– Здравствуй, Матвеюшка, – как всегда при встречах с этим несчастным парнем поздоровалась Дуняша.
И в ответ, как всегда, на неё вскинулись большие серые глаза, тут же опустились и парень вновь обратил всё внимание на своё занятие. А занимался он, Дуняша сощурила глаза, пытаясь разглядеть объект внимания Матвеюшки, вроде, бабочкой. Обычная, красно-коричневая с пятнышками-глазками. Только, кажется, только что родившаяся, крылья были ещё не расправлены. Вот и всё, что удалось разглядеть Дуняше.
Большинство сельчан, смеялось над Матвеюшкой. Дурачок деревенский. Как тут остаться серьёзным? Но Дуняша никогда не смеялась. Ей всегда, сколько она себя помнит, жалко его было. А чего жалеть? Она и сам не знала, только слёзы часто наворачивались на глаза, и она их тщательно скрывала и от Матвеюшки, и от других встречных.
Говорят, родился он здоровым, рос, ничем не отличаясь от других, но что-то случилось, теперь он такой.
Кто не знает, удивляется: красивый, высокий, крепкий. Вон, какие плечи широкие. А ума нет. Совсем. Даже разговаривать не умеет.
Дуняша видела немых. Те, хоть и не разговаривают, но мычат, пытаются что-то объяснить, руками показывают. А Матвеюшка ничего не пытается объяснить ни руками, ни мычанием.
Когда-то Ерина посмеялась над Дуняшей, что цыганка ей белявого жениха нагадала, а в деревне самый белявый Матвеюшка, белявее не найти. Ох, и рассердилась тогда Дуняша, даже поплакала тайком, вдруг правда. Ей его хоть и жалко, но муж должен быть умным. Иначе как проживёшь? А ещё мужа полагается любить. А Матвеюшку Дуняша не любила. Во всяком случае не так, как мужа.
Но теперь можно не бояться. Потемнели с возрастом волосы у Матвеюшки.
Но лицом почти не изменился. Всё такая же светлая добрая улыбка, которая предназначена неизвестно кому. Людям Матвеюшка не улыбался.
А любила его Дуняша по-другому. Случай свёл их вместе – рыб спасали.
Вот узнал бы кто-нибудь и над Дуняшей так же смеялся бы. Но, к счастью, никто не узнал.
Весной пошла она на речку полоскать бельё, река недавно вновь в берега вернулась после весеннего разлива. А в низинке на берегу рыба плещется. Оставшаяся лужа обмелела, вот-вот совсем в землю уйдёт или высохнет, а рыбе некуда податься, обманулась она.
Дуняша сначала обрадовалась, ну-ка сегодня столько рыбы домой принесёт, давай думать, во что её собирать. Но пока думала, заглянула в рыбий малоподвижный глаз, что смотрел в небо, и такая рыбья тоска ей представилась, что из собственных уже глаз брызнули слёзы.
Не раздумывая больше, стала ту рыбу хватать, да в фартук, а набрав несколько штук, в речку сносить. Собирала, носила и не сразу заметила, что рядом с ней бегает Матвеюшка и тем же самым занимается.
Так вдвоём и перетащили всю рыбу в речку.
Стыдно немного стало Дуняше, как бы кто не заметил – засмеют. А то и дразнить станут Матвеюшкиной невестой. Быстро тогда собрала свои корзины с бельём и ушла полоскать в другое место. Но мыслями возвращалась к парню не раз. В деревенском дурачке почувствовала родственную душу.
Дуняша была жалостливая. А как такой прожить? В деревне люди покрепче сердцем, над каждым цыплёнком и поросёнком слёзы не проливают. А Дуняше страшно признаться, что не только над животинкой, но и над травкой, и над деревцем, и над цветочком-одуванчиком её сердечко замирает, не разрешает сорвать-наступить. Одним словом, дурочка. Но что сделаешь? Надо только, чтобы никто не узнал. Матвеюшка узнал. Но тот не скажет.
Уж давно дурачок деревенский с бабочкой позади, а мысли девушки всё про него. Как ему жить придётся, когда он один на свете останется? Пропадёт…
Родители Матвеюшки померли, остался он вдвоём с бабкой. Бабка старая, он неумный, вот беда.
Пробовала барыня его приспособить к своему хозяйству, такая силища пропадает, но ничегошеньки у неё не получилось. Не приспосабливается он к работе. Побить приказала его тогда, но потом поняла, что хоть убей, толку не будет, плюнула и оставила в покое.
С такими невесёлыми мыслями Дуняша и пришла домой вместе с полными вёдрами воды на коромысле. А дома уже своя беда поджидала.
Ещё в сенях Дуняша услышала причитания бабушки. Встревоженная, поставила вёдра на лавку, прошла в избу. Бабушка сидела на скамейке, уткнув лицо в старый рушник, и ревела в голос. Дед молча сидел в своём углу.
– Бабушка, – Дуняша стала в дверях, не решаясь приблизиться. Такого на памяти Дуняши ещё не было. – Что случилось?
Бабушка опустила руки, перестала раскачиваться из стороны в сторону и молча уставилась на девушку. Глаза её стали настолько скорбными, что у Дуняши закралась подозрение, что беда пришла к ней.
Девушка подбежала ко старушке и обняла её за шею. Бабушка судорожно вцепилась в неё и теперь заревела лицом куда-то во внучкин живот.
– Дед, да что случилось? – повернулась Дуняша к старику.
– Да, можа, ещё ничего! Что ты, как по покойникам голосишь?
Услыхав такое страшное слово, суеверная бабушка ещё раз всхлипнула и замолчала. В избе наступила на некоторое время тишина.
Вошла Ерина с пучками зелени в руках. Долго щурилась после яркого света, пытаясь понять, что происходит. Она тоже не знала.
– Лютый приходил, – тихо сказал дед.
Лютый приходил… Лютый – это управляющий. Значит, их жизнь теперь переменится… Девушки не спешили расспрашивать, понимая, что ничего хорошего не услышат.
– Девки, почитай, с одиннадцати годков сидят на уроках, всё в срок выполняют, таких рукодельниц поискать. Что ей ещё надо? – возмущённо закричала бабушка, обращаясь то ли к деду, то ли куда-то в пространство за ответом и справедливостью.
Ей – это барыне, Глафире Никитичне. Ясно, что управляющий действует по её указке.
– Назначил новый урок? – Дуняша почувствовала некоторую надежду. Может, всё не так уж и плохо. Управляющий бывало приходил, давал новые указания. В основном, увеличивал объём работы. Оно и правильно, если подумать, девки росли, ловкости и умения в руках прибавлялось.
– Нет. Завтра с утра к «самой» вам обеим надо иттить. Смотреть будет.
Девки опустились на лавку. Задумались.
– Искалечила она свою горничную, – не выдержала бабушка и опять заревела в голос. – Новую теперича и-и-ищет.
Агаша молча лежала на соломе.
«Уж лучше бы она плакала или стонала», – подумалось Варе. Это молчание и застывший взгляд одним глазом вверх казались страшными. Почти такими же страшными, как её лицо.
Варя особенно переживала за глаз. Волосы что? Отрастут. Хотя девице лысой быть ох как тяжело, но без глаза остаться ещё хуже. Варя лихорадочно пыталась понять, что же делать. Прикрыть чем-нибудь? Наложить повязку? Да, наверное, так будет лучше.
Девушка огляделась по сторонам. Конечно, в конюшне всего нужного не найти. Надо идти в усадьбу.
Мимо туда-сюда проходил Андрей, бросал мельком взгляд на искалеченную девушку, но ничего не говорил, занимался своими делами.
– Андрей, – обратилась Варя к парню, – есть ли в деревне какая-нибудь лекарка?
– Есть. Но не пойдёт она сюда.
– Почему? – спросила Варя и тут же упрекнула себя в глупости. Конечно же боится. Глафира Никитична может и на неё разъяриться.
– А ночью? Тайком?
– Сычиха и ночью, думаю, не пойдёт. Эта не будет рисковать своим здоровьем. Да и толку от неё немного. – Андрей замолчал, и по образовавшейся паузе Варя поняла, что есть ещё кто-то.
– А кто пойдёт?
– Есть ещё Несупа… Только и он не пойдёт.
– Тоже боится?
– Да нет. Тот никого не боится. Его все боятся. Только он не пойдёт. К нему везти девку надо.
– Ты поможешь?
– Помогу.
Варя пошла в дом. До ночи далеко, надо подумать, что она может сделать сейчас.
Хорошо, что Глафира Никитична уехала с утра к своему племяннику. Как смотреть ей в лицо, Варя всегда затруднялась, а после таких выходок – тем более.
Девушка чувствовала, как её переполняет ненависть. И ненависть, и растерянность. Как она сама должна относиться к своей благодетельнице?
Как-то Варя написала любимой подружке по пансиону Сонечке. Рассказала про свою жизнь и про то, что невыносимо видеть жестокость своей благодетельницы. А вместо Сонечки ответ пришёл от Сонечкиной маменьки. И в своём письме она гневно упрекала саму Варю и в глупости, и в неблагодарности, и в отсутствии благородства. То письмо ужалило Варю своей несправедливостью, но и заставило сомневаться в себе.
На что имеет право нахлебница? Бедная родственница, которую приютили из милости? Наверное, ни на что. Поэтому свои чувства она теперь держала при себе. Делала всё, что подсказывала ей её совесть, но вслух выражать свои сомнения она больше не будет.
– До чего же хороша! – Глафира Никитична уже повторялась, но разве могут быть лишними слова в адрес девушки, вчерашней пансионерки, нынешней невесты.
Сонечка перебирала пальчиками на клавишах фортепиано и в разговор не вслушивалась, зато её мамаша забеспокоилась, как бы не сглазили дочку, поэтому перевела беседу в другое русло:
– А как Ваша крестница – Варвара Сергеевна?
– Уж больно чахлая, – пренебрежительно махнула рукой Глафира Никитична.
Себя считала она честным человеком, не боящимся сказать правду. И в глаза, и за глаза.
– Вот уж жаль, – промолвила Татьяна Владимировна. – Знавала я её родительницу. Очень добрая женщина. Были они с супругом, правда, небогаты, но очень замечательные люди.
– Её родительница, моя внучатая племянница, тоже была слаба характером. Но про покойных лучше никак, – тут Глафира Никитична сделала исключение в своих принципах. – А Варя совсем синий чулок. Сидит, целыми днями книжки читает. Я стараюсь привлечь её к рукоделию. Вот она и чередует книги и шитьё с вязанием и вышиванием.
– Разумно. Но удастся ли ей выйти замуж?
– Не знаю. Польститься-то особо не на что. Может, вдовец какой-нибудь. В наших краях я не вижу никого ей в мужья, а в других местах мы и не бываем.
– А она ведь училась с нашей Сонечкой. Соня, – позвала Татьяна Владимировна дочь. Та оставила клавиши и развернулась к женщинам. – Вот Глафира Никитична хвалит твою подружку, Вареньку Палетову, говорит, что рукодельница добрая.
– Ах, Глафира Никитична, – Соня подошла к женщинам, – как жаль, что сегодня она не приехала. Было бы так приятно увидеться.
– Действительно, Глафира Никитична, – вмешалась тут в разговор молчавшая до этого Ольга Павловна. В присутствии тётки мужа она всегда робела, – привозите к нам Варю, мы будем рады.
– Девушкам вместе будет веселее. Сонечке надо теперь набраться сил и здоровья. А доброе старое знакомство только на пользу будет. Дорогая, – обратилась вновь Татьяна Владимировна к своей младшей дочери, – что же ты сегодня от фортепиано не отходишь? Погуляла бы в саду, посмотри, какое солнце. А возле беседки расцвёл розовый куст. Такая прелесть.
Сонечка, накинув лёгкую шаль, послушно вышла.
– Такая худенькая и бледная после пансиона. Уж не знаю, как её и подбодрить. А как поживают ваши добрые соседи? – Татьяна Владимировна спросила одновременно и Глафиру Никитичну, и свою старшую дочь, надеясь, что кто-нибудь невзначай доберётся до интересующего её молодого человека.
– Афанасий Петрович, как всегда, весь в делах. Поместье процветает, задумал маслозавод поставить.
Татьяна Владимировна задумалась. Хорош, конечно, но для Сонечки староват. Перевела взгляд на старшую дочь.
О проекте
О подписке