© Издательский дом «Проф-Пресс», 2025

© Зимова Анна, текст, 2025

Часть первая

Глава 1

Звонок в дверь раздался, когда композиция была на пике мощи. Бравурные звуки наполняли квартиру. Музыка гремела, бурлила. Ещё динамичнее! Фортиссимо^[1]! Я растворилась в мелодии, неслась на её волнах, став лишь её отзвуком, довеском… Я сама была – музыка. Звонок прозвучал как выстрел, он прервал этот полёт.

Я пришла в себя и посмотрела на часы. Одиннадцать вечера. Надежды на то, что это кто-то пришёл за солью или спросить, идёт ли у нас горячая вода, и быть не может. Нет, это из-за громкой музыки. И сразу навалилась усталость. Только что я парила, слившись с мелодией в одно целое, но вот меня шмякнули о землю. Я по привычке съёжилась внутри. Звонок раздался снова. Я откинулась на стуле, вздохнула. Я знала, что сейчас будет.

Еще раз позвонили и сразу же застучали в дверь. Прекрасно знакомый мне голос соседки сверху, резкий, каркающий, произнёс:

– Это Зинаида! Откройте!

Я посмотрела многозначительно на маму: «Ну вот, пожалуйста, получи. Иди, открывай…» Она лениво вылезла из глубин велюрового кресла, стараясь не уронить при этом огромную керамическую кружку с чаем. В отличие от меня, она не была ни расстроена, ни смущена. Ее умащённое маслянистой косметической глиной лицо ничего такого не выражало. Она даже хмыкнула.

– Откройте, я же слышу, что вы дома!

Мама пошла не в прихожую, а в спальню. Вернулась она буквально через несколько секунд, в руках у неё был шуршащий целлофановый пакет, через который просвечивало что-то пёстрое, явно лёгкое. Шарфик, а может, палантин, которых у нас сотни. Мама продемонстрировала мне пакетик и скорчила рожицу, отчего глина на щеке собралась в гармошку: смотри, мол, на какие жертвы мне приходится идти. Я пожала плечами. Ты сама, мама, назначила такую цену, так что плати.

В дверь снова позвонили.

Мама, шурша на ходу пакетиком, пошлёпала босиком в своей шёлковой пижаме в прихожую. Проскрипел замок, звякнула цепочка. Я уставилась на колени и втянула голову в плечи, обратившись в слух. Мне эти вечерние спектакли – моральная порка, а маму, похоже, они просто забавляют.

Из спальни выглянул папа:

– Ну что, опять доигрались? – Он тоже улыбался. Одна я в этой семье испытываю чувство стыда и неловкости в такие моменты?

Я пожала плечами: сам видишь. Он развёл руками: ну что же поделаешь, судьба наша такая, – и снова скрылся в спальне.

– Здравствуйте, Софочка! – прокаркали в прихожей вежливо, но с угрозой. – Вы, конечно, извините, что я так поздно, но ведь повод, как вы понимаете, есть…

– Здравствуйте, Зинаида Арсеньевна. Ох, мы опять шумим? – Мама умеет включать дурочку. – А мы и не знали, сколько времени.

– Ну а вы сами-то как думаете, милая?

– Вы уж простите. Но у нас такие обстоятельства. Леночке сейчас нужно много заниматься, вы поймите. Обкатываем концертную программу.

– Но не в одиннадцать же вечера? Мне спать нужно.

– Мы скоро заканчиваем, честное слово.

– Вы вообще понимаете, как ваш шум на меня влияет? Софочка, у меня давление. Я устала вам повторять. Я дозу корвалола увеличила, но он уже не помогает! Вы думайте о соседях-то хоть немножко.

– Зинаидочка Арсеньевна, Леночке играть просто необходимо по четыре часа в день. Она не может упражняться по столько днём без перерыва. Да мы не так уж и громко. Рахманинов…

– Конечно, не громко. «Бум-бум! Бам-бам»! У меня уже в голове бумкает. Гипертонический криз может случиться! Вы понимаете вообще…

Представление в прихожей приблизилось к кульминации. Я знала, что все эти пикирования – просто манёвры. И что победа будет за мамой. Она просто даёт соседке покуражиться перед тем, как нанести решающий удар.

И вот. В прихожей призывно прошуршал пакетик.

– Зинаидочка Арсеньевна, от лица нашей семьи приношу вам извинения. Ну войдите в положение ещё раз. Вы же такая понимающая. Я, кстати, думаю о вас, ещё как думаю. Знаете, я вот как-то тут увидела вас в вашем бежевом плаще и подумала: а ведь Зинаиде Арсеньевне очень подойдет сюда лёгкий розовый шарфик. И когда была в последний раз на закупках в Турции, приобрела специально для вас. Вот. Примите, пожалуйста.

– Ох, Софочка, ну вы что, – карканье стало более приглушённым и вкрадчивым.

– От души, не обижайте.

– Ну право же…

– Натуральный крепдешин! Ручная вышивка.

– Ох, какая красота. Но я не могу.

– Вы так к нам терпеливы. Это я не могу отпустить вас без подарка. Это самое малое, что мы можем для вас сделать.

– Софа…

– Нет-нет, не обижайте меня.

Я буквально видела, как мама наматывает на неё этот шарф, как он шёлковой змеей обнимает морщинистую шею Зинаиды Арсеньевны.

– Ну красота же! – ахала мама. Наконец фальшивая борьба была окончена. Зинаида Арсеньевна сказала:

– Знаете, я ведь не злой человек.

– Вы самый терпеливый человек из всех, что я знаю!

– И должна вам ещё сказать. Ваша Лена – молодец. Настоящий талант. – Я ещё глубже втянула голову в плечи, стыд вовсю шпарил щёки, я чувствовала, как к ним приливает кровь.

– Вот и преподаватель так считает. Но для этого приходится много заниматься.

– Что уж. Я понимаю.

– Спасибо, спасибо вам, вы всегда входите в положение.

Снова щёлкнул замок. Мама вернулась из прихожей весьма довольная собой:

– Занятный, конечно, экземпляр эта Зинаида.

Я уставилась на клавиши пианино. Из-за усталости казалось, что они слегка плавятся, белые наползают на чёрные.

К моему однокласснику Горшкову тоже часто стучат соседи в дверь и даже угрожают вызвать полицию. Когда родителей нет дома, он включает в колонках техно на полную и игнорирует крики и угрозы. Горшков рассказывает об этом с гордостью, вот он какой отвязный, прям ходит по краю закона. В мою вот дверь даже чаще колотят. Но я об этом молчу. Потому что это бывает, когда я исполняю ноктюрны и этюды. И в такие моменты дверь всегда открывает мама. Если бы её не было дома, я бы и заниматься не стала.

– Ладно, хватит на сегодня, наверное, – закинула я удочку.

– Что значит хватит? Ещё минимум полчаса занимаемся!

– Но Зинаида же сказала… – Я надеялась, что появление соседки поставит точку в сегодняшней репетиции, но мама лишь махнула рукой:

– Ой, да будто ты её не знаешь. Она по полночи не спит, я вечно слышу, как она смотрит сериалы. Ты думаешь, она на шум пришла пожаловаться? Да прям там. Ничего ей не мешает. Она за данью ходит. Знает, что, если постучится после десяти, я ей шарфик суну, а то и перчатки кашемировые.

Папа снова высунулся из спальни:

– Но другие соседи?

– Ой, уймись тоже. Другие к нам хоть раз приходили? Всё, хватит время тянуть. Зинаида нейтрализована. Она к нам ещё минимум неделю не придёт. Закончим этюд, и на этом всё.

* * *

Бах. Шопен. Бетховен. Рахманинов. Вот мои четыре всадника апокалипсиса. На экзамене по окончании восьмого класса музыкальной школы учащийся должен сыграть четыре произведения: фугу, этюд, сонату и «что-нибудь на свой вкус, но чтобы продемонстрировать мастерство». С этими же произведениями я буду выступать на всероссийском конкурсе «Гран Пиано». Каждый день я оттачиваю репертуар под присмотром мамы.

Фуга фа минор Баха, этюд Шопена, Первая соната Бетховена и Прелюдия номер пять Рахманинова – это в сумме 13 минут и 48 секунд исполнения. А ещё это сто двадцать часов моих репетиций. И это только на сегодняшний день, 29 августа. А конкурс ещё только через два месяца.

Горькая ирония в том, что из всего этого списка мне нравится один лишь Рахманинов. В прелюдии я чётко ощущаю пульсацию жизни, подлинный нерв. И как бы мама ни убеждала меня: «Марши Грига не менее красивы», – я отстояла Рахманинова: или он, или я не знаю, что я… Правда, уже очень скоро я пожалела о своем решении. Если честно, соблазнил меня на Рахманинова современный пианист-виртуоз. Для людей в музыке он светило. Когда я услышала Пятую в его исполнении, я влюбилась безоговорочно и навсегда. Не в самого гения, конечно, а в его игру. Но чем больше я третировала свой «Красный Октябрь», тем больше понимала, что до маэстро мне не просто далеко, а… Как он добивается такой рваности, такой пульсации? Нам же, человекам, даны, по большому счёту, одинаковые конечности. Почему мои не способны на такое? Я смотрела на его пальцы. Это просто колибри какие-то. Мелькают так быстро, что кажется, что изображение зависло. А звук? Я потела в буквальном смысле, но не выдавала даже половину его энергетики. У меня не пальцы, а ленивые, неповоротливые, бракованные сосиски. Но от Пятой прелюдии не отказалась. Я её штурмую понемногу.

Мама спросила, о чем я задумалась, и я заиграла. Теперь Шопена. Он усыпляющий. Шопен убаюкивал: меня будто качали волны. Мелкие такие, скорее, рябь. Лишь изредка синкопа или нажатие педали. Шопен очень монотонный, очень правильный. Эти волны будто обещают шторм, но его всё так и нет, и тебя будто несёт плавным потоком, и вроде особо от тебя ничего и не зависит. Кое-как дожевала и Шопена. Теперь нужно было свернуть репетицию чётко и быстро, пока мама не попросила сыграть ей и Баха. Бах вообще нудятина. Монстр идеальности. Он сух и выхолощен, как математическая формула. Я не чувствую от него вообще никакого волнения, играешь, как задачку решаешь. Но не исполнить Баха на выпускном концерте – это пойти против системы. Бах в музыкалке – всему голова, он основа основ. Ему молятся, его портрету кланяются. Преподаватель даже говорит о нём с придыханием: Баххх… Баха просто нужно исполнить на экзамене, нужно уважить.

Но чтобы избежать Баха на ночь, я сказала маме:

– Знаешь, что-то голова болит.

Приём примитивный, и часто прибегать к нему нельзя, но иногда чем проще, тем лучше. Страшнее невыученного Баха может быть только болезнь единственного ребенка. Мама тут же распрямилась в кресле пружиной:

– Ты что-то, и правда, красненькая какая-то. Давай-ка давление померим?

Тонометр лежит у нас в верхнем ящике стеллажа, чтобы достать его, маме пришлось встать на цыпочки, рост у неё всего сто пятьдесят восемь сантиметров. Я уже переросла её на целый вершок. Шёлковые рукава пижамы красиво вспорхнули с маминых рук, поползли вниз…

Чёрт. Руки!! Я вдруг вспомнила, что у меня с ними. Если я сейчас покажу маме свои запястья, мало мне не покажется.

– Пуся, чего ты так смотришь? Рукав закатай.

Я непроизвольно вцепилась в манжеты кофты. У меня секунда, чтобы придумать удобоваримую причину, почему мне вдруг расхотелось мерить давление. Мама приблизила ко мне удивлённое лицо: «Ну же, давай, что ты копаешься». И решение пришло простое и изящное. Я вытаращилась на неё и сказала:

– Ой.

– Что «ой»?

– У тебя глина корочкой покрылась и уже трескается!

Она охнула и ускакала в ванную, где сразу же зажурчала вода.

– Пересушила, наверняка пересушила! – причитала она. – Завтра буду как курага. А мне же в дорогу!

Я тихонько положила тонометр на место.

Вышел папа.

– Ну, вы закончили уже?

Я уныло кивнула.

Он, оглянувшись на ванную, протопал к моему пианино, и открыл верхнюю крышку. На мгновение мне показалось, что он хочет сломать что-нибудь внутри, чтобы таким образом помочь мне, но папа выудил из инструмента початую бутылку коньяка. Отхлебнул пару глотков и, подмигнув, спрятал обратно в глубины «Октября». Я аж поперхнулась:

– И давно ты так используешь мой инструмент?

– А тебе жалко, что ли? У меня от ваших занятий, может, стресс.

– Хоть бы при ребёнке постеснялся. А вдруг я маме скажу? У тебя же гипертония.

– Глоток на сон грядущий ещё ни одному отцу не повредил. И когда ябедничать соберёшься, вспомни, что, может, и я про тебя могу что-нибудь рассказать.

– Не понимаю, о чем ты? – я изобразила праведное возмущение.

Мама выплыла из ванной довольная, видимо, не «пересушилась».

– А где тонометр?

– Так я померила уже. Давление нормальное. И у папы тоже.

– Ну идите тогда спать, что вы шарахаетесь? Одному завтра на объект, второй заниматься с утра нужно.

– А ты? – спросил её папа на зевке.

– Я ещё пару уроков по турецкому хочу осилить. Мама ушла на кухню, скоро оттуда донеслось её бормотание – она прилежно повторяла за виртуальным репетитором. Турецкий она изучает, чтобы во время закупок её «не облапошили». Часы щёлкнули: полночь. Не знаю, от каких источников мама подзаряжается, но они точно неисчерпаемые.

* * *

Впрочем, хоть и зевала напоказ перед мамой, спать пока я тоже не собиралась. В этой семье у всех свои секретики, и я не исключение. Сперва нужно обработать руки. В комнате я наконец сняла кофту. Красные полосы на запястьях бледнее не стали, но хоть не воспалились. Штук десять царапин, каждая не меньше десяти сантиметров. Я полила их мирамистином, надеюсь, этого достаточно.

Это у меня производственная травма, можно сказать, боевое крещение. Два котёнка, выловленные в подвале сачком для бабочек (!), твёрдо решили, что без боя не сдадутся, и тщательно меня исполосовали. Очень бодрые котятки, могут за себя постоять. Это, с другой стороны, и хорошо, таким будет проще найти дом. Активных и наглых разбирают лучше.

«Кошачий вопрос» в нашей семье закрыт уже давно. Все мои детские слёзы по поводу «котёночка» (а их было немало) оказались пролиты напрасно. У меня аллергия. Я не могла понять, что это такое, много лет: сперва мне казалось, что достаточно просто канючить громче и чаще и тогда наконец позволят завести пушистика. Но потом я приняла горькую истину, ужасный диагноз, который на всю жизнь встал между мною и домашним питомцем. Но я не вычеркнула котов из своей жизни. Выбирая сумку или футболку, я всегда останавливала выбор на той, где изображен котёнок. Мама до сих пор привозит мне из Турции маечки «с котами» – такая у нас традиция. Дружить я по малолетству старалась с теми, у кого дома есть кот, чтобы хоть урывками с ним играть. Маме говорила, что мои товарищи бескошатные.

Недавно в нашем кошачьем приюте всех волонтёров попросили написать свою историю «Как я здесь оказался?», «Что сподвигло меня начать помогать бездомным животным?». Это оказалась очень хорошая идея: живые истории от первого лица помогают привлечь больше внимания, чем заезженные призывы «Не откажите в помощи! Сумма даже в 50 рублей лучше, чем ничего!» Все истории получились очень трогательными: кто-то встретил у метро старушку, которая раздавала котят в добрые руки… у кого-то соседи уехали за границу и оставили кошку на лестничной клетке… И все волонтёры писали в конце: «И, конечно же, я не смог пройти мимо, я понял, что помогать животным – это моё». А у меня и истории-то никакой нет. Просто гугл знает мои приоритеты и потребности, он в курсе, что я всегда отреагирую на публикацию, если в ней есть слово «кот», вот и подсовывает мне то, что, как думает, мне интересно. И он правильно думает. Так что я постоянный посетитель сайтов кошачьих приютов уже два года. Так вышло само собой. Здесь фотографию перепостишь, тут сотню рублей подкинешь, вот ты уже и завсегдатай, вот ты уже и в теме.

Когда я сказала маме, что подумываю помочь кошачьему приюту, я, конечно, уже помогала, всячески скрывая от неё эту сторону своей жизни. «Что конкретно ты подразумеваешь под помощью?» – спросила она, и это был неприятный вопрос. В общем, она не то, чтобы мне запретила, но поставила в довольно двусмысленные рамки. Помогать можно. Но так, чтобы с животными не контактировать. Вот написать пост «А кому котёнка? Хороший котёнок!» – это вполне уместно. А приходить в приют и гладить котёнка или, не дай бог, убирать за ним, это уже за гранью дозволенного. «Но как бы трудно не контактировать с животным, если ты помогаешь приюту», – попробовала я возразить, но получила в ответ предупреждение: «Узнаю, что тебе руки попортили или наградили каким-нибудь токсоплазмозом, мало не покажется. И чтобы не в ущерб занятиям!» Но я, конечно же, глажу котов, когда прихожу в приют. И помогаю там прибраться, как же иначе. Пачка «Цетрина», который я прячу, помогает мне скрывать этот секрет. Перед тем как идти в приют, я съедаю штучку. А в сумке у меня есть липкий ролик, чтобы уничтожать улики в виде шерсти.

В основном я в приюте на подхвате. Я там младше всех. Ловят и относят к ветеринару кошек другие волонтеры. А я беспризорников фотографирую, каждому сочиняю историю, чтобы ими заинтересовались потенциальные хозяева, ну и всячески помогаю этих хозяев найти. На то есть много форумов, чатов и специальных групп.

Но вот и мне попортили руки. «В нашем подвале пищат два котёнка! Мама, похоже, мертва или бросила их!» – написала утром соседка в домовом чате. Я честно попыталась не нарываться на неприятности и сообщила старшим волонтёрам, но все были заняты до самого вечера. Но чёрт возьми, когда я проходила мимо подвала, услышала этот писк. Самый жалобный писк на свете. И всё. Я поняла, что просто не могу ждать до вечера.