В фильме Балабанова — Брат, есть цветаевской силы, эпизод — совершенно небесный, недооценённый.
Брат просит Данилу Багрова помочь ему: нужно вместе с двумя бандитами разобраться с одним человеком.
Они в чужой квартире. Несчастный связан, но ждут ещё одного: время пошло на минуты. Жизнь — на минуты.
Звонок в дверь, словно яркая и острая игла, пронзающая тело мотылька, залетевшего сюда: качнулся свет в окне, как фонарь на безлюдной улочке на окраине ада.
Человек просто ошибся дверью. Теперь и он связан и ему грозит смерть.
После вчерашнего, голова Данилы, раскалывается. Он сам похож на печального мотылька, бог знает как сюда залетевшего.
Снова яркая игла звонка, почти в сердце, пронзает cor-идор квартиры.
Данила открывает дверь, держа за дверью — пистолет.
На площадке стоит.. его любимый музыкант и поэт: он тоже ошибся дверью.
Словно вся грусть его песен, всю жизнь вела его к этой двери.. где страдают люди и нуждаются в прекрасном, как в воздухе.
Теперь он на грани жизни и смерти… но вот, поэта окликают откуда-то сверху, из-за голубых плечей лестницы.
Через минуту, Данила поднимается по лестнице: так лёгкая и прекрасная душа отлетает от тела и морока жизни.
Как и полагается, дверь наверху, в рай, только прикрыта, прищурена.
Но почему-то никто туда не приходит..
Данила пришёл. А в раю над комнатой, где умирают люди - поэзия и музыка.
Уютный круг друзей..
Данила с грустной улыбкой спрашивает у одного ангела: можно я здесь чуточку побуду? Очень хорошо тут у вас..
Нечто подобное ощутил я, открыв словно дверь, книгу писем дочери Цветаевой к Анне Саакянц: молодой девушке, занимающейся творчеством Марины, спасая её от забвения.
Эта бежевая книга писем с цветами сирени на обложке и мотыльком — словно комната-рай надо мной.
Я не Данила Багров, но в моей грустной комнате жизни, тоже творится что-то безумное: перепутав когда-то дверь, теперь душа на полу и связана. Тёмные тени ходят над ней…
Игла звонка пронзает сердце: я не хочу никого убивать. Подхожу..
В руке моей — пистолет, правда, условный, с той грустной поправкой, что я на днях хотел убить человека... себя. А тут такая книга.
У Цветаевой в дневниках есть удивительная запись.
Марина накупила чудесных книг, разложила их на столике, как пасьянс в раю, и, прижав руки к груди, с улыбкой промолвила: ну как я могу умереть, когда такая красота передо мной! Сколько ещё мне нужно прочитать!
Марина словно бы приподняла и рассматривала на свет возле окна, чудесное, райское платье.
Она тогда не хотела умирать. Я — хотел.
Перед Мариной было книг 15. Чудесный вес жизни.. вес маленького и нежного человечка, быть может, ребёнка.
Передо мной — всего одна книга: дочки Цветаевой.
Мне кажется… столько весит моя грустная жизнь.
И всё же, как сладостно было подняться по бежево зарябившему пространству — лестнице страниц, в комнату-рай, в которой нет сводящего меня с ума быта и жизни, а есть мои милые друзья, обсуждающие с улыбками поэзию Марины Цветаевой.
Кажется, Марина тоже сидит в уголке комнаты на диване и слушает, прикрыв глаза и улыбаясь: натянула к плечам уютную тишину, словно плед..
Когда Але было 3 года, Марина написала для неё чудесный стих: Маленький домашний дух.
И вот, теперь она сама стала духом, живущем у дочки.
Это не патетика и мистика: пока мы помним умерших — они живы.
Пока поэт и читатель смотрят на звезду в окошке страницы, умершую 200 лет назад — она жива и продолжает светить, и на страницу стиха со звездой может даже сесть мотылёк: свет этой звезды продолжается в наших чувствах.
В одном из писем Ариадна пишет, как до такой степени тоскует рядом с живыми людьми и суетой жизни, что уходит в лес и там плачет и разговаривает с Мариной, Пастернаком… с теми, кого уже нет.
А потом приходит домой и долго молчит… с живыми, словно их нет.
Знакомое чувство, кто хоть раз терял близких: вернуться домой, сесть в кресло, закрыть глаза и помолчать, дабы не расплескать всю эту тишину разговора с любимыми.
Закрываю глаза и я. Книга Али у меня на коленях: нежный вес кошки, которая жила с ней.
Я мысленно разговариваю с Алей и Мариной. Улыбаюсь… вспоминая дневниковые записи Марины: Аля только родилась, и Марина смотрит на неё, лежащую на странице стола, как на чудо и стих.
С какой любовью Марина описывает младенца!
Её рука не столько скользит по листку дневника, сколько гладит тёплую красоту ребёнка: смешно оттопыренные ушки, длинная шея, длинные пальчики на руках, узкие ступни… красавица!
А глазки! Огромные! Синие, неземные!
Одна её подруга скажет: Что за глаза! Девочка просто приделана к ним!
Марина снова любовно гладит дочку: чудесные глазки, светлые бровки, губы… но не мои.
Нос, и, — увы, — форма рук, мои.
Так кошка облизывает полуслепого котёнка, ласкающегося к тёплой и заботливой темноте, как Марина описывает дочку.
В 65 г., Аля чудесно и грустно закончит письмо:
чудесный котишка, с пузиком и красивой рожицей. Я его облизываю не меньше матери. А дальше?
Боже! от этого — «а дальше», хочется плакать.
Марина, милая Марина, знала ли ты, гладя маленькие ручки и ножки Али, пророча ей чудесную жизнь: «ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой… ты будешь царицей бала.. пленительной госпожой»
Но будешь ли ты — кто знает?-
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать?
Будет, Марина, будет Аля сжимать виски в одинокой своей комнатке.
По её стройным и обнажённым ножкам, прямо по ступням, нквдисты будут жестоко бить палками, выбивая показания на отца.
После этого у её судьбы будет походка Русалочки: любимого расстреляют, здоровье изнасилуют в лагерях. Детей не будет. Душа опустошена и всем чужая, словно бы судьба и небо расслышали лишь краешек вашего стиха Але: всем чужой..
Ариадна стала похожа на изнасилованную музу из стиха Марины «Муза».
После долгих лет лагерей, она вернулась на родину матери — в Тарусу (любопытная мистика цифр: Марины находилась в эмиграции 16 лет, и 16 лет Аля была в лагерях).
Вернулась в тихий бред и вскрик русалочки во сне: дом, где жили Цветаевы, разрушили, и на его месте устроили танцплащадку: интересно, знали ли люди, где они танцуют?
Так и кажется, что одна девушка в синем платьице, безнадёжно влюблённая, танцевала там в кругу счастливых женщин и парней, но в какой-то миг, её танец стал странным, с надрывом.
Слёзы заблестели у неё на лице..
Некоторые замечают это. То тут, то там, замерли танцующие парочки.. платья пёстрые — кувшинки на тёмной воде.
Вдруг, девушка вскрикивает, падает на колени и закрывает руками лицо, повторяя слышанную где-то строчку Цветаевой: Мой милый, что тебе я сделала!
Сводная сестра Марины — Валерия, выделила на своём участке маленькое место для домика, Ариадне, где она и поселилась со своей лагерной подругой — Адой.
К слову, это почти тот самый домик из стиха Марины, по которому она так мечтала: Пошли мне сад, на старость лет.. за этот ад, за этот бред"
Много пронзительных строк в письмах уделено этой замечательной женщине.
Как сама Аля, словно нежный ангел, закутанный в рубище судьбы и крыльев, дабы не выдать себя, была послана Марине, чтобы она не задохнулась от быта, так Ада была послана в ад быта Ариадны, помогая ей и скрашивая её одиночество.
Словно изморозь морока чешской и французской жизни Марины и Али, вновь проступала на стенах быта спустя года, и как тогда, уставшая Аля, укрывалась в своей постели с томиком романа, но уже седеющая, с подорванным здоровьем.
Из окон дует. Сквознячки времени..
Единая, голубая ниточка сквознячка в 1923 г. в прохладной и сумеречной комнате рядом с Мариной, и в 1963: потяни за эту ниточку тут — окно в 1923 г.ю, откроется.
Седеющая, бесконечно уставшая Аля, садится на свою койку, и, с грустной улыбкой, поджимает ноги под попу для тепла и вдохновения, и переводит несчастного Тирсу де Молину, переводит словно слепого, через дорогу, на которой нет Марины и даже людей в целом городе: для кого переводит? Зачем это нужно?
Эта бессмысленная, танталова работа отнимает у неё все силы, уводит от матери в пустоту жизни.
Похоже на чистилище поэтов: переводить чужие стихи, предавая и изменяя своей музе, накрыв её словно мотылька, бокалом, выдохнув под него сигаретный дымок.
Кто-то может сказать, что переводы не страшны и что в то мёртвое для поэзии время, многие поэты ушли в переводы, как в подполье, чтобы выжить.
Но люди все разные. Вы можете себе представить Толстого, стоящего за рабочим станком с утра до вечера?
Толстой однажды посетил такой завод, взглянул, как люди, словно проклятые лунатики, с зацикленной мимикой обречённых в аду, смутно пытающихся что-то припомнить, выполняют одну и ту же бессмысленную работу, какие-то железки… жутко и не менее бессмысленно множащиеся, как пауки из сна Свидригайлова в баньке на том свете.
Толстой тогда в ужасе ушёл, выбежал из завода, сказав, что сошёл бы с ума, если бы это делал.
Пронзает до слёз, как Аля, словно бы шла по стопам ада своей матери: фотографический негатив мифа о Персефоне и Деметре.
После возвращения в Россию, Марина занималась переводами.
Пастернак ей выговаривал: ты слишком медленно переводишь, Марина!
А Марина чуть не плакала. Она не может иначе, она не машина. Для неё поэзия и строка — как любовь и душа: нельзя спешить… иначе это уже не любовь, а изнасилование музы.
У Марины, механизм работы над строкой и любовью, был одинаков: могла днями и неделями вынашивать строку, образ, как ребёнка, годами рождать то самое чувство..
А тут.. требуют, стоят за плечами, как стражники в аду.
Это… похоже на мучительный выкидыш души.
И если одни не замечают этого ужаса и их душа в поисках строки и чувства проходит лишь 100 условных миль, то для таких как Марина, Аля, — душа на кончике пера проходит за день… тысячи миль, до луны проходит и обратно.
Больше чем сизифов труд: отправиться босиком до луны за ничтожной, ненужной былинкой, оглядываясь с грустью, как другие срывают эту былинку возле дома.
Во время беременности, Марину посещали тёмные мысли: рожать или нет, но она сказала себе: ребёнок во мне, как строка. Я не могу от него отречься, это.. больше чем убийство.
Теперь представьте, что каждодневно чувствовала Аля, с подорванным напрочь, здоровьем, раздавленной душой, принужденная с утра до вечера, как в аду, рожать… мёртвые слова от насильника, а у неё самой между тем, нет детей и не будет, а ей нужно заниматься Мариной, вынашивая память о ней, как ребёнка, на которого нет времени: в России о ней почти забыли, сослав в какие-то Соловки забвения, ада.
Зная всё это, тяжело читать чудесные переводы Ариадны: Бодлер, Рембо, Верлен… на всех этих строчках — плачь по Марине и разлука с ней.
Ах, если бы не милая Ада Федерольф в этом аду!
Она взяла на себя весь быт… может, она тоже, ангел?
Интересно, у ангелов бывают, ангелы?
Оба ангела прошли лагеря..
Ариадна однажды сказала:
если бы я была с мамой, она бы не умерла.
Как всю нашу жизнь, я бы несла часть её креста, и он не раздавил бы её.
В русской литературе есть странные, ангелоподобные образы слуг, помогающих своим хозяевам, когда они смертельно больны: смерть Ивана Ильича, например.
Кажется, что Ада была именно такой… нет, не слугой — сестрой, при Але.
Я плохо разбираюсь в мистике и реинкарнации, но мне хочется верить, что часть души Марины, словно бездомный ангел, нашла свой приют в сердце этой милой женщины.
И теперь душа Марины, расплачиваясь за свою любовь и грехи, не в аду, но — в Аде, своей недоговорённой любовью участвовала в заботе над своей повзрослевшей дочерью.
Похоже на зачарованный островок сна: две женщины, два ангела, с обожжёнными крыльями, живут в маленьком домике с кошкой и призраком Марины..
Не знаю, как это объяснить.. кто любит, тот поймёт.
Читая эти письма, словно бы чуточку смотришь глазами Марины за Алей: переживая её горестям и радуясь её редким улыбкам.
Отрадно за такие книги: их не возьмёт случайный читатель, не поставит плохую оценку (всё равно что сидит девушка на лавочке с другом и плачет, а мимо проходит человек, останавливается и говорит вслух: моя оценка вам — 3).
Не возможно без слёз читать, как Ада, со своим сложным характером, кротко следит за Алей, с не менее тяжёлым характером.
Аля заболела: холецистит, камни, астма и бог знает что ещё. Милая Ада, в прямом смысле, до туалета украдкой следит за ней.
Бытие оставляет — Але, а быт, словно зверь, набрасывается на неё, и вот уже у неё отнимается рука.. отказывает палец.
Словно в комнате сна, гаснут крылья, как лампочки, и становится темнее.
Ариадна и Ада похоронены рядом и эпитафией на их могилах мог быть стих Перси Шелли
Два друга здесь лежат, чьи жизни слиты были,
Да не разделится их память никогда,
Пусть будет дружен сон — земной их смертной пыли.
При жизни — их сердца сливалися всегда.
В эту комнату сна, однажды ворвался лучик света: Анна Саакянц.
Уже через несколько писем, Ариадна начинала свои письма так: милая Анечка! Милый рыжик!
И чудесный юмор, чисто цветаевский: Аля пишет ей, что ходила в лес за...- pardon -, рыжиками.
Это была чудесная молодая девушка, по папе - армянка, по маме — русская: Але, как и Марине, импонировала эта нежная рифма смешения кровей.
Вместе, они задумали трудное: воскресить творчество Марины.
Они обе следовали двум излюбленным мыслям Марины: любовь есть действие. Дружба — есть действие.
В одном из писем Аля писала:
мама бы очень любила вас, больше того, именно в вас она нуждалась.
Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни.
Горько, что вы с ней не встретились; хорошо, что встретились со мной.
Я многое вам расскажу и доверю.
У Андрея Платонова есть мрачнейший и пронзительный эпизод в одной повести: у маленькой девочки, в сумрачном и холодном сарае, умерла мама, и девочка не отходила от неё днями, ночами.
Она спала рядом с ней. Когда было очень страшно в темноте от завывания ветра и всполохов осенней листвы, она прижималась ещё сильнее, обнимала мёртвое тело и шептала: мамочка!
Днём она забиралась на грудь мамы и играла с её синей, как небо, пуговичкой.
Именно этот образ описывает отношение Али и Марины в Тарусе.
С одним отличием: у девочки… появилась подруга в её горе.
Словно в мрачной сказке, две девочки познакомились вечером, среди цветов, и одна из девочек, в грязном платьице, пригласила другую, к себе в гости, к маме..
Шок девочки: простёртое тело женщины посреди комнаты мира, ибо стены нет: соседи — звёзды, грустный шум листвы..
Девочка понимает, что происходит, и, дабы своим ужасом не пробудить в дочке женщины осознание кошмара, в котором она живёт, с тихой улыбкой подходит к телу женщины, наклоняется и гладит голубую, как небо, пуговичку на груди.
Такие письма, как Ариадны к Анне, похожи чем-то на стихи Марины: их не поймёт, не оценит «прохожий».
В них нужно упасть душой, отдаться им, чтобы весь трагизм судьбы Марины и Али, прошли тёмным холодком вдоль позвоночника.
Боже мой, каких нечеловеческих сил Але и Анне стоило собрать стихи Марины, развеянных по разным концам света, вплоть до далёкой Бразилии!
У Марины есть чудесный стих: Так плыли голова и лира…
Стих об Орфее, чьё тело, нимфы растерзали на сотни частей, и вот, по реке плывёт то, что от него осталось: лира время от времени касается уст.. уже толком не ясно, кто истекает кровью: голова? Лира?
Где осиянные останки?
Волна соленая — ответь!
Простоволосой лесбиянки
Быть может вытянула сеть? —
Стихи Марины — словно растерзанное тело Орфея: нет, уже не он сошёл в ад к любимой..
Это похоже на экзистенциальный апокриф мифа: дочь Эвридики, родившаяся в аду (быть может на её крик оглянулся Орфей? Или же.. само её рождение и было — оглядом Орфея?), вышла за своим отцом (в случае с Алей — буквально, вслед за отцом, вернулась в Россию).
Но отец умер, расстрелян, растерзан.
И вот, одинокая, истерзанная жизнью, дочь, с лирой, возвращается.. обратно, к матери: новый огляд Орфея, всей кровью своей и душой.
Декорации меняются. Плачь дочери по матери, плавно переходит в Плачь Ярославны.
Ещё маленькой, Аля сделала в Чехии поразительное открытие, читая под деревом, Слово о полку Игореве.
«Растекаться мыслью по древу..»
Аля тогда подумала, что мысль — это белка (на чешском - мысливец, это охотник на белок).
И всё встало на места: белкой по древу, орлом в небесах..
И на небе и на земле, Аля искала душу Марины — её стихи.
Между искусством и жизнью, стёрлись границы: главный редактор первого сборника Марины — Орлов.
С ним боролись Аля и Анна, боролись за каждую строчку.
Есть в этом что-то апокалиптическое: страна уже почти забыла Марину. Мир почти забыл. И этот сборник — как воскрешение человека.
Важен каждый стих. Иная рифма — как морщинка, а строка — как складочка платья в молодости.
Какими мы предстанем перед богом? Думали вы?
У каждого из нас, есть моменты и чувства, прекрасные и грешные, как стихи Марины.
Где та грань, которая отразила бы нас, именно нас, а не что-то случайное в нас?
До мурашек пронзает момент в письме, где Аля хочет ехать с сестрой Марины, Анастасией, на поиски… её могилы в Елабуге.
Ариадна с грустью размышляет, что вот, они откроют гроб. И что? Как они, две несчастные женщины, одна — седеющая, другая — седая, поймут, что этот скелет — Марина? Что это вообще — женский скелет?
Андрогинная душа Марины, быть может, была бы чуточку пленена этой растерянностью.
Но боже мой! Какой это трагичнейший кадр в русской литературе!
Словно бы самым мрачным, чудовищным образом сбылся стих Марины — Голос из под земли: Прохожий, остановись!
Словно Марина, что-то предчувствуя, обращалась не к кому-то, а напрямую, к своей дочери!
Любопытно, но в письмах уже Анастасии Цветаевой, есть упоминание о том, что рядом с предполагаемой могилкой Марины, росла не «земляника» из стиха, а рябина, уже из другого стиха Марины.
Невоплотившийся кадр жизни: две женщины, в ком течёт одна кровь, стоят, взявшись за руки, у раскрытой могилы.
Накрапывает мелкий дождь, словно небо зарастает голубой травой грусти. Весь мир, зарастает травой..
Две седые женщины, похожие на крылья, замершие над бездной могилы и таким беззащитным, ранимым даже, скелетом женщины, лежащего под дождём.
Нарыдался я с этой книгой..
Аля, Алечка.. такая чудесная девочка была, вундеркинд, носившая письма от робеющей Марины — к Блоку.
В молодости была одной из самых красивых и жизнерадостных девушек в литературной жизни России, и.. удар, как кнутом, по крыльям ангела.
Внешность испорчена: болезни, поникшие глаза, зубы выпадают.. душа раздавлена.
Живёт — онегинской строкой:
что день грядущий мне готовит?
Ещё болезнь? Новый стих Марины? Грибочек под кустом? Всё хорошо, всё приемлю..
Какое-то бунинское, добуддическое восприятие мира.
Радовался с Алей, как ребёнок, когда в своём почти кафкианском аду, с книгой Кафки на коленях — нет начала романа, и конца, зато есть начало другого, влезшего, как призрак… похоже на жизнь Али, — и слушая по радио какой-то социалистический, радостный бред, она пишет Ане, что получила посылкой апельсины, конфеты и сигареты, треску для кошки… томик Бунина. Посылка а Аид..
И словно голос самой Марины, сквозь косой, как дождь, голубой почерк:
В Москву я не поеду. Заботится о хлебе насущном не буду. Бог подаст. А не подаст.. значит его и вправду, нет.
И всё же, сквозь грусть писем, так часто пробивается, такая родная и до боли знакомая, жизнерадостность и улыбка Марины.
В 1961 году, 12 апреля, у любимой кошки — Шуши, родился прелестный тёмный котёнок.
Аля пишет: стартовал вместе с Гагариным!
Она назвала его — Космос.
Тема чудесной кошки Шуши, сквозная в письмах.
Аля в одном из писем обмолвилась, что с удовольствием перечитывает Мастера и Маргариту: я так не ждал на страницах романа появления кота Бегемота, как ждал эту милую кошку Шушу на страницах писем!
Тотчас по приезде, Шуша вышла на панель, и только мы её и видели. Одичала совершенно.
И милейший тургеневский надлом через страницу:
Шуша разочаровалась в мужчинах, несёт свой крест с большей грацией, нежели м-ме Богатырёва младшая.
Юмор у Али чудесный, но грустно от всего этого: Марина называла себя ведьмой. Дочка, изувеченная жизнью, читает в одиночестве Мастера и Маргариту: её любовник, Мастер, расстрелян. Её саму, злые языки называют ведьмой..
Письма последних лет, пронзают бунинским ощущением щемящей красоты, от ускользания жизни и одновременно, тихой радости, как бы привставшей на цыпочки.. по-русалочьи... вот-вот она станет пеной морскою, попыткой воздуха: вот вот мать обнимает свою настрадавшуюся дочь.
В дневниках Марины есть любопытное воспоминание, с чудной материнской гордостью: Однажды, в Париже, на вечеринке, уже старый Бунин, но с прежней искоркой в глазах и в сердце, подошёл к очаровательной молодой девушке.
Флиртовал. Получил нежный отказ. Минуту спустя, подошла Цветаева, улыбаясь: Бунин флиртовал с Ариадной, не зная, кто она.
Прошли года. Ариадна в возрасте Бунина, с его томиком на коленях: она влюблена в него.
И с бунинской силой звучат последние страницы её жизни, даже в ощущении природы:
По утрам у нас — тяжёлый, влажный туман, осенние паутины цепляются за лицо.
Ливни сменяются мелкими дождями, последние — истерическими просветами ненадёжной синевы.
Внимательный читатель… нет, к чёрту всю эту литературщину: чуткий человек, человек, наблюдающий за последними годами Али, глазами Марины, заметит, как эта.. трагическая синева с цветаевским надломом, появится вновь через несколько лет, незадолго до смерти:
Всё в больнице было очень странно, такое изобилие смертей, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания.
Все эти сутки просидела на койке — ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами.
Но всё ещё что-то виделось, думалось и почти бредилось.
Устала от истеричночти собственного дыхания и от болевых вспышек.
Поразительная строчка, весящая, как вся жизнь Али после гибели Марины: что то виделось и думалось и почти бредилось..
Не каждый роман или стих Марины, буквально выбивает слёзы, но последние письма Али… когда она, 31 августа, в день гибели Марины, в одиночестве ждала приезда Ани.. выходя из дома под шумящую синевой и солнцем — листву, словно бы становясь ближе к Ане и её приезду.
Но Аня не приехала.
И уже в последний год жизни, вся перемолотая жизнью, болезнями, Аля робко просит, как мать молила бы дочку, приехать.. стесняясь своих болезней, как мать-старушка, стыдится своей нищеты и своего грязного платья:
Если вам не противно… приезжайте, покупаемся, погуляем, грибков покушаем..
Несколько раз за переписку, Аля словно проговаривается, называя Аню — «моё полурыжее дитё» и радуясь «материнской радостью» новому письму «Анечки».
Закрываю глаза. Рука закрывает книгу. Улыбка на лице прикрывает мою грусть: солнечные зайчики писем: милая Анечка! Милый рыжик! Рыжеповастенький мой!
Слеза на щеке. Мысленно спускаюсь по лестнице страниц.. возвращаюсь в свою грустную комнату, где у стены лежит, связанная душа, в синеватых цветах обоев.
