Красавицы

Неожиданный рассказ у Чехова для меня. Не первый раз раскрывается Антон Павлович передо мной совсем под другим углом. Его тяжёлая сатира вдруг неожиданно превращается в отдохновение для души. А уж, учитывая то, чем поделился автор здесь, раскрывая некоторые тайны своей мужской души, а я, женщина, получила при это удовольствие? Это просто что-то невероятное...

Чехов признался, признаюсь и я чуть-чуть... Как часто в жизни слышала я от мужчин - мы, мужчины, любим глазами. Да, это заметно, когда ловишь на себе взгляды посторонних мужчин, которым нет по большому счёту до тебя никакого дела, но их желания легко считываются, словно бегущая строка в глазах. И слово - "любим" здесь вряд ли уместно, конечно. И оно условно обозначает, что мы, мужчины, любим созерцать женскую красоту в любом лице. То есть, любя одну конкретную женщину, мы можем с успехом любоваться всеми остальными, которые красивы и радуют взор, возбуждая фантазийные видения. И вот тут-то и кроится червоточинка, такая некая женская обидка, которая вроде и вовсе не обида, и над этим можно даже мило пошутить. Но по ощущениям на самом деле - это как изюм в булке, который я не люблю и всегда выковыриваю. Когда сильно любишь мужчину, то не очень-то приятно понимать и принимать его любование другими женщинами, о котором ты, возможно, никогда и не узнаешь, а иногда и угадаешь ненароком... И тут начинаешь ощущать вкус этих изюмных комочков в мягкой булке...

И вдруг этот рассказ, который я начинала читать с некоторым опасением, учитывая название. Думаю, начнётся сейчас какая нибудь слащавая насмешка или смакование женских прелестей с долей сатиры. Но нет! Не знаю, был ли Чехов искренен и так ли он смотрел на некоторых красавиц на самом деле. Мне это безразлично и я не хочу копаться в его душе, и воспринимаю буквально то, что я прочитала и почувствовала. И вот тут ревнивая женщина во мне заснула, потому что он усыпил ревность, возбудив понимание, и даже любование. Мне было приятно... Так что, если у женщин есть похожие неприятные чувства по отношению к этой мужской черте "любование чужой женской красотой", то я бы рекомендовала прочитать этот рассказ и, поверив автору, взглянуть на неё с другой стороны, предполагая, что некоторые мужчины смотрят на женщин вот с такими чистыми мыслями. Мда, попробуем поверить... Дальше я умолкаю и приведу две цитаты, которыми я наслаждалась вместе с мужчиной, любующимся женской красотой для души с оттенком лёгкой грусти.

"Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эту грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.

И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!"

"Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях. Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как цветочная пыль."

Чехов для меня - главная святыня классической литературы. Думаю, у него нет произведений, которых я не читала, и очень многое перечитано не раз. Должна признаться, хотя сейчас найдётся очень много людей, желающих кинуть в меня что-нибудь тухлое, что совсем не люблю его драматургию. НО! Я обожаю его рассказы настолько, что каждый раз и в каждом из них вижу что-то новое, что раньше ускользнуло от моего внимания. Так и в этот раз: в заглавном рассказе для меня была открытием фраза, вернее, мысль юного гимназиста о ненависти к мухам, в то время как он про себя рассуждает о недолговечности и ненужности красоты. В рассказе "Княгиня" как в первый раз увидела историю, как "благотворительница" желала кормить из соски деток, чьи матери работают в поле, но ни одного не нашла - они были в поле с матерями.
Точнейшие слова и точнейшие чувства - вот фирменный чеховский стиль. Сюжет может забыться, но ощущение обречённости его слишком тонких, интеллигентных и порядочных героев остаётся. И как чертовски это актуально до сих пор...

В позапрошлом веке ещё не были придуманы конкурсы красоты, поэтому красавиц можно было встретить абсолютно случайно, неожиданно. От того подобные встречи производили настолько неизгладимое впечатление, что Антон Павлович вынужден был о них написать целый рассказ. Действительно, до изобретения фотографии нужны были художники, чтобы запечатлеть красоту. А до изобретения кино и видео углядеть красавиц в обычной жизни практически было подобно чуду. От того эмоции и воспоминания о таких событиях передавались из уст в уста, а, если попадались на глаза писателя, он мог с помощью своего таланта донести своё потрясение от прекрасной девушки читателям. У Чехова это получается замечательно.
Будучи гимназистом он ехал из дедушкой по югу России. Остановились в большом армянском селе Бахчи-Салах. Там-то у богатого армянина он и увидел его дочку Машу, девушку 16 лет. «Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию». Наш современник просто сфотографировал бы девушку на смартфон, а Чехову, чтобы объяснить читателям её красоту приходится прибегать к иносказанию – «Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа - все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота».
Конечно, Антон Павлович приводит и описание самой красавицы – «Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом». Вот видите, чтобы увековечить эту красоту понадобились бы или скульптор, или художник.
Интересно, что сам Антон Павлович говорит о своих ощущениях от встречи с красивой девушкой довольно необычно – «Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем». От чего такие странные эмоции?... Писатель продолжил описывать свои чувства не в восторженном ключе от созерцания чего-то прелестного и великолепного, а совсем в другом грустно-меланхолическом плане – «И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако пыли бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!» Мне кажется, довольно трагическим это ощущение недолговечности увиденного чудного великолепия. Возможно, сам характер писателя передавал философскую грусть от невозможности продлить очарование.
Столь редкие встречи с подлинными красавицами побудили Антона Павловича рассказать и о второй встрече, когда, будучи студентом, ехал по железной дороге на юг. На одной из станций увидел молодую девушку, возможно дочь или сестру начальнику станции. «Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее. Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного у нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть». И опять Чехов описывает в наблюдающих за красивой девушкой мужчинах эти грустные ощущения от невозможности обладания этой красотой, что не дано в обычной жизни продлить очарование и созерцание встреченной на мгновение Афродиты.
Фраза - «Жить среди поля под одной крышей с этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка, быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания!»
Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 234