– Дочитала сегодня Стругацких.
– И какая из повестей тебе больше понравилась?
– Это то же самое, что спрашивать у матери, кого из детей она любит больше.
Проблема в том, что о таких книгах невозможно говорить. Ну что о них скажешь: замечательно, изумительно, обожаю, любимый автор, хорошо пишут, уже классика, настоятельно рекомендую? Нет ведь. То живое и теплое, что треплется и щекочет внутри, когда читаешь эти книги, словами не выговаривается. Да ничем не выговаривается, не вытаскивается оно наружу. Это «вещи, для которых всё еще нет глагола».
***
Со Стругацкими не возникает момента большого откровения, который был у меня, например, в январе с «Хазарским словарем» Павича. Тогда я читала в тексте прямые ответы на свои вопросы, страницу за страницей, мне даже в определенный момент стало страшно. Здесь этого нет, и дело даже не в форме — и фантастическая повесть, и авантюрный роман, и учебник по истории могут стать источником подобного рода открытий. Нет, проза Стругацких — это то прекрасное и мудрое, что само собой укладывается в тебе, постепенно, книга за книгой. Ты и не замечешь этого, а понемногу становишься всё сильнее. Умнее. Лучше становишься. По-другому воспринимаешь и чувствуешь все вокруг — и вся жизнь превращается в большое откровение. Я ощущаю это так.
Это же не просто книги, не просто фантастика, не просто хорошая проза. Это наше детство и юность, это юность наших родителей, моих родителей; это повести и рассказы, на которых выросло не одно поколение, и еще вырастет. И если сейчас литература не является напрямую учебником жизни — никто не будет строить свою жизнь по какому-нибудь роману, как это имело место в XIX веке, — то она всё еще влияет на жизнь внутреннюю. Чтение — это всё еще воспитание чувств, и Стругацкие невыразимо прекрасны в этом качестве. То, что так сложно понять сию минуту, по новостям, по тому, что вдалбливают учителя в школе и какие-нибудь тетки-моралистки из соседнего подъезда; то, что трудно осознать, читая энциклопедии и брошюры зеленых — так просто об этом говорит научная фантастика, так просто об этом пишут Стругацкие. Технический прогресс, открытия и изобретения не принесут человеку никакого счастья, пока он не избавится от «внутренней обезьяны», пока он не станет Человеком Разумным. Кроме того, конкретно в этом цикле с темой Прогрессорства (тайное вторжение на чужую несчастную планету с целью улучшения условий и ускорения темпов развития) возникают и вопросы этики, на которые читателю тоже нужно для себя ответить. Я уж не говорю о человеческих отношениях, которых у Стругацких много, которые прекрасны — и этому ведь никогда не научиться до конца.
Я люблю Стругацких. Мне становится хорошо, трепетно становится от мысли о том, сколько еще счастливых часов я проведу за чтением их книг, и я не боюсь того времени, когда всё будет прочитано — знаю, что, закрыв последний том, начну сначала. Потому что, дочитав до конца, по-другому понимаешь (и вообще понимаешь) многое из того, что было в начале, и открываешь текст заново. И так – множество раз.
***
В повестях «Обитаемый остров», «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер» описываются события Мира Полудня. Это цельный, неделимый, существующий во времени мир; модель будущего, такого, каким его хочется представлять. И XXII век на Земле – не отвлеченные фантазии, не декорации для театра, не сценарий для киноленты. Это будущее. Так хочется в это верить и так легко в это поверить, читая Стругацких.
Честно говоря, я настолько устала от постоянных разговоров о том, что всё плохо и будет только хуже, от статистических выкладок по истощению земных ресурсов, от постоянного гнетущего напряжения, от всего, — что как ребёнок радовалась, читая, что всё на самом-то деле будет хорошо. Что, пережив тяжелые эпохи, человечество вырастет таким — разумным, воспитанным, спокойным. Что Земля не окажется на грани техногенной катастрофы, не окажется в руинах из-за беспрерывных междоусобных войн, не будет покинута людьми как старая/неинтересная/запущенная планета; что Земля не станет Саракшем или Надеждой. И пусть это всё, если и станет не только возможным, но и вероятным, — дело далекого-далекого будущего, дело десятков поколений. Зато читая о таком мире и таком будущем, хочется для него что-то сделать, хочется сеять разумное, доброе, вечное, хочется прямо сейчас (даже не с понедельника) начать избавляться от внутренней обезьяны...
Может быть, в этом есть что-то детское — в этой нежной любви к фантастическому миру. В привязанности к персонажам: ведь щемит внутри и, может, выступают слезы, когда читаешь:
У него [Тойво] были слезы на глазах. Он уже не думал больше о проигранном бое. Там, за дверью, умирал Горбовский — умирала эпоха, умирала живая легенда. Звездолетчик. Десантник. Открыватель цивилизаций. Создатель Большого КОМКОНа. Член Всемирного совета. Дедушка Горбовский... Прежде всего — дедушка Горбовский. Именно — дедушка Горбовский. Он был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав. Такая была его эпоха, что доброта всегда побеждала. "Из всех возможных решений выбирай самое доброе". Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и, уж конечно, не самое эффективное - самое доброе! Он никогда не произносил этих слов, и он очень ехидно прохаживался насчет тех своих биографов, которые приписывали ему эти слова, и он наверняка никогда не думал этими словами, однако вся суть его жизни — именно в этих словах. И конечно же, слова эти — не рецепт, не каждому дано быть добрым, это такой же талант, как музыкальный слух или ясновидение, только еще более редкий. И плакать хотелось, потому что умирал самый добрый из людей. И на камне будет высечено: "Он был самый добрый"...
Мне кажется, Тойво думал именно так. Все, на что я рассчитывал в перспективе, держалось на предположении, что Тойво думал именно так.
В страстном интересе к приключениям и авантюрам героев. В неискоренимом восприятии описанного как правды, которая еще случится, а писателей — как просто очень умных людей, которые отчего-то знают больше, чем мы.
Стругацкие так пишут, что в этом нет никакого вымысла, читаешь и думаешь — ну как такое можно придумать? Нет, такое не придумаешь.
Наступило молчание. Они думали. Туго соображающий Лесник со скрипом копался в волосах, отвесив нижнюю губу. Видно было, как идея медленно доходит до него, он часто заморгал, оставил в покое шевелюру, оглядел всех просветлевшим взглядом и, оживившись, хлопнул себя по коленям.
Чудесный дядька, добряк, с ног до головы исполосованный жизнью и ничего о жизни так и не узнавший. Ничего ему не надо было, и ничего он не хотел, кроме как чтобы оставили его в покое, дали бы вернуться к семье и сажать свеклу. Хорошие деньги до войны зарабатывал он на свекле, крепкий был хозяин, хоть и молодой, а войну провел в окопах и пуще атомных снарядов боялся своего капрала, такого же мужика, но хитрого и большого подлеца. Максима он очень полюбил, век благодарен был, что залечил ему Максим старый свищ на голени, и с тех пор уверовал, что пока Максим тут, ничего плохого с ними случиться не может. Максим весь этот месяц ночевал у него в подвале, и каждый раз, когда укладывались спать, Лесник рассказывал Максиму сказку, одну и ту же, но с разными концами: "А вот жила на болоте жаба, большая была дура, прямо даже никто не верил, и вот повадилась она, дура..." Никак не мог Максим вообразить его в кровавом деле, хотя говорили ему, что Лесник — боец умелый и беспощадный.
И возникает такое редкое, но очень ценное, трепетное ощущение, когда ты умом понимаешь, что вся история выдумана, выложена из чьей-то гениальной головы на бумагу; но сознание всё равно оступается, срывается и воспринимает это как быль. Еще я люблю Стругацких за умение водить читателя лабиринтами собственных идей: где-то тебе приходится мучиться вместе с героями, плохо понимая даже выданные условия задачи, а в другой момент ты, обо всём уже догадавшись, сочувствуешь героям, блуждающим в неведении. Все ловушки расставлены, все в исправности. Все ждут читателя.
А юмор? Маленькие улыбки, рассованные по всему тексту, появляющиеся, когда ты меньше всего их ждешь. Начало «Обитаемого острова» — Максим аварийно высадился на неизвестной планете, причем в процессе его корабль был взорван:
Спокойствие, думал он. Главное — не пороть горячку. Время есть. Собственно говоря, у меня масса времени. Они могут искать меня до бесконечности: корабля нет, и найти меня невозможно <...>
Он подошел к краю обрыва, ступая по бетонным плитам, и увидел ржавые, обросшие вьюном, фермы, остатки какого-то крупного решетчатого сооружения, полупогруженные в воду, а на той стороне - продолжение дороги, едва различимое под светящимся небом. По-видимому, здесь когда-то был мост. И по-видимому, этот мост кому-то мешал, и его свалили в реку, отчего он не стал ни красивее, ни удобнее. Максим сел на край обрыва и спустил ноги. Он обследовал себя изнутри, убедился, что горячки не порет, и стал размышлять.
Серьезнейший монолог Сикорски в повести «Жук в муравейнике»:
<...> Для Ученых все ясно: не изобретай лишних сущностей без самой крайней необходимости. Но мы-то с тобой не ученые. Ошибка ученого — это, в конечном счете, его личное дело. А мы ошибаться не должны. Нам разрешается прослыть невеждами, мистиками, суеверными дураками. Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях — мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах. И слава богу, если окажется, что это была всего лишь флуктуация, и над нами будет хохотать весь мировой совет и все школяры в придачу...
«Волны гасят ветер» — решающая встреча с умирающим Горбовским:
<...> Гостиная у Леонида Андреевича обставлена была по-спартански. Торшер (абажур явно самодельный), большой диван под ним и низенький столик. В дальнем углу — несколько седалищ явно неземного производства и предназначенных для явно неземных задов. В другом углу — то ли экзотическое растение какое-то, то ли древняя вешалка для шляп. <...>
И ты улыбаешься, улыбаешься, улыбаешься. И хочется сказать, как Щекн, коротко и честно: Хорошо. Трудно без.
