«То что я пишу – для гадких утят. Для тех, кто хочет найти не другой птичий двор, а самих себя». Григорий Померанц. «Записки гадкого утенка».

Одинокая планетка

Алексей Балабанов однажды сказал, что смысл жизни в том, «чтобы найти своих и успокоиться». Я начал искать прямо с детства, заглядывал в глаза детсадовских мальчиков и девочек, брал за руку воспитательниц, пытался понять родителей, бабушек и дедушек. Но у всех для меня было отведено очень мало времени, всего лишь мгновения, да и в этих мгновениях я не был уверен, ведь когда они проходили, казалось, что я их выдумал, а на самом деле – я просто чужой всем. И только в моих мыслях все «другие» люди были настоящими: друзьями, папой и мамой, бабушкой и дедушкой. С выдуманными можно было разговаривать, а с настоящими не очень-то поговоришь, когда ты маленький, а они такие большие, и всегда заняты чем-то более важным, чем ты и твои вопросы.

В школе расстояние до «других» стало бесконечным, и от этого возникали истерические влюбленности в разных девочек: вдруг покажется, что это та самая, та «своя», которую ждал все 12, 15, 17 лет жизни в полном одиночестве, изнуряя себя воображаемыми друзьями и родственниками. Девочка, почти любая – мгновенно заполняла все внутри, она заменяла все, и даже воображать ее во время мастурбации было неловко, ведь она живая и реальная, а девочки из сознания мальчика – как куклы, выполняющие грязные мысли… И когда становилось понятно, что и эта девочка существует только в твоем воображении, что и у нее для тебя нет всего времени, что даже те мгновения, в которые, как показалось, она стала вполне «своей», прошли без остатка, моя внутренняя планетка пустела полностью, заполняясь воображаемыми девочками для удовольствий, причем та, самая прекрасная и любимая, становилась в их ряд. Снаружи ничего живого не было. Но оставалось странное и болезненное желание найти «своих», как-то верилось, что они есть, должны быть.

Потом я, конечно, повзрослел, как минимум – снаружи, и уже не пытался привлечь к себе внимание слезами и плохим поведением, записками и дешевыми брошками для девочек. Девочки склонялись передо мной с пугающей доступностью, а отсутствие понимания у друзей я с лихвой заменял алкоголем, и чем больше было алкоголя, тем больше друзей собиралось вокруг, и это казалось вполне искренним мероприятием! Каждое утро приносило не только головную боль, но и понимание, что друзья существуют только по вечерам. Я не оставлял попыток и старался найти друзей среди врачей, бандитов, сумасшедших, хасидов, наркоманов, родственников, геев, книжных персонажей, рок-музыкантов, священников.

Врачи – как те, с которыми я учился в Военно-медицинской академии, а потом в первом меде – сами ничего не знали, и своих не нашли. Они могли пить чай, пока больной умирал в операционной, рассуждая об ошибках нашего правительства, или просто трахали медсестер в ординаторской. Те, что учились со мной, хотели узнать смысл жизни у меня, ну, в крайнем случае, переспать со мной, перескакивая из врачей, через ступеньку «друзья» в разряд девочек, впрочем, не без моей активной помощи. Никто не был готов открыться хоть на мгновение, никто не впускал в себя не только своих пациентов, но и друзей. Я был не против, но своими с коллегами мы друг друга так и не почувствовали.

Бандиты, я какое-то время работал врачом сборной страны в одном из восточных единоборств, а там все были так или иначе связаны с криминалом, за очень редким исключением, были точно приличнее врачей. Они как минимум не врали, а рассказывали все как есть – кого ограбили, кого убили, кому продали… Я им дарил Евангелие, не читая его сам, и их вопросы о вере были часто глубже, чем мои ответы. Ограбить меня было невозможно, так как ничего у меня не было, да и лечил я их неплохо. Их честность внушала огромное уважение. Иногда они исчезали навсегда. Своими… нет, своими они не стали, уж слишком другими они были, слишком страшными были их откровения, и потихоньку они ушли из моей жизни.

Сумасшедшие, наверное, находили меня своим, так как в отличие от них, я прошел сумасшедший дом, но это отдельная история о том, как я косил от армии после третьего курса Военно-Медицинской Академии, отдав вооруженным силам три года своей жизни. После нескольких месяцев, проведенных в клинике психиатрии, сумасшедшие вызывали больше симпатии, чем врачи и бандиты. Врачи и бандиты могли еще вызывать опасения, но психи, те, кого я видел, и кто стали моими товарищами на многие годы – никогда. Мы окружены гораздо более опасными типами, чем солдаты-неврастеники, заикающиеся при виде офицера. Или психопаты, с их неуклюжими попытками убить себя или своего начальника после длительных пыток, а служба в армии, в церкви, и даже в простом советском «ящике» – пытка в чистом виде.

Да о чем я, просто учеба в школе и нахождение в детском саде – пытка для личности, не способной покрыть себя глухой коростой, защищающей от муки жизни в нашем, впрочем, в любом обществе. Даже простая семейная жизнь, когда любовь заменена регистрацией в Загсе – обычно пытка, когда два человека сладострастно пытают друг друга, наслаждаясь не сексом, а местью за свое пожизненное одиночество. Психопат по сравнению со многими из нас – цветок на помойке жизни, который нужно просто любить. Шизофреники среди друзей – это вообще удача. Конечно, они бывают разными, и жить с ними очень трудно. Но десяти тупым, социально адаптированным нормальным людям я предпочту сотню шизиков! Вот с клептоманами, МДПшниками и ребятами с глубокой депрессией общаться было трудно. Наверное, я был недостаточно психом, их искренность была очень приятной, но их мир, который они с радостью мне открывали, был хоть и чище, чем у бандитов, но жить там было трудно, жить там мне не хотелось, как не хочется любителю высоких гор бродить по темному лесу, заваленному мертвыми деревьями и покрытому топкими болотами. Нет, я не мог успокоиться с ними. Но огромное доверие к ним осталось.

Хасиды в Советском Союзе приравнивались к сумасшедшим, впрочем, как и все верующие. И конечно, встретить их можно было именно в сумасшедшем доме, причем в каждом, где я и встретил первого. Мой новый друг открыл для меня глаза на Библию и каждый раз, когда он возвращался после инсулинотерапии, а это такой способ мстить инакомыслящим в зверском совке, он, постепенно приходя в себя, рассказывал свои ощущения от ввода инсулина, а по сути о том, как умирает мозг, пока не введут глюкозу. Мы разговаривали с ним о боге, о вере, о еврейской литературе. Я читал ему свои плохие стихи, а он мне рассказывал истории из Торы. Потом я был у него на свадьбе, приколачивал Мезузу, пил с раввинами кошерную водку и читал ему свои мои новые плохие стихи. Но постепенно пришло ощущение, что хасиды слишком увлечены своими традициями, больше, чем Богом, и уж точно больше, чем мной, дружбой со мной. Нет, похоже, хасиды не были «своими», да и никаких еврейских корней я не смог найти, хотя и искал с пристрастием.

Наркоманы, родственники, геи и книжные персонажи, несмотря на всю мою инклюзивность в общении, были слишком на периферии моего круга. С наркоманами я не мог достаточно погрузиться во всю их дурь, так как она мешала заниматься спортом. Они, безусловно, были интереснее родственников, находящихся в наркотической зависимости от ненависти друг к другу, чего я не разделял. Друг друга ненавидели родители, дядья, племянники, и все они вместе ненавидели евреев, цыган, азиатов, и всех, кто подвернется, мне было скучно с ними, кроме ненависти их мало что интересовало. К геям меня не тянуло, я, собственно, не разделял людей на геев и гетеросексуалов, а вот они ко мне тянулись. Эти вундеркинды, учителя, знакомые и малознакомые внезапно раскрывались в своей любви ко мне. Мне казалось, что я совсем не привлекательный, кривоногий, сутулый, лохматый, подслеповатый парень. У них было другое мнение: я им определенно нравился. Кто-то пытался «задружиться», кто-то просто был в компании, никакой истины они не смогли мне открыть, хотя я всегда очень ценил нестандартные пути человека и старался понять, хоть и теоретически, в чем их путь состоит. Короче говоря – они, далеко не все, пытались проникнуть в меня, а я в их сознание. Нет, они не были «своими», их терзали те же глупости, страхи, проблемы, разочарования, что и меня. Они остались для меня этакой интересной группой, более интересной, чем бессознательно идущие в колее.

А вот книжные персонажи по-прежнему были для меня гораздо более реальными, чем все остальные. Это понятно, с книгами я проводил по 5 часов в день, а это больше, чем с любыми реальными людьми. С ними можно было много беседовать, ведь они отвечали моим голосом. Китайские древние поэты, русские религиозные философы, немецкие романтики, поэты серебряного века… да мало ли кто еще, все они значили намного больше, чем живые люди. И они делились самым важным – своими мыслями, а не как живые люди, которых обычно интересовало, что выпить и кого трахнуть. Изредка – что пожрать. Очень редко, как и где пожрать, чтобы потом еще и кого-нибудь трахнуть, этот вариант рефлексии обычно был самым сложным. Нет, книжные герои слушали крик обезьян в горах, описывали цветы шиповника и кусочек бисквита на чайной ложке, разговаривали со змейками, боролись с призраками, умирали от любви… Этого мира вокруг не существовало. Точнее – он существовал для меня, но не для тех людей, что меня окружали. Наверное, я плохо искал. Но как найти «своих» в тех, кого с нами нет. Я был слишком нормальным, чтобы полностью погрузиться в общение с призраками. Поэтому я пошел к реальным поэтам и музыкантам.