруг. На небе виднелись порезы, словно от кинжала: глубокие, сильные, будто кровоточащие… Утренняя звезда цеплялась за края белоснежных облаков, пытаясь уловить последнюю надежду – остаться до полудня.

Постепенно первый золотой отблеск перешёл на пик гор – удивительно могучих, высоких и крутых Альбанских гор, – которые тянулись от юго-востока Рима и касались Анциума. Ранним утром в горах не слышно ничего: ни пения птиц, ни криков диких косуль. Полная тишина, немая, в которой пихты и ели спали крепким безмятежным сном.

Окружённый тремя безымянными скалами стоял монастырь Святого Павла: сделанный из камня, дерева и глины, он был прост и беден снаружи, но в то же время украшал собою горный массив. Огромные широкие купола, казалось, вот-вот упадут, потянув за собой стены и ворота. Монастырь выглядел невероятно старым, местами из-под багрово-серого камня просачивалась вода… Но многие годы он стоял величественно и гордо, многих послушниц он принял, даруя им покой, силу и чистоту мысли, и многих излечил от жизненных ран.

Гаяния – настоятельница монастыря Святого Павла подошла к воротам и, подняв голову к небу, что-то тихо прошептала пересохшими устами, затем, опустив покорно лицо к земле, замерла на несколько минут, закрыв глаза.

Правильные черты её казались подарком свыше за чистую душу: бледно-розовые тонкие губы с крошечными трещинками, острые, словно склоны гор, скулы, глубокие глаза чернее самой чёрной римской ночи, в которых читалось спокойствие, и лишь в их уголках виднелись слёзы. Длинные волосы настоятельницы были спрятаны под платок, но один непослушный локон всё же вырвался на волю, развеваясь на ветру и дрожа, как осенний лист.

Гаяния просыпалась раньше учениц. Не испив даже глотка ледяной воды, она облачалась в свои одежды и сразу же отправлялась на прогулку – беседу с Творцом. Диалог о правде, любви, вере и других мирских делах она вела на краю обрыва. Казалось, там, где не ступала нога зверя и человека, где ветер обретал полную свободу, был Бог, и Он видел её, маленькую женщину, маленького человека, Он мог выслушать её, явиться к ней в виде крупицы пыли, капли с неба, чтобы научить, направить, благословить.

Наконец, игуменья вышла из монастыря: неподъёмные двери больно скрипнули, плача вслед той, что покидает его стены; белая горная пыль вздымалась под её босыми ногами. Монахиня, переступив порог святой обители, неспешно направилась на прогулку. Она проходила мимо громоздких, цеплявшихся корнями, словно руками, за землю сосен и ощущала чистый запах хвои и пробирающий до костей холод – но это только ободрило её.

Она подошла почти к краю земли, опустилась на колени, скрестив руки на груди. Её худое тело пронизывал ветер, воющий, словно шакал. Гаяния чувствовала, как по её телу пробегает дрожь, а ладони становятся влажными и холодными.

Тучи сгустились над обрывом, где стояла, склонившись, игуменья – таким небо становилось каждый раз, когда человек пытался говорить с Всевышним. Зашумели деревья, стволы которых трещали и стонали от сильного потока воздуха; Гаяния всё шептала – ничто не нарушало её молитвы. Ветер срывал с неё параман, трепал рясу, пыль летела в глаза, и из них струились горячие слёзы.

Казалось, всё живое – и даже земля – боится гнева Господа. В своей молитве монахиня просила очистить души человеческие, вдохнуть в них понимание, принятие, сострадание – то, что так нужно этому миру, благодарила Бога за возможность просыпаться каждое утро живой и в здравии, учиться, учить, трудиться во благо людям.

Всё утихло вокруг: деревья вернулись к беззаботному сну, пыль растворилась в воздухе так, будто её не существовало вовсе; серые тучи продолжили паломничество на восток: куда шли эти пилигримы – неизвестно.

Настоятельница не спешила входить в монастырь, её словно что-то держало… Так всегда было после рассветной прогулки: Божья благодать переполняла женщину, хотелось поделиться ею со своими ученицами. Она стояла пред воротами и собирала знания от Него в единую проповедь; стояла меж двух миров: миром природным и миром человеческим, нуждающимся в новом Слове. Её устами сам Бог шептал послание, которое необходимо передать другим монахиням. Игуменья неизменно покидала стены монастыря с молитвой, с молитвой она и входила в него и только потом правила утреннюю службу для послушниц.

– Дорогу осилит идущий, – молвила Гаяния, сделав шаг в святую обитель.

Тяжёлые деревянные врата тут же закрылись, напомнив настоятельнице оставить всё мирское там, в горах, забыть все скорби, печали и радости, приняв покой в Доме Божьем.

Узкая, вымощенная брусками дерева дорожка делила земли монастыря на две равные части: справа находилась небольшая пристройка – тёмно-серая, с одним-единственным окном и небольшими двустворчатыми дверьми, опутанная зелёными стеблями винограда. Казалось, что тайное место монахинь нарочно скрыто от дурного глаза и нельзя услышать их мысли и слова, произнесённые наедине с собой и Господом.

За тёмно-серой пристройкой возвышался монастырь: на первом этаже располагался молельный зал – просторный, широкий, за ним шла трапезная, а дверь в конце длинного коридора вела в скромный лазарет. На втором и третьем этажах мелкими ручейками разбегались кельи – маленькие и глухие, лишь одна комнатка с небольшим окошком пустовала, и никто не знал почему.

Настоятельница всегда говорила девам-послушницам: «В келье темно, холодно и сыро для того, чтобы каждый понимал, что его ждёт в конце жизненного пути. Никто не должен жить в роскоши, словно баловень судьбы, пресыщаться, подобно пауку несчастной мухой, – в Царство Небесное мы ничего с собой забрать не сможем. Пред Господом все равны: к Нему мы берём то, что сделали или не сделали, – свои деяния, благие или нет. Келья – это место, где мы ближе к Богу, место, в котором нет богатого или бедного, прекрасного или уродливого. Келья – это таинственное место для наших душ, место их очищения».

К задней части монастыря примыкала библиотека Святого Павла. Хранилище книг представляло собой прямоугольное строение с витражными окнами. Стёкла играли на солнце яркими красками – мозаика переливалась зелёными, синими, жёлтыми цветами.

Внутри дома книг стояли высокие и грубые стеллажи, среди которых любила бродить Гаяния. Открывая ветхие и пожелтевшие от времени страницы, она вдумчиво изучала каждое написанное слово о величайших правителях, старцах-мудрецах, лекарях и знахарях, богах и божествах. Игуменья с уважением и большой любовью относилась к книгам, в них она черпала мудрость, вдохновение и возможность перенестись в другой мир – мир прошлых столетий.

Одна книга занимала в библиотеке особенное место – она лежала на полотне, украшенном вышитыми узорами, драгоценными камнями, лентами и кружевом. Рядом с ней на столе всегда стояла глиняная ваза с чайными розами, полевыми цветами и еловыми ветвями. Послушницы монастыря относились с почтением к книге: в ней можно было найти ответы на все вопросы; в дни отчаяния и тоски книга дарила успокоение души и разума, мысли становились вмиг чистыми и светлыми, внутри тела ощущалось тепло и благодать. Называли её Книгой Книг. И было в ней заключено мудрости больше, чем во всех мудрецах Вавилона. И было в ней любви больше, чем в сердце матери к своему ребёнку.

Поодаль стеллажей был размещён ряд из старых дубовых столов, возле которых стояли скамьи. Часто на одном из них послушницы видели летопись, которую вела настоятельница. Она писала о днях, проведённых в стенах Дома Божьего, записывала молитвы и проповеди, повествовала о своих видениях Господа.

Стены в библиотеке были расписаны, потолки – выложены мозаикой. Здесь всегда царили свет да тишь. «Истина и мудрость не терпит шума», – повторяла Гаяния. – «Познание приходит к тому, кто умеет в шуме отыскать главное, а в тишине – его понять. Никогда не будет услышан тот, кто криком кричит на другого, только полутон – будь это молитва или благословение, слова великой Любви или прошение – будет услышан ближним твоим. Для того в библиотеке и храме тихо – к знаниям и Богу нужно приходить молчаливо».

Настоятельница сердечно любила библиотеку и заполняла её полки редкими, дорогими книгами. Дорогими они были не потому, что их обложки украшало золото или серебро, а потому, что эти книги приносили заблудшие странники, философы, врачеватели и учителя, отдавая их в благодарность за ночлег, трапезу и доброе слово. Гаяния помогала многим душам, ровно стольким, сколько насчитывалось у неё книг.

На территории монастыря росли розы, но возле читальни их было особенно много. Гаяния когда-то рассказывала девам красивую, но грустную историю о них.

«Однажды римский легионер украл цветок из сада императора Марка Аврелия, чтобы подарить его прекрасной девушке, живущей в горах. Но когда император во время прогулки пересчитывал цветы в своём саду, одного он не досчитался. По приказу разъярённого Марка Аврелия был найден вор и публично казнён, а девушку, получившую цветок, – предали истязаниям до тех пор, пока она не вернёт подаренное ей сокровище. Ежедневно возлюбленную легионера били плетью, обливали ледяной водой, на её прекрасном юном теле проступили бордовые полосы от раскалённого металла, которым мучили несчастную… Девушка умерла, так и не покорившись воле императора. На том месте, где издевались над ней, вырос цветок – такой же, какой был украден из императорского сада, – затем ещё один, ещё, ещё… И назвали его именем погибшей красавицы – розой, и не требовалось тем цветам ни воды, ни солнца. Позже там, где выросли огромные и колючие, но завораживающие своим ароматом цветы, возвели монастырь Святого Павла».

Игуменья замедлила шаг и присела возле ручья, протекавшего по саду с оливковыми деревьями. Где ручей брал начало, никто не ведал, как и то, куда он впадал. Он вился широкой лентой, наполненный изумрудного цвета водой. Настоятельница склонилась над влагой, протянув к ней руки, и приложила мокрые пальцы к пересохшим устам, чувствуя, как силы снова к ней возвращаются.

– Время идти, – напомнила себе монахиня.

Она завершила утреннюю прогулку, спешно направляясь к монастырю, к своим тридцати пяти ученицам.

В молельном зале как раз собрались почти все послушницы. Их волосы, прежде ниспадавшие на плечи и локти, были скрыты под апостольниками – головными платками, равномерно покрывающими грудь и спину; тонкие девичьи тела тонули в подрясниках, лишь пальцы белели на длинных тёмных одеждах.

Когда Гаяния вошла, в зале господствовала абсолютная тишина. Девы встали, поприветствовав игуменью, и вновь присели на скамьи. Служба, которую она правила, напоминала скорее не строгий молебен, а напутственные слова, вселяющие веру в Христа. Утренняя молитва для послушниц служила глотком прохладной воды во время жажды, куском мягкого ароматного хлеба в голод – они всегда слетались на слова Гаянии, как мотыльки на свет, слушая добрый, нежный голос настоятельницы. Игуменья хотела передать им всю мудрость, все видения, которые являлись ей, уберечь от злого рока:

– И сказал мне Господь сегодня: «Пристанет к берегу твоему душа, нуждающаяся в вере и надежде, и ещё больше – в любви. И долгом твоим станет воспитание грешницы – наставь её на путь истинный, дай ей возможность спасти свою душу и прими волю её, вот что бы то ни стало!» И да спросила я у Бога, дающего всё, не просящего ничего взамен: «Хватит ли мне и моим послушницам мудрости, чтобы взрастить зерно веры в заблудшей душе? Хватит ли мне мочи, не сомневаясь, не боясь, принять её в стены монастыря?» И Бог ответил мне: «Не сомневайся, дочь моя, ибо сомнение – это морская волна, смывающая всё на своём пути. Тот, кто сомневается в себе и в ближнем своём, – не сможет получить от Господа ничего».

Настоятельница опустила глаза и начала тихо молиться: слова её, сказанные в тишине, откликались эхом в стенах молельного зала, разлетались птицей по каждому его уголку и попадали стрелой в сердца послушниц. Девы не знали, кто пристанет к их монастырю и кто нуждается в помощи, но внутри их зрели семена сострадания и скорби, милосердия и любви к ближнему – несомненно, они были готовы помочь страннику, они были готовы идти за ним следом, если понадобится, и идти за Гаянией – если она того попросит.

– Я пришла к Тебе, Господи, такой, какая я есть. Смиренно жду я, а теперь и мои послушницы, дальнейшего Твоего слова. Прошу, направь нас на истинный путь, скажи, что делать дальше, с какой стороны ждать нам ученика или ученицу Твою. Прости нам грехи наши и сомнения, пусть войдёт в нашу жизнь новый человек, и будет домом ему или ей монастырь, и откроет он или она Господа внутри себя. Молимся за человека. Просим Тебя спасти и сохранить жизнь ему. Пусть заблудшая душа будет живой и защищённой от зла, неправды и искушения.

Молитва была окончена. Игуменья первая встала и направилась к выходу, но почти у дверей её руку схватила влетевшая в молельный зал послушница Мания.

– Матушка, прошу простить меня, но в час утренней молитвы твоей, когда трудилась я во дворе, в ворота кто-то настойчиво стучал. Страх овладел мной, я думала, что это кто-то из императорских гонцов пришёл забирать наши души. Потом я подумала, что это бездомный или заблудившийся философ. Странник этот до сих пор сидит на земле у ворот, никуда не отходит, ничего не просит…

– Впустить в монастырь. Накормить. Если необходимо – дать кров над головой на столько дней, сколько ему необходимо. Господь Всемогущий предупредил меня о душе, которая подойдёт к нашей обители. Отбрось, Мания, все переживания и беспокойства о легионерах, бездомных, ворах – перестань волноваться и не бойся ничего, ведь пока мы в монастыре и с нами Бог – ничего не страшно. Противоречия в твоей душе – враги веры, они не дают получить истинный ответ от Христа.

Дева поклонилась Гаянии и выбежала из зала: чёрная мантия послушницы зашелестела в воздухе и в тот же миг скрылась из виду.

Мания открыла ворота монастыря и добрым голосом обратилась к путнику:

– Кем бы ты ни был – добр ты к нам или зол, просим войти, приняв в дар нашу доброту и любовь к тебе, странствующий. Раздели с нами постную пищу сегодня и останься в стенах нашего дома. Всё, что есть у нас, – теперь твоё. Сам Бог привёл тебя к Святому Павлу. С тобой Бог. Входи же.

Странник отозвался. Голос его звучал тонко, словно дрожащая струна арфы.

ГЛАВА II. РИПСИМИЯ

Рипсимия была хороша собой, казалось, что чудесней девушки в мире не сыскать: на её коже, цвета морской пены, проступал румянец, становясь более розовым от яркого солнечного света и смущения – она ощущала его каждый раз, когда на неё были направлены пристальные мужские взгляды. Полные и алые губы, словно самые сладкие греческие персики, свели бы с ума, наверное, дюжину царей. О такой красоте мечтала любая римлянка, египтянка и даже гречанка, а она, скромная дева, прятала свою девичью фигурку под серой мешковатой одеждой, которая уродовала её, превращая в бродягу или пьяницу – обездоленного и грязного человека.

От мучительного и долгого похода кожаные ленты сандалий больно впивались в нежные ступни Рипсимии. В руках дева держала свёрток из грубого полотна. В нём была кое-какая еда: пара злаковых лепёшек, гарум в глиняной бутылке, немного моркови, чеснок, огурцы, небольшие сосуды с красным вином и оливковым маслом, совсем маленький мешочек со специями. А под ними скрывалось золото.

– Не прогоняйте меня – мне некуда идти, не прогоняйте, я совсем одна. На меня устроили охоту, словно на дикого кабана. Здесь, – Рипсимия показала на свёрток, – всё, что у меня есть. Есть золото, много золота и драгоценных украшений, подаренных отцом. Заберите всё, только прошу – дайте мне остаться.

В глазах Рипсимии жажда жизни сменилась страхом. Девушка сильно испугалась, и, видимо, ей казалось, что никто не может прийти к ней на помощь, никто не пытается понять, от чего же она бежит и куда.

– Зайди, прошу тебя, о дева! Ты наверняка не расслышала! – растерянно молвила Мания. – Я не прогоняю тебя! Успокойся и входи же скорее.

Рипсимия быстро и осторожно огляделась по сторонам. Мания улыбнулась и жестом показала, что здесь ей нечего бояться. За воротами совершенно другая жизнь – без похоти и разврата, без осуждения и упрёков. Там, в Риме, царил хаос, в котором умного съедал хитрый и коварный, невинных девушек поставляли грязным и жестоким легионерам, требующим ублажать их целую ночь без права на отдых; где власть золотых монет, жажда хлеба и зрелищ господствовала над простотой, человечностью и порядком, а стрелы Амура пронзали любвеобильные сердца императоров по нескольку раз за день.

Рипсимия происходила из знатного рода. Её отец добился должности консула, мать же была личным лекарем префекта. Девочка росла единственным ребёнком в семье, а значит, с детства всё внимание уделялось ей. Когда она только родилась и её, совсем беззащитную, положили на сердце матери, стало ясно: в будущем из неё вырастет красавица, что грацией и ликом погубит не только мужчин, но и саму себя.

Рипсимия ни в чём не нуждалась, но выросла она доброй, заботливой, милосердной девушкой.

– Настанет день, дочь, и ты станешь женой императора! – сначала шутил, а потом строго твердил отец. – О такой жене, как ты, можно лишь мечтать. В Риме и за его пределами толпы женщин, но они все безлики и скучны. Красивы лицом, а в голове – северный ветер. Что их занимает? Вино и платья? Они лишь украшение спален магистратов, не более. То ли дело ты, жизнь моя, – удивительная, единственная, мудрая… Мудрости твоей хватит построить библиотек по всему Египту, а тепла – чтобы обогреть замёрзшие моря.

– Отец, ты же знаешь, что я не могу и не хочу отдаваться кому-либо без любви и уважения! Власть и статус мне не утешение. Что мне делать с императором? Вести дебаты об очередном захвате земель? Или поддерживать его желание уничтожить бедных рабов? Или смириться с тем, что в нашем ложе будет ночевать та, которую привели ему с улицы? Нет, отец, увы, не могу я так поступить с собой. Тело я отмою от бессовестности и неправды, а что же с душой, подскажешь?

– А душа, дочь! – это демагогия. Ты где о ней читала, дорогая моя, в книгах? Вот там и место ей: в трактатах философов и пустословов, в мифах, но не сейчас, не здесь, не в это время. Понимаешь, любовь моя, великие дела нужно совершать, а не обдумывать их бесконечно. Ты можешь хоть целую вечность взвешивать, хорошо иль плохо быть супругой великого римлянина, можешь днями напролёт рассуждать о душе своей и предназначении… а пока думаешь – уже кто-то другой получает всё, чего ты достойна. Нельзя зевать, дорогая, – счастье твоё из-под носа увести могут.

– Дорогой отец, из всех мужей, которые приходили просить моей руки, – ни к одному не лежит сердце, понимаешь? Не могу я преступить через себя, не могу делить дни и ночи с нелюбимым! Даже мама говорила…

– Твоя мать, как и ты, выросла на глупых мифах, что она может тебе говорить? – громом в ясном небе разразился голос отца. – Нас никто с ней не спрашивал, хотим мы этого союза или нет, нас, ещё совсем юных, просто бросили в объятья друг другу! Не смей говорить, что ты не можешь переступить через себя, ты что, на убийство идёшь или в бой? Не смей говорить о любви! – разъярённо кричал отец. – Ты знаешь, что первую половину года нашей совместной жизни твоя мать не выносила меня на дух? Она просила отдельную спальню, уклонялась от поцелуя, не позволяла даже прикоснуться к ней! – в суровом голосе консула промелькнула нота досады.

– Но сейчас же мама любит тебя, и если бы не любила, меня бы попросту не было на этом свете!

– Она любила своё образование, своё ремесло, но никак не меня! Конец дебатов, любовь моя.