Крыло в вечерней лазури разжалось над моим правым плечом, высыпав звёздную прохладу мурашек — фантомные боли и счастье крыльев.
Что это было?
Разве в книжном сейчас продают крылья и счастье?
Любимейшие описания детства у Пруста, Набокова, Бунина, голубым и ласковым отливом воспоминаний на миг уходят от меня: я стою в ином прибое, вечера и крыльев воспоминаний музы — дочери Марины Цветаевой.
Сердцебиение крыльев в сумерках детства и комнат.
Душа, спелёнутая тугими пелёнками стен, намокших лазурными звуками моря и пенной рябью открытых дверей.
Боже! Сколько раз мне снилось, как я оказываюсь в доме Марины, в начале 20 века, медленно идя по посмертному туннелю сумерек коридора: свет из под двери, прихлынул голубым прибоем утра.
Сердце замирает: там живёт ангел, что цветёт одним лишь именем своим: Цветаева.
Дверь открывается. Моя душа прячется за шторку у столика, роняя с него колечко.
Это мой сон. И каково же было моё изумление, когда спустя некоторое время я прочитал в дневнике у Марины: Але 7 лет. Подарила мне на д.р. две тёмных церковных свечи (подобрала в Николо-псковской церкви), кусочек чёток — красные с чёрным (подобрала в костёле), Серёжину цепочку и кольцо моё, которые кто-то обронил со столика.
Сама по себе перекличка сна и дневниковой записи — удивительна, но меня ещё пронзил характер подарков: словно бы… для души, которой предстоит крестный путь муки и ада.
Символично, что дочка всё это подобрала, словно в сказке: так и воспоминания свои, перед смертью уже, она подбирала… но уже не для д.р. Марины.
У неё не было детей, и эти воспоминания о себе и Марине, чём-то светлом, чего лишь краешком сердца соприкоснулись они, были её ребёнком, у которого как бы душа… Цветаевой: изумительная по пронзительности литературная реинкарнация и материнская нежность дочери, по отношению к матери.
Так женщины в мифах зачинали не от земных мужей, а от голубой красоты шума волн и пены цветов.
Век бы так жил нежным призраком в доме Марины: если после смерти душа, не верящая в рай, страдает лунатизмом бессмертия, я обязательно вернусь в дом Марины, когда она жила в нём.
Ну а пока, Аля, «маленькая тень» из грустного стиха Марины, идёт по вечеру её комнат, как бы снимая всё на подрагивающую камеру воспоминаний: она идёт тропинкой моего сна: заглядывает в те самые комнаты детства, в которые заглядывал и я.
Иду с книжного, держа книгу у груди, словно свои сны несу: подаренный ангелом букет асфоделиевых цветов.
Прохожие на улице, мужчины и женщины, странно смотрят мне на грудь, видят мои сны.
Есть книги, с которыми если спрыгнуть с моста, можно пойти сразу на дно: такая в них тяжесть мира.
А с книгой Ариадны, если прыгнуть с моста, можно.. незаметно упасть в небо: столько в ней нежности и души: эта книга — биография души.
Для биографии души не нужно линейное и скучное описание взросления, жизни, умирания: душа бессмертна и безбрежна, как и любовь.
Порой чтобы влюбиться, достаточно 2-3 штриха: синяя улыбка глаз, нежное слово на губах и что-то вне тела, возле тела — движение ветки сирени на ветру.
Все эти дни хожу с блаженной улыбкой на лице и блеском в глазах: друзья думают, что я влюбился.
А я и правда влюбился — в книгу.
Вечером ложусь в постель и беру книгу с собой. Глажу её, говорю нежные слова.
Жена лежит рядом и ревнует…
В юности я прочитал странную книгу, запомнившуюся на всю жизнь: наступил конец света, солнце должно было вот-вот взорваться и люди переселялись на звёзды.
В это время на Марсе велись археологические раскопки: там обнаружили следы древней и таинственной жизни.
Человечество могло узнать ответы на все вопросы, о своём происхождении даже, но нужно бежать, лететь к звёздам, быть может, безжизненным и холодным.
Читая книгу о Цветаевой, кажется, что вот-вот откроешь какую-то главную тайну жизни.
Жизнь таких удивительных людей как Цветаева, Шелли, Достоевский, Платонов — не менее таинственны чем их творчество, более того, их души похожи на звёзды, на которых зародилась таинственная жизнь — красота, ещё бестелесная, словно загадочные и прозрачно-сияющие существа в видениях Циолковского, живущие на поверхности звёзд.
Освещение жизни таких людей, того, чем и как они жили, сродни полёту на самые далёкие звёзды: разве простое мерцание цветка в голубых глубинах океана на другой планете, не будет чудом и тайной для нас?
К каждой книге нужен свой ключ. Как и к душе любой.
Люди смотрят на ветку сирени, кто улыбается, кто проходит мимо, а ребёнок, влюблённый или поэт — видит в ней душу, и хочет дотронуться до неё — сердцем, стихом.
Можно быть умным и скучным профессором, читать умные книги, спускаясь в закрытые от многих тайные этажи смыслов, но не увидеть там никого, ни души, а простая девушка или парень, в чьём сердце любовь, откроет эту книгу и войдёт в неё как в Нарнию взрослых.
К таким книгам, как эта, о душе Марины — звезды, написанной её дочерью: ах, лермонтовское: звезда с звездою говорит!, — нужны несколько ключей, в том числе и профессора, потому давайте нежно ограбим его в ночном переулке: он всё равно не знает как ими пользоваться и подарим ему веточку сирени (да, бывают такие странные воры).
Первый ключ, это упоминание Алей в предисловии, Эккермана, написавшего книгу «Разговоры с Гёте».
Известно, как Цветаева любила эту книгу и Гёте, но мало кто знает, что в своих дневниках она сама себя называла — Эккерманом, записывающего жизнь Райнера Рильке, Волконского.
(Две любви Марины: первый, поэт, в чьём имени - река Рейн, нежнейшая душа, живущая в земном и небесном мире. Второй, в чьём имени, волк, т.е. всё та же природа, театрал и гомосексуалист, стремящийся преодолеть земную природу).
Сокровенное желание Марины — блаженно прикрыть ушное веко и обратиться в слух — не быть, слушать безмолвие вещей — душу.
Ариадна словно бы следует стиху Марины: Прокрасться. Она крадётся всей судьбой, «вычеркнутая из зеркал», без любимого человека, без детей и в общем то, жизни, но в конце жизни, переступая страну воспоминаний… говорит что то самое главное, о себе и матери, и замершие в молитве скалы — рушатся, волны моря приходят в движение и лес шумит: мир оживает для них одних, для дочери и матери, словно бы им в конце мира дан был шанс и они теперь одни на всей Земле идут тихо по берегу моря и беседуют о вечном.
В конце жизни Марины записала в дневнике поразительные строчки: одинаковая грусть в книгах Эккермана и Ласказы (записывающего за Наполеоном на острове св. Елены), словно Гёте был сослан в Веймар.
Разумеется, Марина здесь писала и о своей грусти: куда была она сослана? Её душа бесприютная? На нашу Землю?
Откуда? Тайна…
Так раненые, перелётные птицы, опускаются на островок, полыхающий осенью.
Существуют ли перелётные ангелы? Да — Марина.
Белые стены листка дневника, и в нём — обнажённый крик души, женщины:
Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а вы все — в броне.
У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья — у меня, на глубину, ни-че-го.
Ариадна словно бы была призвана, приставлена ангелом-хранителем к душе, судьбе Марины, на этой ссыльной Земле: ей одной была доверена тайна её души и жизни.
В дневнике Марины есть прелестная строчка: Александровский сад осенью, немножко напоминает мне первую минуту души после смерти: неприютно и нежно.
Похоже на… жизнь Али, на её первые, сумеречные впечатления детства и мамы.
В отношениях Марины и Али есть какое-то странное существование посмертия на асфоделевых цветах: существование в сумеречно-нежном пейзаже фамилии Марины.
Для понимания воспоминаний Али, нужно учитывать их контекст, от самых ранних, когда Аля сказала: Марина, спасибо за мир!
Аля в детстве и правда была другом Марины, крылом её души, так часто укрывающим её от звёздной метели.
У Марины есть пророческий стих, посвящённый Але.
Не знаю, где ты и где я.
Те ж песни и те же заботы.
Такие с тобою друзья!
Такие с тобою сироты!
И так хорошо нам вдвоём:
Бездомным, бессонным и сирым..
Две птицы: чуть встали — поём.
Две странницы: кормимся миром.
Боже, какая бесприютность крыльев! Крылья-странники в пустыне звёздной неба…
Важно понимать, что у Марины, понимание жизни, любви, бессмертия — отличалось от «общего», и было как бы синестетически смещено в сторону, под наклоном, как голубой почерк детства.
Она искренне считала то, что любит, что вошло в неё, сквозь неё — в мир, будь то листва деревьев, звёзды, ребёнок, любовник, друг — неотъемлемой частью души.
Так ангел расправляет белоснежной вьюгой свои 8 крыл, затмевая звёзды.
Упадешь — перстом не двину.
Я люблю тебя как сына.
Всей мечтой своей довлея,
Не щадя и не жалея.
Я учу: губам полезно
Раскаленное железо,
Бархатных ковров полезней —
Гвозди — молодым ступням.
А еще в ночи беззвездной
Под ногой — полезны — бездны!
И дальше, страшное, что-то из древнегреческих мифов (Персефона?):
Первенец мой крутолобый!
Вместо всей моей учебы —
Материнская утроба
Лучше — для тебя была б.
Удивительный по трагизму материнский крик: осознание, что дочка, словно слово и стих, покинула её душу и теперь её может ранить кто угодно и она не сможет её защитить: дочь — равна творчеству, на которое в этом безумном мире идёт вечная травля.
Потому и желание сделать, пробудить ангела в латах — в дочке, своей душе: стать одним ангелом: два крыла, как два плеча, прижатых друг к другу в одиночестве мира — а вокруг них — битва.
И чем это кончилось? Восстанием ангелов.
Аля называла Марину божеством, и.. восстала, а потом — пала в ад лагерей.
Стихи про гвозди и ноги оказались пророческими.
После того как Алю арестовали, держали ночью, обнажённой, в холодном карцере под пытками, били по «молодым ступням» дубинкой до крови, ей именно эта закалка матери помогла выстоять и не сойти с ума.
Если Земля — ад какой-то другой планеты, то у этого ада есть свой спутник, медленно вращающийся вокруг него: лагерь, а попросту — жизнь.
Начало воспоминаний носит символичное название: попытка воспоминаний о Маме.
Что отсылает нас к известной поэме Цветаевой «Попытка комнаты».
В данной поэме зашифрован сон-томление встречи с Пастернаком в «гостинице душ».
Здесь же, попытка дочери встретиться с матерью, вернуться к ней душой: попытка души и жизни совместной.
Попытка.. перед смертью, как бы вернуться в материнскую утробу, обняв её снаружи и изнутри: попытка стать частью её творчества: из тёмного прибоя строк Аля и вышла когда-то, словно Афродита: Останься пеной, Афродита!
Первая же страница воспоминаний — до слёз.
Но большинство читателей пройдёт мимо этого тайного надрыва строк.
Маринисты… так на небесах называют ангелов, пишущих своим пером пейзажи жизни Марины Цветаевой.
Аля вроде бы просто описывает внешность мамы, нежно соскальзывающей во что-то врубелевско-пушкинское: маленькие ушки, почти без мочек, похожие на фавна, светло-зелёные глаза, почти русалочьи..
А вот дальше… ах, мамины руки!
Самое таинственное и нежное вещество в мире: ребёнок чувствует их тепло, когда он ещё в животике а потом, узнаёт их тепло, когда мама прижимает ребёнка к себе после родов: это оборотная, лунная сторона тепла материнского.
Первое воспоминание Али — мамины руки из тумана, почти Стиксового, камышового, в блеске перстней и браслетов: птицы, паруса, цветы..
Ариадна, словно в стихе Тютчева Она сидела на полу, и груду писем разбирала, как бы опустилась на колени сердца и увлеклась описанием милых маминых рук.
Она буквально гладит их словами своими, каждую морщинку на них целует.
Это невозможно читать без слёз.
Из дневников Марины: 1935 год.
Аля и Марина живут во Франции. Ссоры нарастают. Аля бунтует: её жизнь превращается в жизнь Золушки: нет личной жизни. Ничего нет.
Утром Аля бросает в лицо матери слова, отказываясь идти в аптеку для Мура: о Марине на улице мерзкие слухи, все уже знают, кто она.. что она.
Не мать, тело осталось у окна: душа подошла не к дочери — к душе её: вся слух и сердце.
Спрашивает, ещё не веря в измену, предательство: что говорят?
И резкий, блёсткий, словно нож в сердце, ответ: лгунья, лгунья!
Тело женщины у окна пошатнулось, подошло к дочери, оступаясь.
В тишине — звук пощёчины.
На этом Марина и Ариадна расстались. Марина запишет потом, что надев очки, обнаружила, что всё это время Аля её обманывала, помогая в уборке: на потолке в углу была паутина. Углы комнат были в сору, а под кроватью - наметены пылевые прибои.
Аля уехала в СССР, словно на другую планету, где её ожидал ад.
Марина осталась в своём аду, утратив дочь. Она писала, что никто, за всё жизнь, её так не предавал, как Аля: разве что.. дети Али, будут..
Детей не было. Их убили. В женщине можно подорвать здоровье так, что она ночами будет рыдать от фантомных болей невозможного материнства: так падшие ангелы мучаются фантомными болями утраченных крыльев своих.
Странным образом, Аля переняла на свою жизнь всё то, что пережили стихи Марины, затравленные миром.
Память маминых рук… пощёчина. Вот всё что осталось у Али в аду.
Марина, словно Эвридика, в самом трагичном и ещё ненаписанном апокрифе этой легенды, отправилась в ад за дочкой своей… и нежными птицами расцвели в воздухе уже другие руки: рука в руке.. когда Алю забирали в ад тюрьмы и ссылки.
Марине всю жизнь не давал покоя вопрос: почему Орфей оглянулся в аду на Эвридику?
Любил слишком сильно? Не любил?
А оказалось всё просто, и Марина своей жизнью это доказала: само сошествие в ад — уже, есть оборот памяти, души, на того, кого она любит.
И вот теперь, Ариадна — сама по себе, нить памяти о матери, любви к ней, возвращается к ней всей душой, и со слезами прощения, любви, сжимает её милые руки в своих руках на страницах воспоминаний, прижимает к ним губы, глаза…
Тишина. Белая комната открытой страницы. Тени дрогнувших строк: на моих глазах слёзы.
Долгожданная встреча матери и дочери сквозь года, сквозь жизнь и смерть.
Слов не нужно…
В своём письме в подруге Аля говорила: если бы я была с мамой, она бы не умерла, как всю жизнь я несла бы часть её креста и он не раздавил бы её.
Итак, попытка комнаты и вечна цветаевская тема невстречи — случилась: Але уже нечего было сказать: говорила одна Марина и память о ней.
Трагическим островком воспоминаний высвечивается эпизод: Марина подарила другу во Франции свою бамбуковую ручку, которой были написаны поэмы Конца, Попытки Комнаты… и старый железный перстень одного моряка с милой надписью своей любимой: тебЪ моя синпатiя, который она ценила больше других колец: на нём был изображён почти что лермонтовский парус в море.
Во время войны, фашисты разграбили музей, в котором были эти вещи.
После освобождения, друг зашёл в музей, и… словно спустился в ад воспоминаний: разбитые витрины, осколки неба и солнца в стёклах, письма и бумаги валяются на полу, без сознания.
Ничего не уцелело. Взявшись за открытую дверь (перепуганное крыло ангела, прижавшегося к стене), он обнаружил среди мусора — Маринино кольцо и ручку.
Это было чудо. Изображение паруса почти стёрлось: словно душа Марины слилась с пейзажем своего имени.
Унесли ценности, а на самое ценное, не обратили внимания и бросили на пол.
Жизнь и судьба Али были разрушены, изнасилованы, разграблены как этот музей: она долго не решалась входить в этот ад, как иногда делают не только преступники, возвращающиеся на место преступления, но и.. жертвы.
Быть может, в своих снах, дочка Евы прокрадывалась ночью в запретный Эдем после изгнания, и замирала у одинокого шелеста высокого и тёмного дерева.
Она не знала, какое из деревьев — то самое, и нежно гладила то одно дерево, то другое и даже целовала кору, со слезами на глазах.
Никого в саду не было.
Звёзды, словно уставшие ангелочки на картине Рафаэля — Сикстинская Мадонна, облокотившись на мрачные тучи, равнодушно смотрели на осенний сад, в котором было повалено ветром уже много деревьев.
Ариадна в конце жизни осмелилась войти в утраченный Эдем воспоминаний о Марине: осень воспоминаний…
Что есть детство, как не пятое время года, радуга, коснувшаяся своим крылом земли?
В романе Набокова — Дар, отец гг, блуждая по горным цветам, нечаянно вошёл в основание радуги, задышал цветным воздухом, чудом, а потом сделал шаг в сторону, и словно бы вышел из рая.
В одной древней легенде говорится об ангеле смерти, крылья которого сплошь состояли из глаз.
Если ангел видел, что умирающий может ещё принести чудо и свет в этот мир, он даровал ему свой глаз с крыла и человек видел чуточку больше других и продолжал творить.
Вот таким робким, прищуренным крылышком ангела, была душа Ариадны: кроткий соглядатай души и жизни Марины.
Рай крымского моря и детства: детство — белоснежный прибой неба, касается Марининых ног.
Аля ещё маленькая и боится купаться. Над нею, как ангел — Марина, а впереди неё — лазурно плещется её имя, в которое она боится войти.
Подруга Марины, милая Пра — мама поэта Волошина, словно сирена, желает завлечь девочку в синеву, входит в море в одежде, зовёт: первый, робкий абрис конфликта Марины и Али.
Две матери, матери поэтов, и душа девочки перед ними, не знает — к кому. Похоже на спиритуализм рождения и будущей жизни Али.
Вот Марина на чтении стихов Блока.
Она робеет и не может к нему подойти, но её крылья цветут её именем, дышат и расширяются в мир, нежно заполняя комнату и лазурь окна с цветущей веточкой сирени за ним.
Это к Блоку подошла маленькая Аля с письмом от Марины.
А вот маленькая Аля, в голодный годы, в своём кулачке из садика принесла для мамы — пшено: сама не ела.
Если прищуриться сердцем, то можно рассмотреть ангелический образ: крыло в ночных небесах как бы загребло тёплую горсточку звёзд: всё, всё для Марины!
Кажется, что в холодной и голодной Москве, не Аля прижалась к Марине в ночи на тёмном чердаке, а Марина.. как бы завернулась в тепло своего крыла, словно в детстве, подтягивая его к подбородку, и даже чуть выше, нежно-выше — к губам.
Понимала ли Марина, что за целую жизнь, быть может не было человека, кто любил бы её так самозабвенно, как Аля в детстве?
Именно Ариадна, своей любовью и именем, протянулась закатной алой нитью к её имени и судьбе, стоящей у грозовых врат лабиринта кошмара и ада.
Может, именно Аля была той, кто могла её спасти?
Самое её имя стало алыми, асфоделевыми полями, за которыми росли всем весенним размахом, фамилия Марины и счастье.
В этом смысле в книге изумительно переплетаются, словно сердцебиения страниц, записи Али 7 лет (изумительное и экзистенциальное начало дневника маленькой девочки: Моя мама очень странная. есть в этом какое-то пронзительное и до боли знакомое эхо начала повести Камю, «Посторонний» — Сегодня умерла мама.), и Ариадны в конце жизни, и порой голоса времён и почерк сердца, под наклоном нежной грусти, тихо сливаются и бьётся одно сердце в голубой пустоте времени, бьётся навстречу Марине, во все стороны света, ибо Марина уже не во времени, а в вечности.
Марина называла Алю — своим лучшим стихом.
И это тоже ключ к пониманию трагических взаимоотношений Марины и Али: это было общение не матери и дочери, и даже не души с душой, а.. монолог души, сжимающей виски над черновиком жизни.
Все знают прекрасный стих Цветаевой
Рисунок Ариадны Эфрон - Марина за письменным столом
Стихи растут, как звёзды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы —
Один ответ: — Откуда мне сие́?
Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты
Закон звезды и формула цветка.
Аля рассказала тайну его создания: она была его соавтором.
Марина присела отдохнуть на паперти церкви, и маленькая Аля, желая сделать ей подарок, искала у растущих между плит, четырёхлистный клевер, и нашла его.
У маленькой церкви, где были слепые шаги грешных и грустных людей, росло настоящее чудо, Маринин стих, который никто не видел, как никто не видел в мире и бога.
Хочется обратить внимание на то, как во второй строчке Марина, до того вроде бы не обращающая внимания на дочку, играющую возле церковных плит, на самом деле чутко подметила чувство… отверженности девочки, вплетя её печаль и душу в красоту звёзд и цветов, спиритуалистически взглянув на Алю так, какой она была до своего рождения: нежно слитая с чудом мира.
И начало второй строфы: Мы спим...
Вся это проза жизни, материнства даже, мучительно сравнивается со сном жизни, от которого есть пробуждение во что-то небесное, где мать, дочка и звезда — будут нежной частью одного целого и не разлучатся уже никогда.
В этом эпизоде возле церквушки, есть что-то райское, до слёз: Аля словно бы играет среди цветов, растущих из плит, с душою… своей умершей сестрёнки Ирины: Марина… чувствовала, с кем играет Аля.
Вот, Марина идёт по улицам Чехии, по мосту в Париже, с которого хотела сброситься после размолвки с Родзевичем.. а за ней, не поспевая, оступаясь о сумерки воздуха, цепляясь за углы домов, печально влекутся её роскошные крылья — душа Али.
Постепенно происходит мучительный холодок разрыва отношений между матерью и дочерью, не менее мучительный, чем разрыв между душою и телом.
Когда Аля описывает, как её отдали в интернат для девочек в Чехии, поместив в мрачный барак, так и кажется, что за плечами Ариадны, пишущей эти строки в старости, что-то темно и печально распрямилось и тень коснулась строк, мучительной памятью о других бараках — в лагерях.
Всё это невозможно читать без слёз.
Знаете, когда сидишь на концерте и слушаешь Патетическую сонату Бетховена, из глаз, горла, запястий даже, словно бы растут прозрачные и тёплые веточки слёз.
Так и кажется, что люди оглянутся на тебя с удивлением и укором: ну как вы себя ведёте, молодой человек! Прикройтесь!
Быть может даже выведут...
Но ничего не происходит.
Ты с удивлением, сквозь слёзы оглядываешься на людей вокруг, и не понимаешь: как, как они могут вот так просто сидеть с умным видом, улыбаться, чесаться, на люстру смотреть?
Аля чудесно подметила, как Марина уходила в творчество, как в схиму.
Однажды они были на природе у реки.
Марина сидела на камне рядом с поваленным деревом, как сидела когда-то Сафо, или Нимфа, и Аля хотела ей что-то сказать.
И из прищуринки глаз, губ:
- Помолчи, дай послушать воду…
Марина не творила, а молилась кому-то, и в этой молитве и лиственный шум реки и внимательное молчание дочери и её душа — были чем-то единым: пантеистическое желание Марины стать не просто матерью, а Матерью, прижавшей к своей груди красоту мира, как своих детей.
Ариадна в конце жизни, лишённая родных и многих друзей, фактически осталась наедине с молчанием матери и памятью о ней, словно одинокой часовенкой в лесу: там она теплила свечу мысли о ней. Слушала речку, шум листвы.. всё то, что слушала Марина и с чем разговаривала.. быть может, об Але.
Были возле этой часовенки и милые кошки, собачки, как и полагается у отшельников и святых.
В дневниках Марины есть удивительные тени судьбы Али, её родства с животными: Аля научилась ходить, держась за хвост собаки, а в детстве её вскормила молоком крестьянка; оставшимся молоком кормили кошку, которая была как бы.. молочной сестрой Али, более того, эта кошка ходила с Алей в туалет в один горшочек (сама Аля вспоминает пронзительный до мурашек эпизод, как няня отравила кошку Цветаевой, из мести, и несчастное животное приползло через весь дом к постели Марины, скончавшись у неё на руках: Марина рыдала. Символично, что Цветаева… вообще обожавшая животных и даже обращающаяся к ним на Вы, привезла Кусаку, из Крыма, ещё котёнком, везла несколько дней под блузкой-матроской: она была как бы беременна им, как бы предвосхищая этим рождение в будущем — Мура).
Марина в Коктебеле в той самой блузке. Слева сидит мама поэта Волошина - Пра.
В лагерях ей тоже не давали пасть духом — собака, и она сожалела, что не может забрать её с собой.
Этот эскиз в рецензии «О зверях и людях», составленный из воспоминаний Али и дневников Марины, я написал специально: есть что-то странно-трагическое во всём этом (словно бы противопоставление цветаевых миру… людей. Есть бесчеловечность, сверхчеловечность, а у Марины, нечто эдемическое, — Дочеловечность), в звериных именах (кошачьих!) всей семьи Цветаевой: сын — Мур, Марина — Рысь, Сергей — Лев, сестра Марины — Мышка, и лишь Аля, словно Маугли неба, выделяется из всех - Мартышенька.
Забавно, что в детстве Марину называли — мамонтиха. Ледниковый период прозвищ Марины.
Символично, что сама Марина не раз жалуясь на свою жизнь, сравнивала себя с собакой.
Лагеря разрушили мать и дочь телесно, но души их протянулись друг к другу ладонями писем.
Лагерь для девочек в Чехии — разлучил мать и дочь, духовно: не питаясь душою Марины, Аля стала обычным земным ребёнком, к ужасу Цветаевой.
В своём дневнике Марина писала, что Аля стала ей чужой.
Нет, она просто была обычным подростком, с влюблённостями, наивной и милой глупостью поступков и слов.
Идя за Мариной, щурящееся крыло ( Аля) в метели звёзд и невзгод, продолжало запоминать каждое движение жизни Марины, как святыню.
Связи Марины и Али рвутся. Они словно летят где-то и правда высоко над Землёй, и крылья Марины, кометным хвостом отстают уже на много.
В мемуарах иной раз как бы гаснет имя Марины: одна в ночи мира, среди звёзд и безмолвия.
И вот, появляются дивные планеты, словно весна среди звёзд: Блок, Пастернак, Родзевич…
Ариадна с любовью описывает эти планеты: так космонавт из грядущего мог описывать с тоской и любовью, планеты, на которых были следы его возлюбленной, улетевшей дальше, и он её ищет на просторах вселенной.
Ариадна — сама себе нить путеводная, медленно выходит из ада и лабиринта времён, обняв обессилевшую память о Марине: космонавт нашёл возлюбленную и трос подтягивает их к Земле…
Ариадна как никто понимала космизм дружбы Марины: она вела разговоры чувств с друзьями «на высоте Эвереста», и выше, видя в друзьях то, чем они могли быть и что в них есть.
Любопытно, что судя по дневникам и письмам Марины, такое отношение у неё было и к любви: там, на горе, вершина которой сверкает белоснежной звездой, нет пола, разницы между душою и телом, возраста нет.
И как жаль, что многие друзья Марины, словно милые планеты, не хотели жить на этой лазурной высоте: их тянуло к земле: где все тоталитарно равны и в этом толерантной пошлости равенства каждый хочет возвыситься друг над другом, но не над собой.
Ариадна словно бы производит раскопки на планетах жизней самых разных людей: следы Марины на них, Ангела!
И как же сладостно, до слёз в груди, когда из звёздной тьмы, метели других имён, вновь вспыхивает имя Марины, и Аля устремляется к ней.
Вновь закрываю глаза. Веточки слёз растут из запястий, горла и глаз.
Некого стыдится. Я один и цветы абрикосового дерева за окном.
Закрываю книгу и вспоминаю рай воспоминаний: Марина и Сергей склонились над кроваткой Али и читают ей свою собственную сказку: Папа изображает — Льва, волка, а мама — Рысь.
Этими именами они всю жизнь ласково называли друг друга.
Жаркие веточки слёз растут уже из плечей, груди.
Марина ушла и Сергей, как и полагается отцу, рассказывает дочери сказку пострашнее, в тайне от Марины.
Это сказка о Чёрных людях, разбойниках, вошедших в дом.
Они ищут девочку в одной комнате, в другой… Поднимаются на второй этаж.
Нет! — вскрикивает маленькая Аля, — и закрывает ладошками лицо: они ещё в той комнате, под кроватью не смотрели!
И дружелюбное воображение папы, вместе с разбойниками возвращается в комнату, оттягивая страшный миг, когда они поднимутся к Але.
Пройдут года. Крылья Марины, симметрично, устало, будут порхать вдали от неё, словно лунатики: одно крылышко, как парус белый — по ту сторону жизни: это погибшая дочка Марины — Ира.
Другое крыло — по эту сторону жизни: Ариадна.
Словно на фотографии Ада, сказка отца начинает мрачно проявляться в жизни: в московский дом вошли те самые чёрные люди. Искали Алю… схватили её, пытали, лишали сна, держа раздетой в карцере при ослепительном, как в аду, свете, делали инсценировки расстрела: Аля сломалась и оговорила отца, почти в бреду.
Девочка в детстве кричала на постельке, закрывая руками лицо — своей судьбе и судьбе Марины.
Девочка заснула. Ей снится что-то светлое и она улыбается: на белоснежном, как крыло, склоне высокой, вечерней горы, стоит прекрасная Рысь.
К ней сзади подходит Лев с солнечной гривой: возле него идёт маленький Барс, цветом луны в феврале.
Рысь ласково оборачивается, как бы одетая в алый луч заходящего солнца.