Часть первая

Не самое оригинальное название, но это живая жизнь, не вымысел. Так, небольшое отступление. Вообще-то я пишу в стиле фэнтези. Если вам интересно, лучший мой рассказ – «Биззл Бэззлбог» – про такого синего мохнатого зверька не зверька, словом, существо, которое живет в жестянке с тушеной фасолью, задвинутой в самый конец буфета в доме одной семьи. Живет там уже много лет, но в один прекрасный день мальчику по имени Мод (настоящее имя Дом, тут дело в зеркальном отображении) захотелось тостов с фасолью. Он открывает жестянку, переворачивает ее вверх дном, и Биззл шлепается на блюдо для микроволновки.

Не знаю, мистер Харрис, давно ли вы пишете стихи. Лично я хочу стать писателем с тех пор, как прочитала «Великолепную пятерку»⁵, на которую делала свой первый отзыв в начальной школе. 4,5 звезды из 5 возможных дала я ей, потому что приключение было классное и сокровище они в конце нашли, а ползвезды скинула из-за персонажа по имени Джордж – трансвестит какая-то, ну или почти, и вечно она разговаривает со своей собакой. За отход от реалистичности и скинула.

Сейчас за окном сияет целая куча звезд, и все до единой целенькие, яркие. Может, это инопланетяне ставят Земле наивысший балл, что говорит о том, как мало они о нас знают. Все тихо вокруг, словно мир затаил дыхание в ожидании моего рассказа. И вы небось тоже. Что ж, приступим!

Все началось год назад с неожиданного телефонного звонка. В августе. Целую неделю я собиралась с духом спросить маму, можно ли мне пойти в субботу на домашнюю вечеринку. Не на какую-нибудь там вечеринку, а на вечеринку к Максу Моргану! Приглашены были все. Собирались отметить окончание лета – через пару дней мы возвращались в школу. Как на грех, шансы на то, что мама меня отпустит, практически равнялись нулю. В то время она вообще ничего мне не разрешала, даже пройтись по магазинам с Лорен не пускала – боялась, вдруг меня похитят. И за домашние задания жутко переживала. Посачковать в нашем доме нет никакой возможности, потому что мама бросила свою адвокатскую работу, когда Дот была еще маленькой. Она была болезненным ребенком, вечно то в одной больнице, то в другой. Мама возилась с ней с утра до ночи. И про меня не забывала. Стоило продрать глаза поутру – мама тут как тут: «Какие сегодня уроки?» Вернусь из школы – мама опять тут как тут: «Что задано?» В остальное время она занималась домашними делами. Дом у нас большой, и очень непросто держать его в чистоте, не говоря уж о порядке. Однако маме это удавалось при помощи составленного ей самой графика, которого она неукоснительно придерживалась. Слушая новости по телику, она складывала чистое белье и разбирала носки. И даже лежа в ванной, не расслаблялась, а до блеска начищала краны. Готовила мама всегда много и всегда из лучших продуктов. Яйца от куриц, которые гуляют на свободе, овощи – экологически чистые, мясо от коровы, которая проживает в Эдемском саду или где-нибудь неподалеку. Чтоб никакого загрязнения окружающей среды и никаких химикатов, ничего такого, что может нам навредить.

Вы только не обижайтесь, мистер Харрис, но я пыталась найти в интернете что-нибудь про вашу маму (безуспешно). Хотела узнать: была ли она строгой, заставляла ли вас хорошо учиться в школе, быть вежливыми со старшими, ладить с законом и доедать овощи. Надеюсь, что нет. Обидно было бы думать, что вы провели подростковые годы, уплетая брокколи, а теперь заперты в камере и никакой свободы. Надеюсь, вы побезумствовали в свое время. Например, на спор пробежали голышом через соседский сад. У Лорен на дне рождения (ей как раз четырнадцать исполнилось) такое было. Уже после того, как я рано ушла домой. Когда Лорен расписывала мне все это в школе, я, само собой, состроила безразличную физиономию – дескать, я уже выросла из подобных шалостей. Но когда историк потребовал, чтобы мы прекратили шушукаться и смотрели в учебник, я видела не иудеев, а сиськи, пляшущие под луной.

Пропустить такое! Меня аж мутило от обиды. И от их россказней взахлеб. И от зависти, настоящей черной зависти – мне-то самой нечем было поделиться. Вот почему, когда меня позвали к Максу, я решила попросить маму так, чтобы она не смогла отказать.

В субботу утром я валялась в постели и ломала голову, как бы похитрее сформулировать вопрос. Задать его надо было до моего ухода в библиотеку, где я раскладывала книги по полкам за 3,5 фунта в час. Вот тут-то и зазвонил телефон. По папиному голосу я поняла, что это что-то серьезное, вылезла из постели и в халате спустилась вниз. Между прочим, на мне и сейчас как раз этот самый халат – в красно-черных цветочках и с кружевами на манжетах (если вам интересно). Спустя мгновение папа уже запрыгивал в свой BMW, даже не позавтракав, а мама бежала за ним по дороге прямо в фартуке и желтых резиновых перчатках.

– К чему пороть горячку? – кричала она.

Знаете, мистер Харрис, теперь, когда у нас с вами разговор пошел честь по чести, надо бы мне излагать все потолковее, чтобы вам было легче читать. Понятное дело, я не помню дословно, кто и что говорил, поэтому кое-что буду пересказывать своими словами, а кое-что буду пропускать – всякую скукотищу. Про погоду, например.

– Что случилось? – спросила я, стоя на крыльце, вероятно, с встревоженным лицом.

– Ну съешь хотя бы тост, Саймон.

Папа покачал головой:

– Некогда, нам надо ехать. Неизвестно, сколько ему осталось.

– Нам? – удивилась мама.

– Ты разве не собираешься?

– Давай задумаемся на минутку…

– А вдруг у него нет этой самой минутки! Надо торопиться.

– Если ты так считаешь, пожалуйста, не буду тебе мешать. Но я остаюсь здесь. Тебе известно, как я отношусь…

– Что случилось? – снова спросила я. На этот раз громче и, вероятно, с еще более встревоженным лицом. Родители – ноль внимания.

Папа потер виски, взъерошив седые прядки:

– Что я скажу ему? Столько времени прошло…

Мама поджала губы:

– Понятия не имею.

– О ком вы говорите? – настаивала я.

– Он меня, чего доброго, и к себе в комнату не пустит, – продолжал папа.

– Судя по всему, он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты, – заявила мама.

– Кто не поймет? – Я шагнула на дорожку.

– Тапочки! – прикрикнула мама.

Я вернулась на крыльцо и вытерла ноги о коврик:

– Кто-нибудь скажет мне наконец, что случилось?

Последовала пауза. Долгая пауза.

– Это дедушка, – сказал папа.

– У него был удар, – сказала мама.

– Ох, – сказала я.

Не слишком участливо с моей стороны. Могу в свое оправдание сказать, что долгие годы не видела дедушку. Помню, как завидовала папе: ему на Причастии в дедушкиной церкви дали просфору, а нас мама к алтарю не пустила. А еще помню, как играла с псалтырем – старалась захлопнуть в нем пальцы Софи, распевая мотивчик из «Челюстей», а дедушка хмурился. У него был большой сад с высоченными подсолнухами. Однажды я устроила домик у него в гараже, а он дал мне бутылку выдохшегося лимонада для кукол. Потом была какая-то ссора, и больше мы к дедушке не ездили. Не знаю, что там стряслось, только уехали мы от дедушки даже без обеда. У меня в животе урчало от голода, и нам в кои-то веки разрешили поесть в «Макдоналдсе». Мама была очень расстроена – я заказала биг-мак и самую большую порцию картошки, а она и слова не вымолвила.

– Ты и впрямь остаешься? – спросил папа.

Мама подтянула резиновые перчатки:

– А кто, интересно, присмотрит за девочками?

– Я! – выпалила я, потому что в голове у меня внезапно созрел план. – Я присмотрю!

Мама нахмурилась:

– Не думаю.

– Она уже взрослая, – сказал папа.

– А если что-нибудь случится?

Папа протянул свой телефон:

– А вот это на что?

– Ну не знаю… – Мама, закусив губу, пристально смотрела на меня. – А как же твоя библиотека?

Я пожала плечами:

– Позвоню и объясню, что у меня семейные обстоятельства.

– Вот и славно, – сказал папа. – Договорились.

Птица села на капот машины. Певчий дрозд. С минуту мы смотрели на него – из клюва у него свисал червяк. Потом папа взглянул на маму, мама взглянула на папу, дрозд упорхнул. Я скрестила пальцы за спиной.

– Послушай, думаю, мне все-таки лучше остаться с девочками, – неуверенно начала мама. – Софи надо разучивать гаммы, и я бы позанималась с Дот…

– Не пользуйся ими как предлогом, Джейн! – Папа стукнул кулаком по бедру. – Ясно же, ты просто не хочешь ехать. Имей, по крайней мере, мужество признать это.

– Прекрасно! Ну тогда и ты имей мужество признать, Саймон. Мы же оба знаем, что твой отец не желает меня видеть.

– Он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты! – парировал папа, в упор глядя на маму. Это был ловкий ход – повторить ее же собственные слова. Мама это поняла и, сдаваясь, со вздохом пошла к дому, снимая на ходу перчатки.

– Будь по-твоему, но знай – я к его комнате и близко не подойду!

И мама скрылась в доме.

Папа, скрипнув зубами, глянул на часы. Я подошла к машине, по-прежнему держа скрещенные пальцы за спиной:

– Вы надолго в больницу, да?

Папа почесал в затылке, вздохнул:

– Скорей всего.

Я расплылась в самой ободряющей ухмылке:

– Не беспокойся за нас. Все будет нормально.

– Спасибо, детка.

– А если задержитесь, так я на вечеринку просто не пойду. Подумаешь, ерунда. То есть Лорен, конечно, расстроится, ну ничего, переживет. – Я выдала это не моргнув глазом, так что папа легко мог решить, что мама уже согласилась. Он нажал на клаксон, чтобы поторопить ее.

– Когда начинается твоя вечеринка?

– В восемь, – ответила я слегка изменившимся голосом.

– К этому времени мы уже вернемся… во всяком случае, я надеюсь. Если хочешь, я тебя подвезу.

– Отлично! – Еле сдерживая улыбку, я бегом вернулась в дом.

В середине дня мама позвонила нам и сообщила, что дедушкино состояние стабилизировалось. Приглушенным больничным голосом она говорила, что папа справляется и чтоб я вытащила из морозилки вырезку на обед. Я ухмыльнулась – обожаю стейки! Все складывалось идеально. Я пошла и налила себе лимонаду со льдом, ледяные кубики тихонько позвякивали в стакане. И еще апельсин взяла. Остаток дня я чудесно провела на солнышке в саду – написала очередную главу про Биззла Бэззлбога, наполнила птичью кормушку на ветке дерева у задней двери. Птицы тотчас, треща крыльями, устремились к кормушке – сорока (старая знакомая), зяблик (осторожный, сначала опустился на землю) и ласточка (ас! такие фигуры высшего пилотажа над клумбой выделывала). Я, до смешного счастливая, смотрела и смотрела на них. Птицы – это мое. Я знаю практически все виды птиц, которые водятся в Англии. Ей-богу. Без хвастовства.

В саду желтели сотни одуванчиков. Я вам один нарисовала – вдруг в вашей местности другие сорняки или вообще сорняков нет. Мне думается, Техас, он сухой, может, даже – пустыня с миражами. Держу пари, вам из окошка видны бескрайние золотые пески. И, мистер Харрис, это же мука мученическая. Впрочем, может, вы неравнодушны к пляжам?

Я сорвала жирный одуванчик, плюхнулась на траву и, задрав ноги на вазон, принялась крутить цветок в руке. Солнце на небе было в точности такого же цвета, как мой одуванчик, горячий желтый луч протянулся между ними. Блистающая связующая нить… а может, просто первый загар на руке, но на мгновение мне показалось, что я и вселенная – звенья одной гигантской цепи. Все имело значение, и все имело смысл. Словно кто-то расписал мою жизнь по дням и часам.

Кто-то другой, а не моя младшая сестренка.

– Нравится?

Надо мной стояла Дот в розовом платье. Свою книжку с головоломками она зажала под мышкой, чтобы освободить руки для разговора, потому что она у нас глухая. Я скосила глаза на картинку. Дот не в том порядке соединила точки, и бабочка, которой следовало порхать в небесах, вот-вот должна была потерпеть крушение в кроне дерева. Я засунула одуванчик за ухо.

– Очень!

– Больше чем шоколад?

– Больше, – жестами ответила я.

– Больше чем… мороженое?

Я сделала вид, что задумалась.

– Смотря какое мороженое.

Дот шлепнулась на свои пухлые коленки.

– Если клубничное?

– Больше, чем клубничное.

– А если банановое?

Я покачала головой:

– Больше!

Дот радостно захихикала и наклонилась ко мне. – Правда, больше, чем банановое? Я чмокнула ее в нос.

– Больше, чем любое мороженое в целом свете!

Дот отбросила книжку на траву и растянулась рядом со мной, ветерок раздувал ее длинные волосы.

– А у тебя за ухом одуванчик.

– Точно.

– Почему?

– Они мои любимые цветы, – соврала я.

– Больше, чем нарциссы?

– Больше, чем любые цветы во всей вселенной, – я решила сразу пресечь дальнейшие вопросы, потому что входная дверь открылась, и в холле раздались шаги. Я села, прислушиваясь. Дот непонимающе уставилась на меня.

– Мама с папой, – объяснила я.

Дот вскочила на ноги, но что-то в голосах родителей заставило меня схватить ее за руку и остановить. Через открытое окно было слышно – они ссорятся. Я нырнула за куст, дернула Дот за собой. Та засмеялась, полагая, что это какая-то игра, а я осторожно раздвинула листья.

Мама шваркнула чашку на кухонный стол.

– Как ты мог на это согласиться!

– А что я должен был сделать?

Мама сердито ткнула выключатель ни в чем не повинного чайника.

– Поговорить со мной! Посоветоваться!

– Как я мог? Тебя же не было в палате!

– Это не оправдание.

– Он их дедушка, Джейн. Он имеет право их видеть.

– Не говори ерунды! Они сто лет про него знать не знали.

– Тем важнее для них побыть с ним рядом сейчас, пока не поздно.

Мама закатила глаза. Дот крутилась и вертелась, норовя вырваться. Я зажала ей рот рукой и сделала страшные глаза: ш-ш-ш! Мама выхватила из ящика чайную ложку и со стуком задвинула ящик на место.

– Мы давным-давно все решили. Давным-давно! Я не собираюсь начинать все сначала, только потому, что твой папаша слегка…

– У него был удар!

Мама швырнула ложку в чашку.

– Это ничего не меняет! Ровным счетом ничего! И вообще на чьей ты стороне?

– Не должно быть никаких сторон, Джейн. Я больше не желаю этого. Мы одна семья.

– Расскажи об этом своему… – начала было мама, но тут Дот укусила меня за палец и вырвалась на свободу.

Что я могла поделать? Она умчалась на всех парах, прошлась колесом по лужайке, выставив напоказ свои трусики, и под конец грохнулась на траву. Мама с папой изумленно глядели в окно, а Дот сорвала одуванчик – только этот был белый, пушистый; целый шарик таких невесомых штучек, похожих на мертвых фей. Солнце зашло за тучку, Дот сильно дунула, и одуванчика не стало. И, мистер Харрис, на этом я заканчиваю, потому что устала, и к тому же у меня левая нога затекла.

Зои

Сказочная ул., 1

Бат

2 сентября

Уважаемый мистер Харрис!

Знаете, чем хорош этот сарай? Здесь нет посторонних глаз. Вообще ничьих глаз. Только восемь паучьих, и те на меня не смотрят. Паук посиживает на своей паутине на подоконнике и таращится в окно на силуэт дерева, на облако, на серп луны, серебром отражающийся в его глазах. О мухах небось мечтает или еще о чем.

Завтра будет иначе. Снова будут глаза. Печальные и любопытные, бесстыдно пялящиеся и старающиеся не смотреть мне в лицо, но поглядывающие исподтишка, когда я вхожу в школу. Никуда от них не спрячешься, даже в туалете (если вы об этом подумали). В прошлом семестре несколько девчонок подкараулили меня, когда я выходила из кабинки, подскочили, окружили. Все-то им хотелось знать – что да как, где да когда (только не кто), потому что они все были на его похоронах.

Вопросы вопросы вопросы вопросы – именно так: громче, громче… Я не знала, что им сказать. Это становилось подозрительным, нужно было найти какие-то слова, но в голове зияла черная дыра. Вакуум. Ни единого слова. По спине пошла испарина, меня словно проткнули раскаленной спицей от темени до копчика. Я до отказа отвернула кран. Вода с брызгами хлестала мне на руки, пытаясь смыть вину. Я скребла руки изо всей мочи, все сильнее, сильнее. И хватала ртом воздух, все быстрее, быстрее. А девчонки подбирались все ближе, ближе… Я не могла выносить этого ни секундой дольше и бросилась наутек, а в дверях налетела на нашу учительницу английского. Та только глянула на меня и сразу потащила к себе в кабинет.

Там на стене висел портрет леди Макбет, а под ним цитата: «Прочь, проклятое пятно!»⁶ Я не знаю, мистер Харрис, знакомы ли вы с Шекспиром, но, если вам интересно – леди Макбет сокрушалась не из-за прыщика на подбородке. Я таращилась на окровавленные руки леди Макбет, и мои собственные руки ужас как дрожали.

– Ну полно, полно. Посиди тут спокойненько. И не волнуйся – мы никуда не торопимся, – участливо приговаривала миссис Макклин. Интересно, она это всерьез? То есть я буду сидеть за ее столом со стопкой тетрадок до скончания времен и мне полегчает? Я терпела из последних сил, а она похлопывала меня по руке, требовала, чтоб я дышала, уверяла, что я молодец, храбрая девочка и что ей ужасно жалко. Будто не я, а она виновата в том, что тело его лежит в гробу.

Вот это страшнее всего – знать, что он под землей. С распахнутыми глазами. Карими глазами, так хорошо мне знакомыми. Они вглядываются в мир наверху, но не могут его разглядеть. Рот у него тоже открыт, словно выкрикивает правду, но ни одна живая душа не слышит. Иногда я даже вижу его ногти – окровавленные, обломанные. Он выцарапывает на крышке гроба слова – длинное объяснение того, что произошло 1 мая. Никто никогда не прочтет его под землей.

Но знаете, мистер Харрис, эти письма могут помочь. Быть может, я буду рассказывать, рассказывать вам эту историю, и слова на крышке гроба начнут потихоньку стираться, пока не пропадут совсем. Его ногти заживут, и он сложит руки на груди и, наконец, закроет глаза. А потом приползут черви и примутся за его плоть, но это станет лишь облегчением, и его скелет улыбнется.