По дороге к дому Ахмада

Едва над горизонтом показался пастельный шар солнца, заиндевевшее облако стряхнуло наземь невесомую пелену. Кисея устлала городскую площадь, но затем, словно аура, собранная вселенской лупой, превратилась в подпалину, точь-в-точь в тень человека. Сквозь неё просвечивался тротуар в траурной паутине щелей и трещин. И тут же, как иллюзия, возник сгорбленный силуэт. Может быть, планетарного патриарха или, не исключено, старейшего долгожителя в секторе Газа, очага сокровенной харизмы. Внешностью вполне под стать месту и времени. Курильщики, облокотившись на подоконники, спроваживая дым в открытые окна, проморгали его появление. И, конечно, прозевали мелодичный речитатив, похожий на кантату ветра в надтреснутом устье амфоры. Но даже если бы и расслышали, то вряд ли сумели уловить в нём напоминание: «Сначала Бог создал землю…» Проникновенное на языках и наречиях.

Извечно великая непостижимость пространства выплёскивала в космос сгустки энергии, дарованные Земле. Насыщенные заповедями и предвестиями. Старец не знал цели, но с завидным рвением и неисчислимой энергией выполнял начертания. Даже наложенные друг на друга и совпадающие во времени. Именно поэтому он присутствовал одновременно всюду. В любом месте, в каждый момент, во всякой ипостаси – женщины, мужчины или ребёнка. В произвольном стечении событий, в их прихотливых сочетаниях ломалась хронометрическая последовательность. Иногда могло показаться, что стрелки часов обращались вспять. Всего лишь почудиться, ведь порядок оставался прежним. Информация, словно собранная мириадами пчёл амброзия, навсегда складывалась в несметные соты памяти. Ему завещалось высшее призвание – наблюдать и запоминать – так, чтобы история всегда оставалась чистой. Без примеси искажений. Не исчезала. На это и был сподоблен Наблюдатель – одухотворённый перст Божий. Одна из Его неисчислимых функций. Этим и жил.

Старик сокрушался: «Человек, чудо творения, кто смеет спорить! Смеют! Они, люди. Неблагодарное разрозненное стадо! Одни веруют в Бога, или в нескольких богов сразу. Другие в Высший Разум. И третьи – эти ни во что не верят! Горемыки! Один из учёных мужей доказал существование Божеских следов и мет. Обоснует и самое бытие Творца. Какая разница, назовёшь Создателя Господом или Высшим Разумом. Кто в силах представить себе, что Хаос может породить Порядок? Измени единственную цифру в естестве мироздания, и оно погибнет. Исчезнет Творение, но отвергнет смерть Разум. Бог был всегда и всегда будет. Он бесконечен. Точно так и человеческий ум всегда считался благом. Божественным даром».

Старец проложил себе маршрут, включавший первые из намеченных поприщ. Сначала ему предстояло добраться к дому безбородого Ахмада. Ничем не примечательной постройки скромного банковского чиновника. Кроме того, что она надёжно ограничивала тесный рынок со стороны, наискосок противоположной чайхане толстяка Мансура.

Рыночная площадь находилась в нескольких куцых кварталах от Торгового центра, и Наблюдатель без затруднений вышел к заветному перекрёстку. Чайханщик спозаранку открыл заведение. Он, несомненно, был прав. Солнце поднималось выше и выше, и духота подгоняла жителей окрестных улиц за покупками, пока не стало жарко. Что может быть желаннее фруктов на обеденном столе. Но именно это обстоятельство было на руку и Мансуру. Больше посетителей на рынке – больше шансов, что кто-нибудь из них пожелает пропустить стаканчик-другой эффектно заваренного чаю.

Наблюдатель выбрал один из трёх столиков на тротуаре. Почему-то именно тот, что краем выползал из-под навеса. Чайханщик немедленно захлопотал вокруг гостя.

Стрела Аладдина

Наблюдателю нравилась Газа. Нравились люди, населявшие её. Бесхитростные, эмоциональные, настоящие. Если бранятся, то до конца. Если любят – до гроба. В других землях таких давно нет. Вымерли, как динозавры. Так уже бывало. Климат посуровел, и большие ящерицы уступили место мелким, зато высоко интеллектуальным существам.

В ближних землях, у соседей-евреев, повеяли новые моды. Новые заморочки. Нахмурил излишне брови – плати штраф. Разразился не в меру эмоциями – схлопочи срок условно. Сказал женщине комплимент – гряди в места не столь отдалённые.

Вблизи, но не здесь. Пожалуйте убедиться – и Наблюдатель по привычке наблюдал. Вот и теперь он смаковал вкусный, тягуче-маслянистый чай в крошечной, на три столика, чайхане толстого Мансура. Неразбериха первого впечатления постепенно исчезала. Теряла непосредственность беспорядка, лишалась импровизации… Если внимательно разглядеть.

Рынок. Дети воробьиной стайкой порхали от лотка к лотку, ничего не покупая. Хихикали. Бранились с босоногими, как и они, продавцами. Так проходила минута, другая. С десяток. Иногда час. Здесь, в Газе, времени не придавалось значения. Время здесь вообще иное. Не такое, как везде. В Газе оно всегда двигалось не строго по прямой. Наоборот, извивалось отдельно, не оставляя путевых отметин. В Газе время имело траекторию, отличавшуюся от полета пули. Переменную. То в мгновение ока, то со скоростью черепахи. Порой замкнутую, порой штрих-пунктиром. Но всегда точно в цель. Вот и детишки запропастились, потому что карманы, раньше свисавшие впустую, заметно распухли и раздались в стороны.

Чем не спектакль. Сущая гармония. Появилась и героиня. Славная девушка, природная лань. Чёрный хиджаб с узкой прорезью для глаз. Или это опытная женщина? Не рассмотреть. Хотя – скорее, девушка. Худенькая. Стройненькая. Из глаз алмазинки солнца. Шла гордо. Головкой из любопытства не крутила. Береглась. Точно – девчонка. Остановилась у лотка со сладостями. Застыла, как вкопанная. Одежда – искусство. Покрой свободный, а фигурка проглядывала. По ткани волна – ожидание лакомства. Так дрожал бы за шоколадку ребёнок, неизлечимый от диабета. Торговец скорее подросток, чем юноша. Щёки только-то опушились. Ещё немного, и нежная поросль превратится в войлок – густую гордость правоверного мусульманина. Засуетился бедняга. Забегал, расхваливая товар. Сорвал с шеи не совсем чистое, но приличной длины полотенце. Отогнал сонных, отъевшихся в безмятежьи мух. Девушка оценила. Ухватила пальчиками в белой перчатке угощение – кубик рахат-лукума. Сунула под хиджаб. Лица не видно. Оно, несомненно, в усмешке.

Если всмотреться попристальнее, откроется тайна. Пока одна женская ручка принимала сладость, другая летящим движением рассталась с восьмикратно сложенным листочком. Скажите-ка! Записка, любовное послание – ведь так хотелось романтики – вмиг исчезла под перчатку. Много раньше, чем дремавший под щедрым солнцем чайханщик успел мигнуть. Но, очнувшись, спросонья решил перейти на кофе. Предложил, почтительно наклонившись. Наблюдатель возражать не стал. Украдкой пошарил в кармане. Как-никак окончательно вжился в роль. Нащупал два бумажных пакетика с сахаром, прихваченных как-то из пятизвёздочной гостиницы в Дубае. Мансур отвернётся, и можно улучить момент, чтобы подсластить. Шиком в Газе всегда считался кофе без сахара. Но именно это не особо вкусно. Да и на приторную пахлаву, поданную хозяином, любому человеку зубов не напастись.

Таинственная «Джульетта» – как ещё назвать – удалилась. «Ромео» же распалился всерьёз. Влип в горячку. За утро умудрился передать пять любовных посланий постоянным клиенткам. Рисковал паренёк. Не без того…Хотя текст, несомненно, трафаретный. Пылкие признания не изменились со времён Шекспира. Соперницы вряд ли посвятят друг дружку в амурные страсти. Шанс, если и стремился к нулю, то изначально был скуден. К тому же бдением со стороны родственников мужеского пола пренебрегать не полагалось. Опасно.

Кофейный аромат завораживал мысли. Наблюдатель погрузился в нирвану и не сразу уловил подвижку. Новое действо разворачивалось у домика с недавно надстроенным этажом. Наблюдателю вдруг вспомнилось, что хозяин постройки безбородый Ахмад, тщедушный, с чрезвычайно подвижным лицом, обожал детей. Наблюдателю никак не удавалось определить, сколько их. Пять? Восемь? Или, не исключено, все десять! И жён несколько? Обустройство семейного гнёздышка требовало средств, чего у Ахмада очень не доставало. О грустном положении явствовали стены, не удостоенные облицовочного камня. Голое здание хотелось пожалеть, как вздрагивающего от стыда пуделя, обритого на лето сострадательными хозяевами. Как раз случай, когда сочувствие не выглядит однозначно.

Ахмад препирался с благовидными господами. «Очень похожи на подрядчиков» – решил Наблюдатель, не вдаваясь в подробности. Кому ещё быть возле строящегося дома, как не строителям. Один в белом балахоне до пят. Видно, старший. Прочие в новеньких камуфляжах. У всех чёрные бороды. Контрастно белые зубы. Много ровных и здоровых зубов. Сказать честно, это признак богатства в Газе. Все трое улыбаются и спорят. Спорят и улыбаются. Через площадь слышалось, как они убеждали Ахмада в неизбежности копать глубже. Рыть именно там, где они стояли. Вежливо топали под собой ногами, обозначая точное место. Грозили указательным пальцем. Призывали в свидетели небо. Изображали траектории божьего гнева в случае отказа. Безбородый на то и безбородый – гнева не страшился. Жалобно выкатывал глаза. Тряс головой. Выторговывал скидку. Упорно стоял на своём, указывая на детей. Наблюдателю в кои-то веки удалось сосчитать – как раз двенадцать. Стояли полукругом, мал мала меньше. Слушали внимательно, с интересом.

Подрядчикам вскоре спор надоел. Враз помрачнели, перестали улыбаться. И заговорили на низких тонах. Детей словно ветром сдуло. Безбородый побледнел – вдруг уйдут, не достроив. Стал лебезить, хватать за рукава, воздевать руки к небу. Но подрядчики перестали слушать. Отворачивались. Тогда Ахмад покорился и сник. Пустил слезу, махнул рукой и умчался в старенькой, грозившей развалиться «Субару». Куда? Куда же ещё! Видно, в банк за деньгами, чтобы оплатить работу.