Год 799 от Рождества Христова.

Крепость Вюрцбург. Саксония.

И пришел дьявол, чтобы остаться.

«Не знаю, зачем я пишу. На прошлой неделе умерла Берта, и скоро, возможно, я присоединюсь к ней. Сегодня мы ничего не ели. Того, что отец приносит из скриптория, нам не хватает. Повсюду пустота. Город умирает».

Тереза положила вощеную табличку на пол и прилегла на голую кровать. Прежде чем уснуть, она помолилась о душе своей подруги и уже в полудреме вспомнила страшные дни, которые предшествовали голоду.

Ноябрь

1

В День Всех Святых в Вюрцбурге так и не рассвело. Первые поденщики, в потемках покидая свои жилища, по дороге на поля указывали друг другу на небо, грязное и вздувшееся, словно брюхо огромной коровы. Собаки выли, предчувствуя бурю, но мужчины, женщины и дети – целая крестьянская армия – устало продолжали брести, как неживые. Немного погодя клубящиеся черные тучи полностью закрыли небосвод и оттуда низверглись такие потоки воды, что даже много повидавшие на своем веку люди тряслись в ожидании конца света.

Тереза еще дремала, когда к ней вбежала мачеха. С ужасом услышав, как град молотит по крыше чердака, грозя вот-вот пробить ее, она поняла, что нужно торопиться. В мгновение ока женщины побросали в котомку сыр, хлеб и кое-что из одежды, закрыли окна и двери и присоединились к толпе несчастных, спешивших укрыться в верхней части города.

Когда они поднимались по извилистой улице, Тереза вспомнила, что забыла дома вощеные таблички.

– Иди, я сейчас вернусь.

Несмотря на крики Рутгарды, она тут же растворилась среди похожих на мокрых крыс крестьян, бежавших в обратном направлении. Многие проходы уже превратились в бурные потоки – по ним неслись сломанные корзины, обломки дров, мертвые куры и обрывки одежды. Тереза миновала кожевенный двор, перебравшись по повозке, которая застряла между двумя затопленными жилищами, спустилась по одной из старинных улочек и оказалась на задах своего дома, где и застала парня, пытавшегося взломать дверь. Неслышно подойдя сзади, она резко толкнула его, но парень, вместо того чтобы убежать, бросился к другому дому и исчез в окне. Тереза выругалась и поспешила внутрь. Она достала из сундука письменные принадлежности, вощеные таблички и Библию в изумрудном переплете, спрятала все это под плащ, перекрестилась и что было мочи, насколько позволяла вода, побежала туда, где ее ждала мачеха.

Некоторые улочки по пути к собору уже потонули в грязи, и крыши напоминали плавающие в луже сухие листья. Чуть позже вода полностью поглотила причудливые лабиринты убогих домишек на окраинах, довершив тем самым картину разорения.

В следующие дни, несмотря на молитвы, ливни и бури превратили поля в болота. Потом пришел черед снегопадов. Майн замерз, сковав рыбачьи шлюпки, метели замели перевалы, которые связывали Вюрцбург с долинами Аквисгранума¹, и подвоз продуктов и товаров прекратился. Морозы погубили урожай, скот начал гибнуть. Мало-помалу запасы провизии были исчерпаны, и голод стал расползаться по окрестностям как огромное масляное пятно. Кое-кто за бесценок продал свои земли, а кое-кто, не найдя покупателей на землю, – свою семью.

О глупцах, сбежавших из-под защиты крепостных стен в леса, ничего не было слышно. Некоторые в отчаянии вручили свою судьбу Господу и бросились с обрыва.

Ходить по улицам Вюрцбурга стало трудно и даже опасно – или в грязь упадешь, или дом на тебя обвалится, поэтому все старались передвигаться подальше от жилищ. Но вообще-то жители предпочитали сидеть по домам в ожидании чуда, и только дети, не слушая взрослых, собирались у помойных ям поохотиться на крыс, из которых можно было приготовить жаркое. Если удача им улыбалась, они сообщали о своем подвиге песнями и радостными криками и с гордостью проносили по главной улице палки с насаженной на них добычей.

По прошествии двух недель в крепости появились первые покойники. Те, кому повезло, были похоронены на кладбище около деревянной церкви Санта-Адела, но скоро нашлись добровольцы, которые стали закапывать мертвецов на берегу реки, как во время чумы. Иногда трупы раздувались, словно жабы, однако обычно благодаря крысам до этого не доходило. Многие дети от слабости заболевали, но отчаявшиеся матери не могли раздобыть для них ничего, кроме воды. К концу месяца запах смерти пропитал весь город, над которым целыми днями разносился погребальный звон.

Зато в Сан-Иоанн-Беато, древней римской крепости, превращенной безногим Уилфредом в графскую резиденцию, были и фрукты, и овощи, так как находившиеся в ее стенах сад и огород по-прежнему плодоносили. Был там и скотный двор, а потому вегетарианскую диету, к которой обитателей крепости вынудили обстоятельства, удачно дополняли сыр и яйца. Кроме того, Уилфред столь мудро распорядился потреблением пшеницы и производимых из нее продуктов, что запасы их если и убывали, то не слишком быстро.

Конечно, графа Уилфреда огорчала разница в положении своих приближенных, живших в относительном довольстве, и остальных прихожан, которые во всем испытывали острую нужду, однако он смиренно принимал помыслы Всевышнего, будучи убежден, что несчастья – плата за греховное поведение. Несколько лет назад он испытал это на себе, когда в горах случился обвал и его придавило камнями. В конце концов слуги его вытащили, но гангрена уже началась, и ноги пришлось ампутировать. Увидев в этом наказание Господне, он принял духовный сан и стал священником в церкви, выстроенной в крепости по приказу его отца, однако, вступив в наследство, оставил службу и занялся управлением графством.

Дабы смягчить последствия голода, Уилфред приказал поделить пшеницу между теми, кто своим поведением этого заслуживал, временно освободил колонов от работ, которые они обязаны были выполнять за пользование его землями, и отложил до лучших времен взимание десятинного сбора, однако этих мер оказалось недостаточно.

Графству постоянно требовались рабочие руки, пусть и в небольшом количестве. Женщин нанимали редко и мало – или на кухню, или для услады мужчин, однако, к счастью для Терезы, ее служба в церковных мастерских считалась полезной для процветания крепости, и она, наряду с другими работниками, получала модий² зерна в неделю.

Вообще работа в пергаментной мастерской возбуждала в Терезе противоречивые чувства. Ей невыносимы были наглые взгляды кожевников, их сальные шуточки по поводу ее груди и якобы нечаянные прикосновения, но все это вознаграждалось теми минутами, когда она наконец оставалась наедине с рукописями. Она собирала принесенные из скриптория листы и, вместо того чтобы соединять их в тетради, погружалась в чтение. Полиптихи, Псалтыри, учения отцов церкви и языческие кодексы скрашивали тяжесть работы и пробуждали мечты о том, что ее удел – не только печь пироги и мыть котлы, что ей уготована иная, более завидная участь.

Ее отец Горгиас служил переписчиком в епископальном скриптории, расположенном неподалеку от мастерской, куда ее взяли ученицей. Она получила это место благодаря чужому несчастью – предыдущий ученик, Ферруцио, по оплошности перерезал себе сухожилия на руке, и Горгиас предложил заменить его Терезой. Пергаментный мастер Корне с первой минуты был против, объясняя свое несогласие неустойчивым женским характером, склонностью женщин к ссорам и сплетням, их неспособностью ворочать тяжелые тюки и ежемесячными недомоганиями. Все это, на его взгляд, не годилось для работы, которая в равной мере требовала и познаний, и сноровки. Однако Тереза свободно читала и писала, что, несомненно, имело немалую ценность там, где наблюдался избыток мускулов и недостаток талантов. В результате, благодаря своим способностям и посредничеству графа, она получила это место.

Когда новость дошла до Рутгарды, та невольно вскрикнула. Если бы Тереза страдала каким-нибудь недугом или в чем-то отставала от подруг, она бы еще поняла, но ее падчерица была девушка привлекательная, может, немного худая на вкус местных парней, но широкобедрая и полногрудая, а уж такими ровными белоснежными зубами, как у нее, вообще мало кто мог похвастаться. Любая другая на ее месте нашла бы себе хорошего мужа, нарожала кучу детей и жила как у Христа за пазухой, так нет же – она собирается запереться в старой мастерской и потратить свою молодость на никому не нужные церковные дела да в придачу стать предметом сплетен, которых ни одной жене священника пока не удавалось избежать. Но хуже всего то, что подтолкнул Терезу к такому решению не кто-нибудь, а ее собственный отец, задуривший ей голову всякими бредовыми идеями. Да разве другие могут быть у человека, который живет прошлым, вечно тоскует по своей родной Византии и без конца рассуждает о пользе знания и величии древних авторов, превознося их так, будто они подарили ему тарелку турецкого гороха? Но пройдут годы, и однажды, увидев свое дряблое тело и беззубый рот, она пожалеет, что не нашла мужчину, который кормил бы ее и оберегал.

Однако в ту страшную зиму Рутгарде пришлось признать, что только благодаря пшенице, получаемой Терезой за работу, они ложились спать не с пустым желудком.

В последнюю пятницу января Тереза проснулась раньше обычного. В добрые старые времена она вставала на заре и шла кормить кур, но теперь кормить было нечем и некого. Тем не менее она чувствовала себя счастливой: буря, разрушившая чуть ли не все предместье, пощадила их дом, отца и мачеху.

В ожидании рассвета она свернулась клубочком под одеялами и мысленно, шаг за шагом, прошла все испытание, до которого оставалось несколько часов. Неделю назад, когда она попросила устроить его, Корне с раздражением сказал, что еще ни одна женщина не была у них подмастерьем, а когда она напомнила, что по цеховым нормам любой ученик по прошествии двух лет вправе требовать перевода на это место, он рассердился еще больше.

– Любой ученик, который в состоянии поднять тяжелый тюк, – заявил он, и трудно было понять, чего в его словах больше – гнева или презрения.

Тем не менее вечером в четверг Корне появился в мастерской и угрюмо сообщил, что готов удовлетворить ее просьбу, но только если испытание будет проведено немедленно.

Сообщение одновременно и обрадовало, и обеспокоило Терезу, так как она не понимала причин, заставивших Корне столь внезапно изменить свое решение. Однако девушка чувствовала себя готовой к предстоящей проверке: она безошибочно различала пергаменты, изготовленные из кожи ягненка и козы, умела натягивать и очищать влажные шкуры лучше самого Корне и настолько мастерски убирала оставшиеся на них следы от стрел и укусов, что кожи из-под ее рук выходили белыми и чистыми, как попка новорожденного. А это было главное, так чего же волноваться?

И все-таки, когда пришло время подниматься, по спине Терезы пробежала нервная дрожь.

Девушка на ощупь встала, сняла потертое одеяло, отделявшее ее убогий тюфяк от родительского, накинула его на себя, подвязала веревкой и, стараясь не шуметь, вышла на улицу. На дворе она облегчилась, плеснула в лицо холодной водой и бегом возвратилась в дом. Там она зажгла масляную лампадку и присела на большой сундук. Колеблющийся огонек слабо осветил маленькую прямоугольную комнату, где с трудом помещалась вся семья. Посередине горел очаг, вырытый во влажном земляном полу.

Огонь ослабел, и холод давал о себе знать, поэтому Тереза подбросила немного торфа и поворошила палкой остывающие угли. Потом она взяла закопченный котелок и только начала выскребать остатки жидкой каши, как за спиной у нее раздался знакомый голос.

– Можно узнать, какого черта ты тут делаешь? Ну-ка, живо в постель!

Тереза обернулась и посмотрела на отца. Как она ни старалась, все-таки разбудила его.

– Это из-за испытания. Я не могу уснуть, – извиняющимся тоном тихо сказала она.

Горгиас потянулся и подошел поближе, что-то бормоча себе под нос. Огонь осветил худое костистое лицо и копну спутанных седых волос. Он сел рядом с Терезой и привлек ее к себе.

– Испытание тут ни при чем, дочка. Это все из-за холода, который в конце концов всех нас погубит, – негромко произнес он, растирая ей руки. – И брось выскребывать котелок, такое даже крысы есть не станут. Мать найдет тебе что-нибудь на завтрак. А еще – кончай нас стыдиться и вешать одеяло посреди комнаты как занавеску, лучше укутывайся в него, будет теплее.

– Я вовсе не стыжусь, а вешаю его, чтобы не мешать вам, когда читаю, – сказала Тереза, хотя это была неправда.

– Мне все равно, зачем ты это делаешь, но однажды утром мы найдем тебя холодную, как сосулька, и тогда уже будет не важно, обманываешь ты меня или нет.

Тереза улыбнулась и снова взялась за котелок – разговаривая, отец наскреб еще немного каши со стенок.

– И все-таки, папа, уверяю тебя, я проснулась не из-за холода, а от волнения. Вчера, когда Корне согласился устроить испытание, взгляд у него был какой-то странный, и я забеспокоилась.

Горгиас ласково улыбнулся, потрепал ее по волосам и заверил, что все будет хорошо.

– Ты разбираешься в пергаментах лучше самого Корне. Конечно, он сердится, потому что его сыновья, которые работают уже десять лет, до сих пор не в состоянии отличить ослиную шкуру от кодекса святого Августина. Ну ничего, скоро ты получишь несколько листов, прекрасно их переплетешь и станешь первой в Вюрцбурге женщиной-подмастерьем, нравится это Корне или нет.

– Даже не знаю, папа… Не думаю, что он позволит, чтобы какая-то новенькая…

– Ну и пусть не позволит, это его дело! Конечно, Корне распоряжается в мастерской, но владелец ее все-таки Уилфред, и он тоже там будет, не забывай.

– Дай-то Бог! – воскликнула Тереза, вставая.

Начинало светать. Горгиас тоже поднялся и потянулся, словно кот.

– Ладно, я сейчас соберу инструменты и провожу тебя – не годится молодой симпатичной девушке в такой час ходить по крепости одной.

Пока Горгиас собирался, Тереза любовалась чудесными снежными узорами на крышах и мягким янтарным цветом, в который рассвет окрасил убогие домишки. В их слободе, прилепившейся у крепостных стен, хлипкие деревянные постройки стояли так тесно, словно пытались выпихнуть друг друга и захватить лишний клочок земли, тогда как наверху монументальные прочные здания гордо вздымались вдоль улиц и вокруг площадей. Тереза никак не могла смириться с тем, что такое прекрасное место превратилось в огромное кладбище.

– Пресвятой архангел Гавриил! – воскликнул Горгиас. – Наконец-то ты надела свое новое платье!

Тереза кокетливо улыбнулась. Несколько месяцев назад, когда ей исполнилось двадцать три года, она получила в подарок от отца чудесное платье насыщенного голубого цвета, каким бывает небо в разгар лета, но не носила его, берегла для торжественного случая. Прежде чем уйти, она склонилась над тюфяком, на котором дремала мачеха, и поцеловала ее в щеку.

– Пожелай мне удачи, – прошептала она.

Та кивнула и что-то пробормотала, но, оставшись одна, стала молиться, чтобы Тереза не выдержала испытание.

Отец и дочь быстро поднимались по дороге мимо кузниц, причем Горгиас старался идти по середине, чтобы быть подальше от углов, за которыми мог прятаться кто угодно. В правой руке он держал факел, левой обнимал Терезу, прикрывая ее своим плащом. По пути им повстречались караульные, спускавшиеся к оборонительным стенам, и вскоре они добрались до верхней точки крепости, дошли до соборной площади, обогнули собор, и за баптистерием их взглядам открылось большое и приземистое деревянное здание мастерской.

До входа оставалось несколько шагов, когда из ближайшего темного закутка к ним метнулась какая-то тень. Горгиас даже не успел среагировать, ему удалось лишь оттолкнуть в сторону Терезу. Сверкнул нож, и факел покатился вниз по улице, пока не угодил в какую-то выбоину. Тереза закричала, а потом в страхе бросилась к мастерской и что было мочи принялась колотить в дверь. Скоро она сбила костяшки пальцев, но продолжала стучать и кричать, слыша, как у нее за спиной двое мужчин дерутся не на жизнь, а на смерть. Потом она стала лупить в проклятую дверь ногами, но все равно никто не откликался. Если бы она могла, она бы вышибла ее и выволокла наружу тех, кто находится в доме. Отчаявшись, она собралась бежать за подмогой и в этот момент услышала голос отца, который умолял ее немедленно уходить отсюда.