Часть первая

Я принужден попросить читателя вернуться к тому времени моей жизни, когда я в первый раз встретил кавалера де-Грие; то было почти за полгода до моего отъезда, в Испанию. Хотя я редко расставался с моим уединением, но заботливость о дочери порою заставляла меня предпринимать небольшие поездки, которые я сокращал по мере возможности.

Однажды я возвращался из Руана, где она просила меня похлопотать в Нормандском парламенте по делу о наследстве некоторых имений: я передал ей иски на них моего деда со стороны матери. Отправившись через Эвре, где я ночевал в первый день, я на следующее утро прибыл к обеду в Пасси, которое от него в пяти или шести лье расстояния. При въезде в это местечко, я был удивлен, увидев, что все жители в тревоге; они спешно выскакивали из домов, и толпой бежали к воротам плохой гостиницы, перед которой стояло два крытых фургона. Лошади еще не были отпряжены и, по-видимому, были истомлены от усталости и зноя, – знак, что оба фургона только что приехали.

Я остановился на минутку, чтоб узнать о причине суматохи; но я немногого добился от любопытной толпы, не обращавшей на меня никакого внимания и по-прежнему спешившей к гостинице и толкавшейся в большом смятении. Наконец, у ворот показался стрелок с перевязью и мушкетом на плече, и я кивнул, чтобы он подошел ко мне. Я спросил его о причине беспорядка.

– Пустяки, сударь, – отвечал он, – я с товарищами провожаю до Гавр-де-Граса с дюжину веселых девчонок, а оттуда мы на корабле отправим их в Америку. Между ними есть хорошенькие, и это-то, по-видимому, и возбуждает любопытство этих добрых людей.

Я, вероятно, после этого объяснения отправился бы дальше, если б меня не остановили восклицания вышедшей из гостиницы старухи; она ломала руки и кричала, что это варварство, что это возбуждает и ужас, и жалость.

– В чем дело? – спросил я ее.

– Ах, сударь! – отвечала она, – войдите и посмотрите: разве от этого не разрывается сердце?

Любопытство заставило меня слезть с лошади, которую я оставил на попечение моего конюха. Я с трудом протолкался сквозь толпу и действительно увидел нечто трогательное.

Между двенадцатью девушками, которые были скованы друг с другом за середину тела, была одна, лицо и вид которой столь мало соответствовали ее положению, что во всяком другом месте я принял бы ее за особу из высшего сословия. Ее печаль, ее грязное белье и платье столь мало ее безобразили, что вид ее внушил мне уважение и жалость. Тем не менее, насколько дозволяла цепь, она старалась отвернуться, чтоб скрыть свое лицо от зрителей. Усилие, которое она употребляла для того, чтоб спрятаться, было столь естественно, что, казалось, проистекало от чувства скромности.

Шесть солдат, сопровождавших эту несчастную партию, сидели тут же в комнате, и я отвел их старшего в сторону, чтоб расспросить относительно участи этой красивой девушки. Он мог сообщить мне только самые общие сведения.

– Мы взяли ее из Госпиталя, – сказал он, – по приказу г. главного начальника полиции. Не похоже, чтобы она была заключена за добрые дела. Дорогой я несколько раз ее расспрашивал, но она упорно молчит. Но хотя я и не получал приказания обходиться с ней лучше, чем с другими, я все же оказываю ей некоторое снисхождение, потому что она, на мой взгляд, несколько лучше своих товарок. Вот этот молодой человек, – добавил стрелок, – может лучше, чем я, объяснить вам, причину ее несчастий: он провожает ее от самого Парижа и почти ни на миг не перестает плакать. Должно быть, он ей брат или любовник.

Я повернулся к тому углу комнаты, где сидел молодой человек. Он, казалось, был погружен в глубокую задумчивость. Одет он был весьма просто; но человека родовитого и образованного узнаешь с первого взгляда. Я подошел к нему; он встал, и в его взглядах, во всей его фигуре и движениях я заметил так много утонченности и благородства, что естественно почувствовал благорасположение к нему.

– Не обеспокоил ли я вас? – сказал я, садясь подле него. – Не можете ли вы удовлетворить моему любопытству относительно этой красивой особы, которая, как мне кажется, не создана для того жалкого положения, в каком я ее вижу?

– Но, тем не менее, я могу сказать вам то, что известно этим негодяям, – сказал он, указывая на стрелков. – Именно, что я люблю ее с такой жестокой страстностью, что стал от того несчастнейшим в мире человеком. В Париже я сделал все возможное, чтоб добиться ее освобождения, Но мне не помогли ни ходатайства, ни смелость, ни сила; я решился сопровождать ее, хотя бы на край света. Я сяду с ней на корабль, я поеду в Америку.

По крайнее бесчеловечие в том, – добавила, он, говоря о стрелках, – что эти подлые мошенники не дозволяют мне подходить к ней. Я имел намерение напасть на них открыто в нескольких лье от Парижа. Я подговорил четырех человек, которые за значительную сумму обещали помочь мне. Когда пришлось драться, эти негодяи бросили меня одного и убежали с моими деньгами. Невозможность одолеть силой заставила меня сложить оружие. Я предложил сделкам позволить мне, по крайней мере, следовать за ними, за известное вознаграждение. Желание поживиться заставило их согласиться. Они требовали, чтоб я платил им всякий раз за позволение поговорить с моей любовницей. Скоро мой кошелек истощился, и теперь, когда у меня нет ни су, у них хватает жестокости грубо отталкивать меня, только я сделаю к ней шаг. Сейчас лишь, когда, невзирая на их угрозы, я осмелился подойти к ней, они имели наглость прицелиться в меня. Чтоб удовлетворить их жадность, чтоб быть в состоянии продолжать путь, я принужден продать здесь дрянную лошадь, на которой ехал до сих пор верхом.

Хотя он, по-видимому, рассказывал, все это довольно спокойно, слезы капали у него из глаз, когда он кончил. Это приключение показалось мне одним из самых, необычайных, и трогательных.

– Я не требую, – сказал я, – чтоб вы посвятили меня в тайну ваших обстоятельств; но если я могу быть вам чем-нибудь полезен, то охотно готов оказать вам, услугу.

– Ах! – отвечал он, – я и просвета надежды не вижу. Надо вполне покориться суровой участи. Я отправлюсь в Америку; там я, по крайней мере, буду на свободе, с той, кого люблю. Я написал, одному из друзей, и он, в Гавр-де-Грасе окажет мне некоторую помощь. Мне трудно только добраться туда и доставить этой бедняжке; какое-нибудь облегчение участи, добавил он, печально глядя на се, любовницу.

– Ну, – сказал я ему, – я могу вас вывести из затруднительного положения. Вот тут немного денег, и я прошу вас принять их от меня. Мне досадно, что я не могу иначе помочь вам.

Я дал ему четыре луидора так, чтобы солдаты не приметили, ибо я подумал, что, узнав, что у него есть такая сумма, они станут продавать свои услуги по более дорогой цене. Мне пришло в голову также поторговаться с ними, чтоб добиться для молодого человека дозволения говорить беспрепятственно со своей любовницей до Гавра. Я кивнул старшему, чтоб он подошел, и сделал ему предложение. Несмотря на свое бесстыдство, он, по-видимому, смутился.

Не то, сударь, чтоб мы вовсе запрещали ему говорить с этой девушкой, – сказал он с замешательством, – но он хочет быть подле нее непрерывно; ну, это нам беспокойно, и справедливость требует, чтоб он платил за беспокойство.

Что же вам требуется, чтоб не чувствовать беспокойства? – сказал я ему.

Он имел дерзость запросить с меня два луидора. Я тотчас же заплатил.

Но глядите, чтоб без мошенничества, – сказал я, – я оставлю свой адрес этому молодому человеку, чтоб он мог обо всем уведомить меня, и будьте покойны, я найду возможность добиться вашего наказания.

Все стоило мне шесть луидоров.

Судя по готовности и живому чувству, с какими молодой человек благодарил меня, я окончательно убедился, что он не простого рода и заслуживает моей щедрости. На прощанье, я сказал, несколько слов его любовнице. Она отвечала мне с такой тихой и прелестной скромностью, что, уходя, я невольно стал раздумывать о непостижимом характере женщин.

Возвратившись в мое уединенное жилище, я вскоре ничего не услышал о дальнейшем ходе этого приключения. Прошло два года, и я вовсе забыл о нем, пока случай не доставил мне возможности узнать досконально все его обстоятельства.

Я прибыл из Лондона в Калэ с маркизом N., моим учеником. Мы остановились, как помнится, в Золотом льве, где некоторые причины заставили нас провести целый день и следующую ночь. Мы гуляли после обеда по улицам, и мне показалось, будто я вижу того самого молодого человека, которого встретил в Пасси. Он был весьма дурно одет и гораздо бледнее, чем когда, я встретился с ним в первый, раз. Он только что приехал в город и нес в руках старый чемодан. Но он был очень красив, а потому его легко было признать; и я тотчас, узнал его.

Нам надо подойти к этому молодому человеку, – сказал я маркизу.

Его радость, когда он, в свою очередь, узнал меня, была свыше всякого описания.

– Ах, сударь! – вскричал он, целуя мне руку, – итак, я еще раз могу выразить вам мою вечную благодарность.

Я спросил его, откуда он приехал. Он отвечал, что приехал по морю из Гавр-де-Граса, куда незадолго перед тем прибыл из Америки.

Кажется, ваши денежные дела не в порядке, – сказал я ему, – идите в гостиницу Золотого льва, где я стою; я сейчас приду туда.

Действительно, я воротился туда, полный нетерпения узнать подробности его несчастия и об обстоятельствах его путешествия в Америку. Я обласкал его и распорядился, чтоб он ни в чем не нуждался. Он не ждал, пока я стану просить его поскорей рассказать мне историю его жизни.

Вы так благородно отнеслись ко мне, – сказал он мне, – что я стал бы упрекать себя в низкой неблагодарности, если б что-нибудь скрыл от вас. Я вам расскажу не только о моих несчастиях и страданиях, но также о моем беспутстве и о самых позорных моих слабостях. Я уверен, что, осуждая меня, вы невольно меня пожалеете.

Здесь я должен предуведомить читателя, что записал историю его жизни почти тотчас же, как услышал, и поэтому могу заверить, что ничто не может быть точнее и вернее этою рассказа. Все в нем верно до передачи размышлений и чувств, которые молодой искатель приключений выражал с величайшей в мире готовностью. Вот его рассказ, к которому я до конца не прибавлю от себя ни слова.

Мне было семнадцать лет, и я окончил курс философии в Амьене, куда послали меня родители, принадлежащие к одному из лучших родов, в П. Я вел, себя так, благоразумно и добропорядочно, что учителя ставили меня в пример всей коллегии. Не то, чтоб я употреблял чрезмерные усилия, дабы заслужить такую похвалу, но у меня от природы был такой тихий и спокойный нрав; я учился прилежно вследствие природной склонности, и мне ставили в добродетель некоторые признаки природного отвращения к пороку. Мое происхождение, успехи в науках и довольно приятная внешность были причиной, что меня знали и уважали все, честные люди в городе.

Я выдержал публичное испытание ее таким, общим одобрением, что присутствовавший при том господин епископ предложил мне вступить в духовное звание, где по его словам, я, несомненно, мог бы достигнуть более высоких отличий, чем в Мальтийском ордене, к которому меня предназначали родители. Благодаря им, я уже носил крест и назывался кавалером де-Грие. Приближались вакации, и я собирался вернуться к отцу, который обещал вскоре отправить меня в Академию.

При отъезде из Амьена, меня печалила единственно разлука с другом, к которому я всегда чувствовал нежную привязанность. Он был несколькими годами старше меня. Мы воспитывались вместе; но у его родителей было более скромное состояние, и он принужден был вступить в духовное звание и оставался еще в Амьене, ради приобретения необходимых для того познаний. Он обладал, тысячью добрых качеств. В течение моей истории вы познакомитесь с лучшими из них и особенно с его рвением и великодушием в дружбе, превосходящими самые славные примеры древности. Последуй я тогда его советам, я всегда был бы и благоразумен и счастлив. Если б я, по меньшей мере, воспользовался его упреками, когда очутился в пропасти, куда увлекли меня страсти, то я спас бы кое-что от крушения моего благосостояния и доброго имени. Но ему не пришлось вкусить иного плода от своих забот, кроме огорчения при виде их бесполезности, а порою и жестокой оплаты со стороны неблагодарного, который оскорблялся ими и видел в них одну докуку.

Я назначил время моего отъезда из Амьена. Ах, зачем я не назначил его днем раньше; я приехал бы к отцу вполне невинным. Накануне моет отъезда иль города, я прогуливался с моим другом, которого звали Тибергием; мы увидели, что из Арраса приехала почтовая карета и пошли вслед за нею до гостиницы, где всегда останавливаются эти кареты. Мы сделали это чисто из любопытства. Из дилижанса вышло несколько женщин, которые тотчас же разошлись. Осталась только один, очень молоденькая; она стояла среди двора, пока пожилой человек, бывший, по-видимому, ее провожатым, опешил выгрузить корзины. Она показалась мне такой прелестною, что я, никогда не думавший о различии полов, никогда сколько-нибудь внимательно не засматривавшийся на женщин, я, наконец, чьему благоразумию и скромности удивлялись все, – я сразу почувствовал, что влюбился в нее до безумия. Одним из моих недостатков была чрезмерная робость и конфузливость; но в ту минуту меня нимало не остановила эта слабость, и я прямо подошел к владычице, моего сердца.

Хотя она была еще моложе меня, но мои любезности, по-видимому, ее не смутили. Я спросил ее, зачем она приехала в Амьен, и есть ли у нее здесь знакомые. Она простодушно отвечала, что родители прислали ее сюда для поступления в монастырь. Любовь всего мгновение как поселилась в моем сердце, а уж настолько просветила меня, что я гонял, что такое обстоятельство нанесет смертельный удар моим желаниям. Я заговорил с нею так, что она поняла мои чувства, ибо была гораздо опытнее меня; ее отправили в монастырь помимо ее воли, без сомнения, ради того, чтоб воспрепятствовать ее уже обнаружившейся склонности к наслаждениям, ставшей впоследствии причиною и ее, и моих несчастий. Я стал оспаривать жестокое решение ее родителей при помощи всех доводов, какие только могли мне подсказать зарождающаяся любовь и мое школьное красноречие. Она не выказала ни суровости, ни презрения. После; минутного молчании она сказала мне, что прекрасно предвидит свое несчастие; но что такова, по-видимому, воля неба, потому что оно не дало ей средств избежать этого. Нежность ее взгляда, прелестный вид печали, с которой она произносила эти слова, или, вернее, воля судьбы, влекшей меня к гибели, не дозволили мне колебаться и минуты относительно ответа. Я стал уверять ее, что если она доверится моей чести и той бесконечной нежности, которую она уже внушила мне, то я посвящу всю мою жизнь на освобождение ее от родительской тирании и на то, чтоб сделать ее счастливой. Размышляя об этом, я дивился тысячу раз, откуда взялось, что я сумел объяснить с такой смелостью и легкостью: но любовь не считали бы божеством, если б она часто не творила чудес. Я сказал еще многое в том же решительном тоне.

Моя прелестная незнакомка прекрасно знала, что в мои годы не обманывают; она, призналась мне, что если у меня есть какие-либо надежды освободить ее, то она сочтет себя обязанной пожертвовать мне тем, что дороже жизни. Я повторил ей, что готов предпринять все, но, не обладая достаточной опытностью для того, чтоб придумать сразу средство, как услужить ей, я не пошел дальше этого общего уверения, которое не могло оказать особой помощи ни ей, ни мне. Подошел ее старый аргус, и все мои надежды рушились бы, если б ее догадливость не пришла на помощь бесплодным усилиям моего ума. Я был удивлен, что когда подошел, ее проводник, то она стала меня знать своим кузеном, и без признаков какого-либо смущения сказала мне, что в виду того, что ей посчастливилось встретиться со мной в Амьлне, она отлагает вступление в монастырь до завтра, желая доставить себе; удовольствие отужинать со мною. Я отлично подхватил эту хитрость и предложил ей остановиться в гостинице, содержатель которой перед тем, как обзавелся своим хозяйством в Амьене, долго был кучером у моего отца и был вполне мне предан.

Я проводил ее туда лично; старый проводник, по-видимому, поварчивал, а мой друг Тибергий, ничего не понимавший в этой сцене, последовал за мною, не сказав ни слова. Он не слышал нашего говора. Все время, пока я объяснялся в любви с моей возлюбленной, он ходил по двору. Я побаивался его благоразумия, а потому отделался от него, просив его исполнить какое-то поручение. Таким образом, в гостинице я имел удовольствие один угощать владычицу моего сердца.

Вскоре я узнал, что я не такой уже ребенок, как… думал. Сердце мое открылось для тысячи восхитительных ощущений, о которых я не имел и понятия. Сладостная теплота распространилась по всем моим жилам. Я был в каком-то восторге, который на некоторое время лишил меня употребления голоса и выражался только при посредстве глаз.

М-le Манон Леско, – так звали ее, – казалось, была весьма довольна действием своих чар. Мне казалось, что она взволнована не меньше моего. Она созналась, что находит меня прелестным и будет в восторге, если мне будет, обязана своей свободой. Она пожелала узнать кто я такой; и это знание увеличило ее благосклонность: будучи низкого происхождения, она была польщена тем, что одержала победу над таким, как я, возлюбленным. Мы говорили о том, как бы нам принадлежать друг другу.

После долгих рассуждений мы не нашли иного средства, кроме бегства. Требовалось обмануть бдительность проводника, с которым надо было считаться, хотя он и был простым слугой. Мы решили, что ночью я найму почтовую коляску и явлюсь в гостиницу ранним утром, пока он еще будет спать; что мы скроемся потихоньку и отправимся прямо в Париж, где и обвенчаемся по приезде. У меня было около пятидесяти экю, – плод моих небольших сбережений; у нее было почти вдвое больше. Как неопытные дети, мы воображали, что этой суммы хватит навсегда, и мы с такой же уверенностью рассчитывали на успех прочих наших предположений.