Цитаты из книги «Женщина»

Иногда она видела в собственной дочери классового врага.

Нежность, почти смущение — так всегда между теми, кто больше не живет вместе.

В том мире, в котором она выросла, сама идея сексуальной свободы девушек даже не обсуждалась: это было равносильно нравственному падению. Говорить о сексе значило либо нести похабщину «не для юных ушей», либо судить о чьем-то моральном облике, подобающем или неподобающем поведении. Мне мама ничего об этой стороне жизни не рассказывала, а спросить я не смела: в то время любопытство считалось началом порока. Помню волнение, когда пришлось признаться ей, что у меня начались месячные, впервые произнести при ней это слово, и ее смущение, когда она дала мне прокладку, даже не объяснив, как ею пользоваться.

Она знала все хитрости, помогающие хоть немного ослабить тиски бедности. Эти знания матери веками передавали дочерям, но на мне эта цепь прерывается. Я — только архивистка.

Она попала в мир, который  принимал и отвергал ее одновременно.

Она больше любила отдавать, чем получать. А разве писать — не значит отдавать? Это ни в коем случае не биография и не роман. Возможно, нечто среднее между литературой, социологией и историей. Только сейчас, когда моя мать, рожденная в подвластной среде, из которой она так хотела вырваться, стала историей, я чувствую себя менее одинокой и неприкаянной в мире, где властвуют слова и идеи и где, как она и хотела, я теперь живу. Я больше никогда не услышу ее голос. Именно он, ее слова, руки, жесты, манера ходить и смеяться соединяли женщину, которой я стала, с ребенком, которым я была. Я утратила последнюю связь с миром, откуда я родом.

Боль, которая постепенно притупляется. Давящая тишина депрессии. Молитвы и вера в «маленького ангела на небесах». А в начале 1940-го — новая жизнь: мама опять ждет ребенка. Я рожусь в сентябре. Думаю, я пишу о маме, потому что настал мой черед произвести ее на свет.

Но в каком-то смысле я о ней и не пишу, а, скорее, перемещаюсь вместе с ней в то время, в те места, где она еще жива. Дома я иногда натыкаюсь на ее вещи: позавчера нашла наперсток, который она надевала на палец, поврежденный станком на канатной фабрике. И тогда осознание ее смерти вдруг накрывает меня с головой; я возвращаюсь в настоящее, где ее больше никогда не будет. В этих обстоятельствах публикация книги может означать лишь одно: окончательную смерть моей матери. И мне хочется послать подальше тех, кто с улыбкой спрашивает: «Ну что, когда ждать вашу следующую книгу?»

Откуда ей было знать, что ее короткие юбки, стрижка под мальчика, «дерзкий» взгляд и особенно тот факт, что она работает с мужчинами, сами по себе означали, что ее никогда не будут считать той, кем ей так хотелось быть — «благопристойной девушкой».

Понять ее можно, только испытав такую же степень отчужденности.