Миллионы раз я возвращаюсь мыслями в тот вечер, отпускаю реальность и почти вновь чувствую то очарование и простоту происходящего. Иногда мне даже кажется, что вновь слышу шум дождя и тепло салона машины, той чёрной девятки с велюровым салоном и чёрными панелями. Перебираю посекундно, свои воспоминания, словно кадры на кассетной пленке: вспыхивает кривая полоска молнии на горизонте, освещая на мгновение  озеро и посёлок на том берегу; я наклоняюсь к лобовому стеклу и смотрю сквозь на небо, оно светло-серое над нами, встречаюсь с его взглядом в отражении, он смотрит спокойно и безотрывно. Падают первые капли дождя разбиваясь о пыльный капот и тут же становясь кляксами, через минуту слаженный поток смывает все дочиста, щёлкает  кассетная автомагнитола, оповещая, что дальше только тишина и шум ударяющихся капель по кузову машины.

– Грусть глаз твоих, моих метаний суть. Так пусть они покоятся под сенью белокурых локонов, На острых скулах, вылепленных ветром, Я все пойму, пусть легким будет путь, – говорит он.

– Чьи это стихи? – спрашиваю его.

– Не помню. Что из школьного учебника, – говорит мне, пожимая плечами.

– Я хорошо помню школьную программу. Там нет такого.

Мы молчим, он отвернувшись в боковое стекло, перебирает пальцами рябую оплётку руля.

– Это твои стихи? – спрашиваю я. – Для кого ты их написал?

Он поворачивается ко мне, смотрит внимательно, я даже не замечаю, как его рука ложится на мой затылок, легко притягивает к себе и касается своими губами моих. Я замираю, у меня почти не бьется сердце, я целуюсь  первый раз в жизни, первый раз в семнадцать лет. Он очень нежен, боится меня напугать, его пальцы скользят по моим волосам и останавливаются на предплечье, но даже сквозь искусственную кожу своей куртки, я чувствую, как горяча его ладонь. Он останавливается, чуть отстраняется, но все равно мы сидим касаясь друг друга лбами, не в силах потерять это чувство единства между нами.

– Извини, – хрипло шепчет он.

Я набираюсь храбрости и касаюсь его щеки, под пальцами легкая щетина, веду вниз по шее, там где идёт артерия, чувствую насколько зашкаливает его пульс, сама касаюсь его губ, легко провожу кончиком языка по его верхней губе. Поцелуй становиться терпким, словно крепленое вино, в висках шумит кровь и все внутри горит, от нестерпимого желания, одного единственного быть ещё ближе.

Я все прошедшие года никак не могла вспомнить, что тогда играло на той кассете. Но однажды на автозаправке, по пути на новую работу, из приспущенного стекла похожей девятки заиграли «Дожди-пистолеты», я все вспомнила, нашла этот трек и плакала почти час, оплакивая своё несостоявшееся счастье, ушедшую молодость, единственного любимого человека в этой жизни. Как же сложно устроена, личность человека, мы говорим, когда не нужно, и молчим, когда одно единственное слово способно расставить все по своим местам. Мы придумываем обстоятельства, не случившегося ещё действия и называем их последствиями, уверяя себя, что так будет лучше, а после сожалеем и говорим «а если бы», ушедшее от нас  становиться давящим прошлым, которое душит в минуты сожаления перехватывая горло от стыда, обиды, боли.

Глава 1

Кабинет директора школы заставлен букетами, они уже стали увядать из некоторых ваз тянет тухлой водой и гниющей зеленью. Почему-то эти георгины и гладиолусы мне всегда навеваются печаль, траурные композиции по ушедшему лету.

Ненавижу школу!

– Анна Михайловна, войдите в положение, – заискивающе говорит моя мама.

– Стася тут пошла в первый класс. И я тут училась.

– Я помню, – мягко, вкрадчиво делая ударение на втором слове, говорит директор, сжимая губы с перламутровой помадой, окружённые сеткой мелких противных морщин.

– Нет мест! Вы поймите! Середина сентября, нужно было летом приходить. Два года назад пятую школу расформировали. Мы в две смены учимся, кабинетов не хватает. Где же вы были?! Середина сентября.

Она мотает головой, перебирает папку с моими документами и вновь закрывает её.

– Стася хорошо учиться, догонит.

Иногда мне кажется, что мода на вычурные имена пошла именно с меня. Мысленно закатываю глаза, вход пошла тяжелая артиллерия.

– Я помню о её способностях. Вы девочку после первого класса отличницей забрали, а в пятом классе она вернулась отстающей. Мы дотянули до отлично к седьмому, что теперь я не знаю! – она разводит руками.

Мама теребит ручки своей сумки, ей наверняка очень хочется курить.

– Придётся ехать в колледж. В Москве у отца я её оставить не могу, там ребёнка ждут, – всхлипывает, пытаясь выдавить слезу.

– А тут бабушка будет присматривать, только на неё надежда. Заграницу, сами понимаете, взять не могу. Нужно будет поступать, а лучше нашего родного образования нет.

Поражаюсь маминым способностям молниеносно ориентироваться в любых ситуациях.

– Нет! В колледж ни в коем случае нельзя! У нас в школе профиль, те кто не прошли после девятого туда отправились. И те кого мы взять не захотели: одного только Славу Еськина взять и его компанию, поскорей бы отучился и в армию забрали. А может и в тюрьму. Туда ему дорога. Господи, прости! Девочке туда нельзя, ей после Москвы там не выжить. Я конечно, образно говорю.

– Найдите место! Она и в легкой атлетике первые места занимала и на олимпиады ездила. С успеваемостью все хорошо. Да, мама! Я столько кружков посещала, что сбилась с толку, лишь бы твоё личное время не занимала, да и папино тоже.

– Хорошо бегаешь? – спрашивает меня.

Я киваю в ответ. Анна Михайловна поднимается и ищет что-то на полке с документами, женщина груша в бежевых ботильонах. Ничего не меняется в этом королевстве.

– У нас день здоровья через неделю, нужно кросс по пересечённой местности бежать. Побежишь от школы?

– Да, – говорю бесцветным голосом, можно подумать – у меня есть выбор.

– Замечательно, – чеканит она. – Пишите заявление.

– Дочь, иди постой в коридоре, – говорит мне мама.

Чего скрывать-то, я же понимаю, что она хочет её отблагодарить, могли и при мне, но безропотно выхожу. Идёт урок, в коридоре тихо и пусто, несколько дежурных с любопытством смотрят на меня. Я изучаю расписание, стенд с объявлениями, тут почти ничего не поменялось: может чуть лучше ремонт и новые шторы. Мимо меня с уличного стадиона проходят ребята в спортзал, почти все незнакомые, сначала даже не понимаю, что девушка с высоким хвостом машет мне. Неуверенно машу в ответ и только в этот момент узнаю её. Это моя соседками парте

Рита, мы смеёмся и бежим обниматься.

– Ты к нам? – почти срываясь на визг, кричит она.

– Вроде возьмут, – киваю ей.

– Самойлова, не ори на всю школу! – одёргивает её физрук.

– Давай ко мне вечером, к бабушке, – говорю ей, прежде чем наш разговор перебивает трель звонка.

Мама выходит из кабинета директора, ликующе улыбаясь, все идёт по её плану.

– Ты сумку забыла, – говорю ей.

– Нет, не забыла. Теперь у директора твоей школы есть итальянская сумка.

Обалдеть можно!

Через полчаса мы едем по частному сектору к дому моей бабушки, мама курит, от чего весь салон заполнен сизой дымкой. Мы с ней похожи, но слишком разные: она крашенная добела блондинка, красит губы перламутровой розовой помадой, я натуральная блондинка и ненавижу макияж. Она с десяти лет дарит мне наборы украшений и с недавнего времени косметику, из её подарков я пользуюсь лишь духами и иногда тушью.

Я сморю сквозь стекло на улицу, которая почти не изменилась, те же яблони и калитки домов, тут прошло мое ранее детство. Бабушка встречает нас на крылечке дома. Я неторопливо выбираюсь и машины и плетусь по каменной дорожке в объятия бабушки.

Володь, помогло сумки перенести! – кричит он в сторону соседнего участка.

Оттуда выходит сын наших соседей Вова.

– Какой жених стал! – обнимает его мама и мило целует в щеку, – Я помню, как тебя в садик водила!

Он всегда был очень милым мальчиком, а стал просто  красавчиком.

– Привет! Совсем большая стала, – приветствует он меня.

– Ага, – только отвечаю ему и захожу в дом.