Отзывы на книгу «Жена»

Завершая «личный моб» чтения Чехова, хочется отдельно выделить именно этот рассказ, так как на меня он произвел наибольшее впечатление. Узнала я о нем из книги Дональда Рейфильда и хотя там он назван довольно слабым, все же отмечается, что для спасения голодающих принес больше пользы, чем любые воззвания (тут как-то плохо верится в достоверность информации, ведь как можно проверить, что помогло чтение именно этого рассказа?)

В любом случае, на мой взгляд, это история не только о голоде, на меня большее впечатление произвела именно семейная драма и характер главного героя, хотя, конечно, поднимаемая проблема бедственного положения крестьян и помощи им играет не последнюю роль.

Но, знакомясь с Павлом Андреевичем, от лица которого идет повествование, достаточно быстро видишь в нем общее с мужем Кроткой Достоевского, те же «паучьи» черты, желание властвовать, потребность в близости, которая причиняет вред жене.

....и тех взрывов ненависти, которые оканчивались обыкновенно со стороны жены поездкой за границу или к родным, а с моей стороны – посылкой денег понемногу, но почаще, чтобы чаще жалить самолюбие жены. (Моя гордая, самолюбивая жена и ее родня живут на мой счет, и жена при всем своем желании не может отказаться от моих денег – это доставляло мне удовольствие и было единственным утешением в моем горе.)

Очевидно, ей не хотелось оставаться со мной с глазу на глаз, без свидетелей.
...
Жена, стоя на одном месте и не поворачивая головы, а только искоса поглядывая, следила за моими движениями; у нее было такое выражение, как будто я прятал в кармане острый нож или револьвер.

Жена приветливо улыбалась гостям и зорко следила за мною, как за зверем; она тяготилась моим присутствием, а это возбуждало во мне ревность, досаду и упрямое желание причинить ей боль. Жена, думал я, эти уютные комнаты, местечко около камина – мои, давно мои, Но почему-то какой-нибудь выживший из ума Иван Иваныч или Соболь имеют на них больше прав, чем я.

Теперь я вижу жену не в окно, а вблизи себя, в обычной домашней обстановке, в той самой, которой недостает мне теперь в мои пожилые годы, и несмотря на ее ненависть ко мне, я скучаю по ней, как когда-то в детстве скучал по матери и няне, и чувствую, что теперь, под старость, я люблю ее чище и выше, чем любил прежде, – и поэтому мне хочется подойти к ней, покрепче наступить ей каблуком на носок, причинить боль и при этом улыбнуться.

Надо было молчать. Стиснув зубы, я быстро вышел в гостиную, но тотчас же вернулся и сказал:
— Убедительно прошу, чтобы этих сборищ, заговоров и конспиративных квартир у меня в доме больше не было! В свои дом я пускаю только тех, с кем я знаком, а эта вся ваша сволочь, если ей угодно заниматься филантропией, пусть ищет себе другое место. Я не позволю, чтобы в моем доме по ночам кричали ура от радости, что могут эксплоатировать такую психопатку, как вы!
Жена, ломая руки и с протяжным стоном, как будто у нее болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол.

По ее холодному, бледному лицу медленно текли слезы. Я помолчал и сказал ей с горечью, но уже без гнева:
— Как вы меня не понимаете! Как вы ко мне несправедливы! Клянусь честью, я шел к вам с чистыми побуждениями, с единственным желанием – сделать добро!
— Павел Андреич, – сказала она, сложив на груди руки, и ее лицо приняло страдальческое, умоляющее выражение, с каким испуганные, плачущие дети просят, чтобы их не наказывали. – Я отлично знаю, вы мне откажете, но я всё-таки прошу. Принудьте себя, сделайте хоть раз в жизни доброе дело. Я прошу вас, уезжайте отсюда! Это единственное, что вы можете сделать для голодающих. Уезжайте, и я прощу вам всё, всё!

— Я вижу, что вы беспокоитесь, но голод и сострадание тут ни при чем. Вы беспокоитесь оттого, что голодающие обходятся без вас и что земство и вообще все помогающие не нуждаются в вашем руководительстве.

Увлекшись живым, интересным делом, маленьким столом, наивными тетрадками и прелестью, какую обещала мне эта работа в обществе жены, я боялся, что жена вдруг помешает мне и всё расстроит какою-нибудь неожиданною выходкой, и потому я торопился и делал над собою усилия, чтобы не придавать никакого значения тому, что у нее трясутся губы и что она пугливо и растерянно, как пойманный зверек, смотрит по сторонам.

— Берите, всё берите! – сказала жена, помогая мне складывать бумаги в пачки, и крупные слезы текли у нее по лицу. – Берите всё! Это всё, что оставалось у меня в жизни… Отнимайте последнее.
— Ах, Natalie, Natalie! –

… Вина ваша не в том, что вы старше, а я моложе, или что на свободе я могла бы полюбить другого, а в том, что вы тяжелый человек, эгоист, ненавистник.
— Не знаю, может быть, – проговорил я.
— Уходите, пожалуйста. Вы хотите есть меня до утра, но предупреждаю, я совсем ослабела и отвечать вам не могу. Вы дали мне слово уехать, я очень вам благодарна, и больше ничего мне не нужно.

Лицо ее выражало недоумение и насмешку. Видно было, что она, узнав о моем приезде, приготовилась не плакать, не просить и не защищать себя, как вчера, а смеяться надо мною, отвечать мне презрением и поступать решительно. Лицо ее говорило: если так, то прощайте.

Но Чехов не был бы Чеховым, если бы у рассказа была однозначная трактовка, тут все более зыбко и при желании произведение можно понимать совсем иначе, ведь потребность в контроле часто прикрывается заботой и даже любовью.
И как не вспомнить прекрасный образ Иудушки Головлева, который тоже весьма явно просматривается в главном герое данной истории.

Ночью у помещика разобрали стену в амбаре и вытащили двадцать кулей ржи. Когда утром помещик узнал, что у него такой криминал случился, то сейчас бух губернатору телеграмму, потом другую бух прокурору, третью исправнику, четвертую следователю… Известно, кляузников боятся… Начальство всполошилось, и началась катавасия. Две деревни обыскали.
— Позвольте, Иван Иваныч, – сказал я. – Двадцать кулей ржи украли у меня, и это я телеграфировал губернатору. Я и в Петербург телеграфировал. Но это вовсе не из любви к кляузничеству, как вы изволили выразиться, и не потому, что я обижался. На всякое дело я прежде всего смотрю с принципиальной стороны. Крадет ли сытый или голодный – для закона безразлично.

Жена собрала уже восемь тысяч, прибавить к ним мои пять – итого будет тринадцать. Для начала это очень хорошо. Дело, которое меня так интересовало и беспокоило, находится, наконец, в моих руках; я делаю то, чего не хотели и не могли сделать другие, я исполняю свой долг, организую правильную и серьезную помощь голодающим.

Снизу изредка доносились глухие стоны – это рыдала жена. Мой всегда смирный, сонный и ханжеватый Алексей то и дело подходил к столу, чтобы поправить свечи, и посматривал на меня как-то странно.

...
— Вы камер-юнкер? – спросил меня кто-то на ухо. – Очень приятно. Но всё-таки вы гадина.
— Всё вздор, вздор, вздор… – бормотал я, спускаясь по лестнице. – Вздор… И то вздор, будто мною руководит самолюбие или тщеславие… Какие пустяки! Разве за голодающих дадут мне звезду, что ли, или сделают меня директором департамента? Вздор, вздор! И перед кем тут в деревне тщеславиться?
Я устал, ужасно устал, и что-то шептало мне на ухо: «Очень приятно. Но все же вы гадина». Почему-то я вспомнил строку из одного старинного стихотворения, которое когда-то знал в детстве: «Как приятно добрым быть!»

Жена хотела, чтобы я ушел, но мне не легко было сделать это. Я ослабел и боялся своих больших, неуютных, опостылевших комнат. Бывало в детстве, когда у меня болело что-нибудь, я жался к матери или няне, и, когда я прятал лицо в складках теплого платья, мне казалось, что я прячусь от боли. Так и теперь почему-то мне казалось, что от своего беспокойства я могу спрятаться только в этой маленькой комнате, около жены. Я сел и рукою заслонил глаза от света. Было тихо.

— Какая вина? – сказала жена после долгого молчания, глядя на меня красными, блестящими от слез глазами. – Вы прекрасно образованны и воспитаны, очень честны, справедливы, с правилами, но всё это выходит у вас так, что куда бы вы ни вошли, вы всюду вносите какую-то духоту, гнет, что-то в высшей степени оскорбительное, унизительное. У вас честный образ мыслей, и потому вы ненавидите весь мир. Вы ненавидите верующих, так как вера есть выражение неразвития и невежества, и в то же время ненавидите и неверующих за то, что у них нет веры и идеалов; вы ненавидите стариков за отсталость и консерватизм, а молодых – за вольнодумство.

Вам дороги интересы народа и России, и потому вы ненавидите народ, так как в каждом подозреваете вора и грабителя. Вы всех ненавидите. Вы справедливы и всегда стоите на почве законности, и потому вы постоянно судитесь с мужиками и соседями. У вас украли 20 кулей ржи, и из любви к порядку вы пожаловались на мужиков губернатору и всему начальству, а на здешнее начальство пожаловались в Петербург. Почва законности! – сказала жена и засмеялась. – На основании закона и в интересах нравственности вы не даете мне паспорта. Есть такая нравственность и такой закон, чтобы молодая, здоровая, самолюбивая женщина проводила свою жизнь в праздности, в тоске, в постоянном страхе и получала бы за это стол и квартиру от человека, которого она не любит. Вы превосходно знаете законы, очень честны и справедливы, уважаете брак и семейные основы, а из всего этого вышло то, что за всю свою жизнь вы не сделали ни одного доброго дела, все вас ненавидят, со всеми вы в ссоре и за эти семь лет, пока женаты, вы и семи месяцев не прожили с женой. У вас жены не было, а у меня не было мужа. С таким человеком, как вы, жить невозможно, нет сил. В первые годы мне с вами было страшно, а теперь мне стыдно… Так и пропали лучшие годы. Пока воевала с вами, я испортила себе характер, стала резкой, грубой, пугливой, недоверчивой… Э, да что говорить! Разве вы захотите понять? Идите себе с богом.

— Я благословляю вашу деятельность, Natalie, – сказал я искренно, – и желаю вам всякого успеха. Но позвольте на прощанье дать вам один совет. Natalie, держите себя поосторожнее с Соболем и вообще с вашими помощниками и не доверяйтесь им. Я не скажу, чтобы они были не честны, но это не дворяне, это люди без идеи, без идеалов и веры, без цели в жизни, без определенных принципов, и весь смысл их. жизни зиждется на рубле. Рубль, рубль и рубль! – вздохнул я. – Они любят легкие и даровые хлеба и в этом отношении, чем они образованнее, тем опаснее для дела.
Жена пошла к кушетке и прилегла.
— Идеи, идейно, – проговорила она вяло и нехотя, – идейность, идеалы, цель жизни, принципы… Эти слова вы говорили всегда, когда хотели кого-нибудь унизить, обидеть или сказать неприятность. Ведь вот вы какой! Если с вашими взглядами и с таким отношением к людям подпустить вас близко к делу, то это, значит, разрушить дело в первый же день. Пора бы это понять.
Она вздохнула и помолчала.
— Это грубость нравов, Павел Андреич, – сказала она. – Вы образованны и воспитаны, но в сущности какой вы еще… скиф! Это оттого, что вы ведете замкнутую, ненавистническую
жизнь, ни с кем не видаетесь и не читаете ничего, кроме ваших инженерных книг. А ведь есть хорошие люди, хорошие книги! Да… Но я утомилась и мне тяжело говорить.

...заревел ветер, и я остался один со своими мыслями. Из миллионной толпы людей, совершавших народное дело, сама жизнь выбрасывала меня, как ненужного, неумелого, дурного человека. Я помеха, частица народного бедствия, меня победили, выбросили, и я спешу на станцию, чтобы уехать и спрятаться в Петербурге, в отеле на Большой Морской.
...
Когда я повернул от водокачки, в дверях показался начальник станции, на которого я два раза уже жаловался его начальству; приподняв воротник сюртука, пожимаясь от ветра и снега, он подошел ко мне и, приложив два пальца к козырьку, с растерянным, напряженно почтительным и ненавидящим лицом сказал мне, что поезд опоздает на 20 минут...

Но если Салтыков-Щедрин показал нам своего героя как на ладони, так высветив все его отрицательные черты, что при всем желании сочувствовать ему было сложно, то Павел Андреевич отчасти вызывает понимание, можно его даже пожалеть, не зря история подана именно с его точки зрения, ведь люди отлично умеют оправдывать себя в любой, даже самой нелицеприятной ситуации.

Ну и как же без Толстого нашего Льва Николаевича. Конечно, рассказ о голоде сразу напоминает его «воззвания»: тут и общая с ним тема «бесполезных» врачей, которые лишь тянут соки из народа, неправильность благотворительности, ведь эти крохи ничего не меняют в сути вещей, даже отголоски Крейцеровой сонаты, по крайней мере, именно она мне вспоминалась, когда описываются ссоры между супругами.

Земские врачи и фельдшерицы в продолжение многих лет изо дня в день убеждаются, что они ничего не могут сделать, и всё-таки получают жалованье с людей, которые питаются одним мёрзлым картофелем...

После того, что произошло у меня за чаем и потом внизу, для меня стало ясно, что наше «семейное счастье», о котором мы стали уже забывать в эти последние два года, в силу каких-то ничтожных, бессмысленных причин возобновлялось опять, и что ни я, ни жена не могли уже остановиться, и что завтра или послезавтра вслед за взрывом ненависти, как я мог судить по опыту прошлых лет, должно будет произойти что-нибудь отвратительное, что перевернет весь порядок нашей жизни. Значит, в эти два года, думал я, начиная ходить по своим комнатам, мы не стали умнее, холоднее и покойнее. Значит, опять пойдут слезы, крики, проклятия, чемоданы, заграница, потом постоянный болезненный страх, что она там, за границей, с каким-нибудь франтом, италианцем или русским, надругается надо мной, опять отказ в паспорте, письма, круглое одиночество, скука по ней, а через пять лет старость, седые волосы… Я ходил и воображал то, чего не может быть, как она, красивая, пополневшая, обнимается с мужчиною, которого я не знаю… Уже уверенный, что это непременно произойдет, отчего, – спрашивал я себя в отчаянии, – отчего в одну из прошлых давнишних ссор я не дал ей развода или отчего она в ту пору не ушла от меня совсем, навсегда? Теперь бы не было этой тоски по ней, ненависти, тревоги, и я доживал бы свой век покойно, работая, ни о чем не думая…

— Трудно что-нибудь сделать, – говорил Соболь. – Ваша супруга верит, я преклоняюсь перед ней и уважаю, но сам глубоко не верю. Пока наши отношения к народу будут носить характер обычной благотворительности, как в детских приютах или инвалидных домах, до тех пор мы будем только хитрить, вилять, обманывать себя и больше ничего. Отношения наши должны быть деловые, основанные на расчете, знании и справедливости. Мой Васька всю свою жизнь был у меня работником; у него не уродило, он голоден и болен. Если я даю ему теперь по 15 коп. в день, то этим я хочу вернуть его в прежнее положение работника, то есть охраняю прежде всего свои интересы, а между тем эти 15 коп. я почему-то называю помощью, пособием, добрым делом. Теперь будем говорить так. По самому скромному расчету, считая по 7 коп. на душу и по 5 душ в семье, чтобы прокормить 1000 семейств, нужно 350 руб. в день. Этой цифрой определяются наши деловые обязательные отношения к 1000 семейств. А между тем мы даем не 350 в день, а только 10 и говорим, что это пособие, помощь, что за это ваша супруга и все мы исключительно прекрасные люди, и да здравствует гуманность. Так-то, душа моя! Ах, если бы мы поменьше толковали о гуманности, а побольше бы считали, рассуждали да совестливо относились к своим обязательствам! Сколько среди нас таких гуманных, чувствительных людей, которые искренно бегают по дворам с подписными листами, но не платят своим портным и кухаркам. Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики!

Тут опять встречается любимый Чеховский прием – «правильные» речи в устах пустых, неприятных людей, но странное дело: сейчас такая писательская игра даже стала мне нравиться, словно это маскарад и нужно угадать, кто скрывается под маской.

Примечательно, что этот рассказ освещает неизвестные мне ранее подробности о возможности удержать рядом жену при помощи паспорта. Ведь, как оказалось, у замужних женщин не было своего личного паспорта до 1914 года, они были вписаны в паспорт мужа (как дети до совершеннолетия в паспорт отца), а заграничный паспорт муж мог отозвать, таким образом принудив жену вернутся из поездки.

Подводя итог, всем советую это произведение, оно точно стоит того, чтобы с ним познакомиться.

А деревня такая же, какая еще при Рюрике была, нисколько не изменилась, те же печенеги и половцы. Только и знаем, что горим, голодаем и на все лады с природой воюем. О чем бишь я? Да! Если, понимаете ли, хорошенько вдуматься, вглядеться да разобрать эту, с позволения сказать, кашу, то ведь это не жизнь, а пожар в театре! Тут кто падает или кричит от страха и мечется, тот первый враг порядка. Надо стоять прямо и глядеть в оба – и ни чичирк! Тут уж некогда нюни распускать и мелочами заниматься.

Антон Павлович Чехов, как известно, женился довольно поздно и относился к своей жене с большой нежностью. Мог ли после этого рассказ «Жена» быть безнадёжно пессимистичным или едко ироничным? И в самом деле, «Жена» – один из самых очаровательных и, нет, не оптимистичных (странно было бы ждать этого от врача и реалиста Чехова), но жизнелюбивых рассказов писателя.
Если серьёзно, то рассказ написан за десять лет до женитьбы. Но в том и состоит талант писателя, что он пишет о материях, которые вроде бы не знакомы ему из личного опыта, а читателя не оставляет чувство абсолютной достоверности происходящего.
Итак, имеются двое: умный, честный и солидный муж, считающей жену взбалмошной непрактичной дурочкой, и его очаровательная, непосредственная и живая жена, готовая привечать всякого, но не собственного мужа. Отношения между супругами давно и безнадежно испорчены, каждый занят своей жизнью, но одна мысль не даёт главному герою жить спокойно: почему его легкомысленную супругу все любят, а его терпеть не могут?
Чехов делает самую рискованную вещь на свете: отдаёт право голоса главному герою. Эффект получается удивительный – не сочувствовать главному герою нельзя, потому что понимаешь его внутреннюю логику, но и не раздражаться на него сложно, уж больно самовлюблён, категоричен, нетерпим. Тяжёлый человек, давящий окружающих своей положительностью. Принципов много, а понимания людей мало. Ум, может, и блестящий, а душа скудная.
Как это ни странно, на помощь герою приходит та самая жена, которая видеть его не хотела, не верила, что он может измениться и мечтала, чтоб он исчез из её жизни. Сможет ли герой и вправду возродиться или это временное просветление, покажет время. Чехов оставляет финал открытым.

Левинсон Борис мне Чехова рассказ «Жена», прочитал.
Про странную семейку:
Жена - Наталья Гавриловна, муж - Павел Андреевич.
Почти 20 лет разницы у них в возрасте, а ума, у обоих…

Он, инженером был, любил, когда по закону все, оттого писал жалобы и на начальников разных.
Она… какая-то узколобая дура:
- Ах, я несвободна, завидую голодным, они свободные.
Он:
- Хотите дам вам развод?
Она:
- Нет, не нужно, просто уезжайте и все. Буду без вас заниматься благотворительностью. Не мешайте мне.

Какая-то серость и убогость от лица обоих.
Не прониклась я ни к мужу ни к жене:

И да, чтоб все были сыты, не надо заниматься благотворительностью, как у Чехова в данном рассказе, а начать можно с простого – оплачивайте труд работника, не копейкой, а рублем.

На полях заметки:

А для тех, кто еще не нашел для себя смысл жизни… забудьте… просто живите, хорошо так, живите, а там и все будет.

Герой рассказа, Павел Андреевич Асорин, 46 лет, служивший ранее по Министерству путей сообщений, оставил службу и поселился в деревне, «чтобы жить в покое и заниматься литературой по общественным вопросам». И писал он «Историю железных дорог». Вот только нельзя отгородиться от мира. В окрестных деревнях случился неурожай, народ голодал, надо было заняться помощью крестьянам.
Вторая проблема Павла Андреевича – это тупиковая ситуация с личной жизнью. Хотя он жил вместе с женой, Натальей Гавриловной, 27 лет, в одном доме, существовали они фактически раздельно. Были они «давно уже далеки друг другу, так что даже их жизнь в смежных этажах не походила на близость». В рассказе Павел Андреевич подробно пытается разобраться со своими чувствами к жене, при этом становится очевидно, что он по-прежнему любит её, но любовь эта тяжелая, удушающая, уже не нужная женщине, потому что она перестала уважать супруга за его «дурной, ничтожный характер». А его любовь замечательно выражается, например такими мыслями – «…чувствую, что теперь, под старость, я люблю ее чище и выше, чем любил прежде, - и поэтому мне хочется подойти к ней, покрепче наступить ей каблуком на носок, причинить боль и при этом улыбнуться».
Павел Андреевич никому не верит, поэтому, пытаясь помочь голодающим, не может ни на кого положиться, боясь, что деньги, пожертвованные им, будут разворованы. Его попытка привлечь хорошо знакомого Ивана Ивановича к организации помощи крестьянам показывает нам, что Павел Андреевич уже отличился на ниве помощи. Несколько мужиков, отчаявшихся безвыходным положением, «разобрали стену в амбаре и вытащили двадцать кулей ржи». И Павел Андреевич привлёк представителей власти, чтобы найти и наказать виновных, так как считает, что – «На всякое дело я прежде всего смотрю с принципиальной стороны. Крадет ли сытый или голодный - для закона безразлично». Для нас окончательно становится понятно, что перед нами мелкая ничтожная личность, озабоченная только своей принципиальностью и тщеславием.
Дальнейшее повествование доказывает, что Наталья Гавриловна сама без лишних слов занялась помощью голодающим, привлекла к этому других неравнодушных людей, обладающих средствами. Её благотворительная деятельность вызывает у Павла Андреевича странные чувства - "В самом деле, что я так беспокоюсь? … Какая сила тянет меня к голодающим, как бабочку на огонь? Ведь я же их не знаю, не понимаю, никогда не видел и не люблю. Откуда же это беспокойство?" Он не может смириться с тем, что жена сама справляется с организацией помощи, стремится контролировать её, не верит в её возможность самой разобраться с распределением пожертвованных денег.
Катастрофа в отношениях между супругами наиболее видна через призму помощи голодающим. Павел Андреевич пытается вмешаться в благотворительное дело жены, но она, ненавидя мужа, требует оставить её в покое .
Общую характеристику супругу Наталья Гавриловна даёт уничтожающе – «У вас честный образ мыслей, и потому вы ненавидите весь мир. Вы ненавидите верующих, так как вера есть выражение неразвития и невежества, и в то же время ненавидите и неверующих за то, что у них нет веры и идеалов; вы ненавидите стариков за отсталость и консерватизм, а молодых - за вольнодумство. Вам дороги интересы народа и России, и потому вы ненавидите народ, так как в каждом подозреваете вора и грабителя. Вы всех ненавидите. Вы справедливы и всегда стоите на почве законности, и потому вы постоянно судитесь с мужиками и соседями. У вас украли 20 кулей ржи, и из любви к порядку вы пожаловались на мужиков губернатору и всему начальству, а на здешнее начальство пожаловались в Петербург. Почва законности! … На основании закона и в интересах нравственности вы не даете мне паспорта. Есть такая нравственность и такой закон, чтобы молодая, здоровая, самолюбивая женщина проводила свою жизнь в праздности, в тоске, в постоянном страхе и получала бы за это стол и квартиру от человека, которого она не любит. Вы превосходно знаете законы, очень честны и справедливы, уважаете брак и семейные основы, а из всего этого вышло то, что за всю свою жизнь вы не сделали ни одного доброго дела, все вас ненавидят, со всеми вы в ссоре и за эти семь лет, пока женаты, вы и семи месяцев не прожили с женой. У вас жены не было, а у меня не было мужа. С таким человеком, как вы, жить невозможно, нет сил. В первые годы мне с вами было страшно, а теперь мне стыдно... Так и пропали лучшие годы. Пока воевала с вами, я испортила себе характер, стала резкой, грубой, пугливой, недоверчивой... Э, да что говорить! Разве вы захотите понять? Идите себе с богом».
Нет смысла пересказывать весь сюжет рассказа. Такой человек, как Павел Андреевич, сам загоняет себя в тупик, выход из которого возможен только один – прекратить воевать с женой, смирить свой дурной характер, повиниться перед женой и дать ей волю самой определять дальнейший ход событий, не вмешиваясь и не пытаясь её контролировать. А дальше? Дальше – «благодаря ей, скоро от нашего состояния не останется ничего, и мы будем бедны, но это не волнует меня, и я весело улыбаюсь ей. Что будет дальше, не знаю».
Фраза – «Невозможно вас уважать, голубчик. С виду вы как будто и настоящий человек… Говорите вы высоко, и умны вы, и в чинах, рукой до вас не достанешь, но, голубчик, у вас душа не настоящая... Силы в ней нет...»
Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 148

Начнем с того, что для меня открытием стало рассказ Антона Чехова о голоде в 1891 году. История, о которой мало ко знает, воплощена на века в рассказе.
На фоне описываемы событий, разыгрывается семейная драма.
Павел Андреевич отставной служащий решил заняться любимым делом, а именно написанием истории железных дорог. И это время необходимо помощь голодающим крестьянам. Можно об этом "не знать", но герой Чехова благороден и добропорядочен.
Семейная драма - это история пары Павла и Натальи. Крепкая и любящая семья к этому стремятся все пары, но спустя годы взглянув на отношения можно прийти к разным выводам. Например, что не надо было создавать новую ячейку общества. Или же спустя годы чувства остыли и брак держится только на взаимовыгодности.
Этот рассказ о чувствах и отношениях может послужить примером для определения что же ждет будущих супругов. Это как один из возможны вариантов развития отношений. Чехов не дает оценки поступкам и действиям своих героев, это вынесено на суд читателе. Мы только безмолвно следим за всеми семейными перипетиями, а вывод каждый сделает сам свой.
Сложно ли разобраться в семейных отношениях?

Вспышка жены напомнила мне нашу супружескую жизнь. Прежде, обыкновенно, после всякой вспышки нас непреодолимо тянуло друг к другу, мы сходились и пускали в ход весь динамит, какой с течением времени скоплялся в наших душах. И теперь, после ухода Ивана Иваныча, меня сильно потянуло к жене. Мне хотелось сойти вниз и сказать ей, что ее поведение за чаем оскорбило меня, что она жестока, мелочна и со своим мещанским умом никогда не возвышалась до понимания того, что я говорю и что я делаю.

Постоянные метания героя между любовью и ненавистью дает нам представление о внутрисемейных отношениях. Думаю целью автора было показать, какими могут быть отношения между мужем и женой.