«Теперь мне понятно: это осовремененный ванитас, – определяет Шона Макрури. – Картины о ничтожности нашей жизни». Робин в смятении, но молчит. Он не в состоянии одолеть Шону, как одолел миссис Браун, не в состоянии объяснить ей, что его картины не о ничтожности, а о безграничном ужасе перед царством цвета, он сам никак не может опомниться от этого ужаса, впрочем он не умеет облечь свое чувство в слова. Поначалу он бормочет: «Тут ведь… такое дело… на этой картине решается вопрос иного рода…» – потом вовсе замолкает, потому что видит: галерейщице совершенно нет дела до того удивительного факта, что картины – а их тут великое множество – никогда не повторяются, то есть в каком-то смысле как раз повторяются, но всякий раз на каждой новой картине решается какая-то новая грань художественной задачи. Шона этого не понимает. Она цедит:
– Страшненько так, депрессивненько… Я имею в виду пустое пространство. Эти голые доски, они напоминают о гробах, о голых кухонных столах без еды, без пищи… Вы ведь это хотели выразить?
– Вообще-то, я вкладываю в них иное, – наконец собирается с духом Робин.
– Очень интересно, что же именно?
– Что есть ряд вопросов, которым нет единственного и окончательного