© Аркадий Застырец, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Из предисловия к первому изданию

Работа над этой книгой продолжалась три года (до 1991-го), но, в известном смысле, так и не завершилась. Ибо, по логике созданной автором формы, «Пентаграмм» должно быть не три, а пять. Пять раз по пять десятков пятистрофных (или двадцатистрочных – идеальный объем в русской лирической поэзии) стихотворений.

Логика формы сдалась и рухнула под натиском свободного, может быть, даже лихорадочного поиска – поиска Родины, смысла, выхода из рутинного круга бесчеловечных решений.

Пентаграмма – попросту правильная пятиконечная звезда – издревле считалась магическим оберегом, спасающим человека от потустороннего зла (символическое и практическое значение перевернутой пентаграммы прямо противоположно). По необъяснимой (или напротив – вполне ясной и закономерной) геральдической иронии для России XX столетия этот знак сделался роковой веригой. Пентаграмма из позлащенного алюминия на погонах, из орденских золота и эмали на парадных мундирах, из «рубина» над башнями Кремля и, наконец, из крашеного железа над могильными холмиками – давила и по сей день продолжает давить на православную нашу землю отступническим отрицанием креста.

То, что «Пентаграмм» оказалось всего три (и в третьей разрушается пятеричная волнообразность в чередовании размера и ритма) – тоже, на мой взгляд, символично. Пентаграмму одолевает Троица.

Не надо думать, будто перед вами книга, исполненная поэтического ригоризма. Здесь пентаграмма проигрывает войну, «приняв» навязанную ей тактику игры – игры воображения и ремесла, формально строгой и трудной, а по существу оказывающейся игрой свободного духа.

В стенах этого странного лабиринта разыгрываются удивительно разнообразные эпизоды. В них смешиваются и сменяют друг друга несовместимые, казалось бы, вещи: юмор и самоирония соседствуют с трагическим переживанием и стоическим монологом, проникновенные мысли – с детской наивностью и поверхностной стилизацией, Восток – с Западом, древность и средневековье – с новым временем и нынешним днем.

Вас. Кириллов-мл., 1993 г.

О новой редакции

Идея выпустить мою первую книгу стихов в новой редакции пришла мне в голову под влиянием нескольких одобрительных отзывов на «Пентаграммы». Сознавая вопиющее несовершенство этой книги, я, тем не менее, постарался в новой редакции сохранить ее основные свойства, связанные со временем сочинения. Стихотворений, которые я счёл необходимым выбросить из книги вовсе и заменить специально для этого сочиненными сегодня, не так уж много. Несколько стихотворений перекочевали в книгу из приложения к ней (среди них необыкновенно популярный «Нафталин»). Многочисленные, но не слишком масштабные изменения внесены в тексты чаще ради их формального усовершенствования, реже – по идейным соображениям.

Аркадий Застырец, 2015 г.

Пентаграмма I

Марии Аркадьевне Грачёвой,

верившей в меня на Земле,

любящей меня на Небесах

Ubinam aut quibus locis te positam patria reor?

(Где или в каких широтах, родина, тебя представить?)

Катулл, Книга стихотворений, 63, 55

Сон Пифагора

 
Итак, начнём. Луна, песок, Эллада.
У моря спит весёлый Пифагор.
Не истина, а жизнь ему отрада.
Горазд он жить с тех пор и до сих пор.
В красотах разноцветных геометрий —
Кошмарный ум, но линия легка,
Как ленточка, развившаяся в ветре,
И магия простого перстенька.
Итак, пора. В девятой ипостаси
Он спит себе с ухмылкой в бороде
И на ступнях сухое пламя гасит
В зелёной набегающей воде.
Расталкивая кручи кучевые,
Во сне он мчится с Коса на Кизик
И учит звёзд названия живые,
Небесных сфер прилежный ученик.
Тем временем, восстав, рассвета гидра
Глотает ночь, начав, конечно, с ног,
А в изголовье ржавая клепсидра
По капле точит вечности кусок…
 

Биармия

 
На стогнах града есть просторы
В сто вёрст и звёзд, и во сто крат,
Где снег размазывает горы
И дождь пьянит как виноград!
Фасады в воздухе распеты
Семь раз на семьдесят ладов,
И мнится свет чужой планеты —
В пучках неоновых цветов.
Вдали, таинственно размыта
Тумана белой бородой,
За полем Божеского жита
Спит колокольня над водой.
Спугнув дремавшую ворону,
Всё ярче, белая, видна,
В широких розвальнях по склону
Январских туч – скользит луна.
Мечта воспламеняет лица,
И улица внушает мне,
Что здесь навеки поселиться —
Равно что умереть во сне…
 

Венеция

 
В компании горьких пропойц
Лапландию я пересёк,
И, кажется, возле Надвоиц
Ко мне подошёл паренёк.
Сверкая серебряной пряжкой
И сдвинув берет набекрень,
Тряхнул он обтянутой ляжкой,
Колено поставил на пень
И молвил: «Синьор, не скупитесь,
Платите две тысячи лир
И смело в гондолу садитесь!»
«Ну что ж, молодой юкагир, —
Ответил гребцу я с усмешкой, —
Считай, что дела на мази:
Вот деньги, смотри же не мешкай —
До Пяльмы меня довези!»
Луна в Беломорском канале
Качала волну за кормой,
И Байрона вслух мы читали,
Карельской овеяны тьмой.
 

Тифлис

 
Через ночь – самолёт, нитка в чёрную бусину вдета,
И от глиняных вод на обрывистый берег Куры
Поднимается сноп оперённого горного света,
А навстречу ползут прокопчённые пылью ковры.
Лезут пластырем в окна латинские глупые буквы,
Точно бредит Тифлис перемётной цыганской сумой,
И Святая гора в мох и плесень развесистой клюквы
Погрузилась во сне необъятно широкой стопой.
И грузинская речь удивительней русскому вдвое
В те минуты, когда осенит, что считают рубли…
Под копытами древних коней не расплющатся с воем
И в куски под откос не покатятся все «жигули»!
Разве скрипнет зубами прохожий, хватаясь за ножны,
Разобрав неожиданно, что я глазами сказал, —
И опустит глаза, и плечами пожмёт осторожно,
Ненароком поняв, что предательски сломан кинжал…
Я сижу на траве, на проспекте Шота Руставели,
Надо мной облака бороздят океан синевы,
Тихо дети поют в осенённом крестами приделе,
И восходят по склону слепые крылатые львы.
 

Чудесное спасение II

 
Стук и звон – телега с клетью,
Переспрос – кого везут?
По кому изладил петлю
Неподсудный суд?
Видно волосы и спину,
Вкруг – холёные штыки.
И пугает мама сына:
«Бука, бука! Вон клыки!»
Угораздило связаться!
Восвояси уж нельзя.
Поздно, братцы. Тошно, братцы!
Вот и сказка вся…
«Не успели! Обманули!» —
Ударяет в голове.
Вдруг да на ухо шепнули:
«Прижимайся сам к себе!
Берегись и стань покорным,
Нам сподручней, нам видней».
В подворотне трое в чёрном
Стерегли коней…
 

Европейская стужа

 
Европейская стужа стара,
Как растрёпанный том в переплёте,
И седая сова на болоте
Коротает при ней вечера.
Разнесётся охотничий клик,
Пробегут с деревянной трещоткой
И горит в очаге за решёткой
Рукописный весенний дневник.
Мечет искры в проталину ветер,
Режут уголь, вздыхая, меха.
Шапка снега блестит на повети,
Под ножом ослепив петуха.
Копит солод морозный рябина —
Грозди с ночи темнее горят.
От солений – на зёрнышках тмина
Настоялся в сенях аромат.
«Дети, что же вы? Кланяйтесь деду!»
Входит облако инея в клеть
И басит: «Краем леса поеду.
Может, ёлочку вам приглядеть?»
 

Жажда

 
У буден моих, у магрибских верблюдов,
Нагружены мягкие кладью горбы,
И бронзово солнца библейское блюдо
В песке раскалённой недельной тропы…
Оно меня будит и, стало быть, будет
Щитом интересов большого купца,
Чьи верные слуги и добрые люди
Готовы меня подымать до конца.
Ты видишь того, что, рыдая, подпругу
Зубами рванул на себя второпях?
Он подал мне руку как старому другу,
Он думает, я разделю его страх.
Здесь каждый навечно записанный в стражу,
Войдя в самому себе праведный раж,
До смерти подставил плечо под поклажу
И всем говорит, что свобода – мираж.
Здесь каждый готов и равняется каждый
С рассветом в затылок на всех остальных,
И пламя меня пожирающей жажды
Противней проказы любому из них!
 

Русская душа

 
Застенчивый корнет
Поодаль Перемышля
Читает, став на свет,
Японские трёхстишья.
Поднёс листы к глазам
И взвешивает звуки:
«Конец осенним дням.
Уже разводит руки…»
Он сдерживает дрожь
И, строчки повторяя,
Разительно похож
Лицом на самурая.
А на краю леска
Четыре эскадрона
Ахтырского полка
Крушат Наполеона.
Погода хороша —
Хрустит мороз в мундире,
И русская душа
Куда французской шире!
 

Занавес над портретом

 
Погляди сюда, лиценциат,
Не води растерянно глазами.
Ты – модель, и кажется, не рад…
Почитай-ка что-нибудь на память.
Расскажи о чёрной ворожбе,
Если не боишься. Если хочешь —
О любви безумной, о гульбе,
Молодецких кознях среди ночи,
Как рога наставил старику,
Как отшила набожная баба,
Расскажи про гибель и тоску,
Про гашиш у старого араба,
Как ты солнце с Крюгером встречал,
Украшая ленточками флюгер,
Как тебя нашёл глазами Крюгер
И в костре на площади кричал…
Ярче свет на левой половине,
Волосок лежит на волоске,
Верный знак служенья медицине —
Матовые ландыши в руке.
 

Возвращение Синдбада

 
В ажурный двор несут букеты белых лент,
Самшитовый замок – на розоватом створе.
Как море далеко! И сладко вспомнить горе,
Качая на руках поющий инструмент!
В копчёное стекло жара подслеповато
Бессмысленно глядит на медленный фонтан
И в нежных облаках земного аромата
Любимая к тебе прильнула, капитан.
Твои мечты сбылись, и всё у них на страже
Ты видел этот сон на мертвых островах,
Где лишь сухой песок, холмы горячей сажи
И выступает соль под солнцем на камнях.
Ты видел этот сон в полуночном пожаре,
Объявшем твой корабль, и лёжа на шипах
Злой лихорадки, и – на греческом базаре
С дощечкой на груди и цепью на ногах.
И, отложив канун, ты трогаешь руками
Узор дарки, лицо, рябую мастабу —
И борода блестит, омочена слезами
Во сне и наяву, во сне и наяву…
 

Весть

 
Снег падает, волна о берег плещет,
Темней тавро в тугих морщинах лба,
Надрезанные чёрточками вещи
Цепляет кисть искусного раба.
Отброшен меч, от вражьей крови чёрен,
А враг, он – вот, в парчовым кушаке,
Красив, убит и страшно опозорен,
И голова – в запёкшемся песке.
Искусный раб, у сломанного стяга
На пышном трупе выложив листы,
Письмо рисует. Помыслы чисты,
И в полумраке светится бумага.
О хитрых планах войска из столицы
Он вяжет весть на топком берегу
К поджатой лапке выученной птицы
И засыпает в медленном снегу.
Разводит зубы смерть железным звоном…
Всё очень просто только на словах,
И пахнут иероглифы лимоном:
«Чжан Бао жив. Мы встретимся в горах».