– Знаете, что меня больше всего здесь поражает? – сказал он.
Воронцов посмотрел на него невозмутимо: что?
– Больше всего здесь меня поражает сила чувств, – сказал Волин. – Ведь это, в конце концов, просто дневник человека, пусть и выдающегося. Все, кто здесь действует, жили сто лет назад, если у них были внуки, то и внуки уже умерли. Однако жизнь их ярче, сильнее, объемнее, чем у нас. Такое впечатление, что эта жизнь для нас значит больше, чем наше собственное существование. У нас все какое-то крикливое, истерическое и при этом ненастоящее, картонное, дешевое. У нас чувствами торгуют, да и чувств по большей части никаких не осталось, только имитация. А здесь… – он посмотрел на дневник, покачал головой, – здесь я проживаю жизнь вместе с ними. Это удивительно, Сергей Сергеевич, просто удивительно.
– Это искусство, – негромко отвечал генерал. – А сила искусства такова, что оно иной раз превосходит саму жизнь.
– Да, это верно, – кивнул Волин, – именно об этом я и говорю. Прочему же мы по сравнению с ними такие… пустые, такие никчемные?
– Потому что вы не выросли, – сказал генерал. – Вам по сорок лет, а вы так и остались детьми. Вы поднимаете на свои знамена ничтожных поэтов, музыкантов, художников. Почему? Очень просто – все ваше поколение ничтожно, оно ничего не значит и никому не интересно, даже самому себе…
Волин поморщился: ну, это вы уж слишком, насчет целого поколения. Но Воронцов настаивал – именно поколение, все, целиком. Конечно, в семье не без урода, есть и среди молодых приличные люди – умные, честные, чувствительные. Но таких совсем мало, и не они задают тон.