Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни же счастливые

Не опьяняйся ликованием

Гораций

1/8

Я слышал прежде о Возвращении. Но никогда не думал, что мне самому доведется вновь увидеть воочию мир людей, который мне пришлось покинуть задолго до его расцвета. Жизнь бога, особенно бога-близнеца, она такая… Хлипкая, что ли. Как бы вам объяснить… Вот вы помните себя во сне? Именно как личность, как особый поток мыслей? Там, в зазеркалье, все искажено, вывернуто уродливо наизнанку. Бессознательное прорывает дамбу контроля и врывается в ту реальность, где образы сменяют друг друга, как в калейдоскопе. Вам порою становится страшно, неуютно или смешно, зачастую без видимой причины; вы плачете, беззвучно кричите, тонете, как беспомощный котенок или бежите на месте, пытаясь спастись от ужасного монстра. Которого на самом-то деле нет и не было. Монстр – это вы сами, тонкая призрачная сущность ее всегда жила и будет жить на задворках вашего микрокосма.

И эта тоненькая нить, эта струйка, что вплетена в вашу уникальную нейросеть, является одной из очень и очень многих. На человеческом языке, пожалуй, форму такую можно было бы окрестить линией, что изменяется в пространстве и времени. Слышал я мимоходом что-то про теорию измерений, это уже было после моего Возвращения. Применительно к ней, такая жизнь будет названа одномерной, как и жизнь всех прочих богов.

Наши линии прерывисты, и иногда мы приближаемся к Возвращению, но не достигаем его, так как памяти наших питомцев недостаточно. Нам, честолюбцам, надобно почитание. По крайней мере, мне так прежде казалось.

История моя началась в далеком мире римлян. Помню, что впервые я начал осязать мир человеческий во времена царей, которые окрестили меня Хоносом¹, рассказывая друг другу доблестные легенды о победах своих воинов-предков. Что-то вспоминается и о Карфагене, и Ганнибале, но, признаюсь вам, я был тогда еще совсем юн и жил, упиваясь собственным величием, воспетым в кровавых и жестоких схватках. Видя их мелькающие лица, я чувствовал каждую отнимаемую жизнь в свою честь в защиту доблестного Рима. И чувство это питало меня невероятной энергией, насыщало, как сладкий плод, едва-едва сорванный с дерева.

Легионеры, легаты и преторы, великие стратеги Римской Республики (а затем и Империи) стали моими любимцами. Не мог я, несмотря на их даже самые неприятные мне слабости, не восхищаться ими, их жаждой жизни и некоей страстью, что бурлила в их крови. Моя сущность в те времена скорее походила на неистовое пламя, охватывающее бескрайние поля, выжигающее дотла все, что давало жизнь и надежду. Я пожирал, забирал, насиловал и властвовал. И мне это нравилось, не скрою. Поэтому я всегда и виделся себе злым богом несмотря на то, что считался богом Чести.

И бытие мое виделось мне вечным, ибо неискоренимыми я считал такие людские пороки как жажда власти, однако непоколебимость этих убеждений покинула этот мир вместе с Честью, когда пал Рим.

Помню последние свои мгновения в городе Ромула и Рема, грязном, развращенном и лишенном всякой надежды на спасение. Я метался по его улицам, будучи в теле какого-то плебея, голодного и потерянного. Кажется, он умирал от чумы, которой заразился из-за жуткой дизентерии в городе. Что я делал в сознании простолюдина-гончара, не представляю. Только помню, что даже и не мог переместиться в тот день в другое тело – его попросту не было. Обычно я делал некие «прыжки» по людским восприятиям, и, хотя мне было не под силу выбрать «следующее тело», я обычно мог отказаться от нынешнего. А в тот ужасный миг я понял, что выйти из разума этого низкого создания мне не удастся. Потрясение сжирало меня так же неумолимо, как поглощала смертельная болезнь тело несчастного.

Вернувшись домой после дня своих никчемных скитаний в бреду, он зашел в свою квартирку на третьем этаже инсулы², заваленную непроданным товаром. Я, признаться, даже удивился, почему такие отличные сосуды никто так и не купил, однако затем вспомнил, что все тело ремесленника было покрыто гнойными шишками. От него все сторонились, боясь заразиться! Мне стало жаль его, искренне жаль.

Затем, когда он опустился на вшивую постель и погрузился в свои бредовые фантазии, меня настигло еще более страшное осознание: мысль о Хоносе пришла к нему вовсе не в здравом уме. Я стал плодом его больного воображения, придя к гончару в этих видениях! Видимо, он вспомнил что-то из родительских сказок, что слышал в своем далеком детстве…

Мое не-бытие наступило так же внезапно, как и появление в мире человека. Я погрузился во что-то наподобие летаргического сна, из которого моя сущность то и дело норовила вырваться. Однако же, несмотря на нашу сильную энергетику, это было не так легко.

Первое пробуждение длилось и вовсе несколько минут. Тогда-то я и встретился со вторыми своими любимцами, с Художниками. Эти мне, как я успел воспринять, понравились страстным рвением к свободе. Оно, казалось, разрывало все существо того худощавого юноши, который, будучи в творческом экстазе изображал придуманную им же легенду обо мне и моей спутнице Виртус (та, разумеется, со мной нигде, кроме как в воображении людском, не встречалась).

Секунды были яркими, как свет, что пробивался сквозь окна его мастерской, тонкими полосами проецируя танец золотистой пыли. Я же как будто танцевал вместе с частицами, ибо радовался, вновь чувствуя себя живым. Вот только рано я пел дифирамбы: прахом пошло мое существование спустя лишь какие-то мгновения.

А ведь всего-то, казалось бы, случилось – в проеме мастерской показалась маленькое испуганное личико, обрамленное пышной шапкой черных кудрей. Семнадцатилетнее чудо с кожей, неестественно-бледной, как мел; такой же нездоровой, как и вся их будущая любовь. Мне одного взгляда было достаточно, чтобы узреть очевидное… Но этот осел обомлел и едва не выронил кисть, а восторг, вызванный моим образом в его черепушке, тут же померк, вытесненный новоиспеченной музой.

И я канул в не-бытие еще на какие-то века, по собственным ощущениям. Видите ли, как я и говорил ранее, мы, существа без плоти, вообще иначе воспринимаем время. Отчасти разделяя с вами, смертными, такие явления как ускорение или замедление отрезков, боги скорее видят его как круг, некую пластину собственного существования; которая имеет свои циклы и «географию». Открывая глаза, мы как бы появляемся в одной точке на карте, причем точно не знаем, в какой. У нас появляется лишь чувство, что мы близки к одному из циклов или к границе.

Начинается жизнь наша в центре, затем следует спиралевидная запись, которая, как я уже и говорил, может прерываться и возобновляться. Беда в том, что многие диски слишком малы, и буквально за несколько веков себя исчерпывают. Честности ради, я так и не понял, что происходит с ними впоследствии, как и, по всей видимости, другие боги, с которыми мне удалось установить контакт. Кстати говоря, сделать это довольно нелегко, потому как проявлять себя мы, по сути, никак и не можем.

Несмотря на то, что мы вольны перемещаться из тела в тело, боги не в силах этим телом распоряжаться. Если вы наслышаны о каких-то там подсказках и помощи воинам, забудьте немедленно про эту чепуху! У меня и пальцем пошевелить не получилось ни в одном из своих «обиталищ».

Но каким-то образом нам все же удается воздействовать на людское сознание. И многие легенды, даже большая их часть, и вовсе рождалась в головах, как мне казалось, недотеп, которые гадали на грядущие дни по форме облака, внутренностям животного или каким-нибудь еще менее правдоподобным способом. Самые замысловатые сюжеты записывались теми, кто за свой век почти не покидал собственного полиса. И Я (!) существую благодаря ним, вкушаю сладкий мед земного мира, молю, чтобы завтра для меня тоже наступило. Мне самому смешно от этой мысли, но, клянусь вам, она истинна.

Послания ваших предков смогли, пробившись сквозь века, достучаться и до сознания некоей Алеси Роххе, о которой и будет мой рассказ. О моей освободительнице, что родилась на закате двадцатого столетия. Причем обстоятельства, при которых это произошло, оказались донельзя причудливыми, хотя и трагическими.

За несколько дней моего Возвращения ей исполнился двадцать один год. Будучи молодой, незамужней петербурженкой с квартирой в центре города, без работы и вообще определенного рода занятий, она могла позволить себе встать еще позже обычного. Не сказать, что Леся своим положением дел гордилась, скорее, наоборот, но сил подняться с постели раньше двенадцати девушка в себе не обнаружила.

Отчего-то первым, за что зацепился ее взгляд в полупустой комнате, стал календарь, который уже месяц как показывал двадцать второе июля. Ровно в этот день она забрала документы из ненавистного архитектурного, и с тех пор словно перестала следить за днями, а те продолжали лететь, неумолимо сменяя один другой.

– «Вот и лето прошло, словно и не бывало…»³ – промямлила Леся, потирая глаза. Хотя дата была «праздничная», телефон ее не разрывался от звонков, ведь после ухода из университета она сразу же сменила номер, сообщив его лишь родителям и паре близких друзей. А те знали, как сильно она не любила этот праздник (и утро), поэтому, очевидно, решили ее не тревожить. Подойдя к зеркалу в прихожей, что осталось еще от предыдущих хозяев, она с напускной тоской выдохнула:

– Неужто уже и не семнадцать?..

Поморщившись, Леся начала внимательно рассматривать свое отражение, чего не делала уже эдак с месяц. За время своего затворничества она сильно побледнела и осунулась. Ее кудрявые светло-рыжие волосы как будто потускнели и утратили природный блеск, и теперь, собранные в большой пучок на макушке, напоминали ей завитки дешевого рамэна. Она себе не нравилась. И ей никто не нравился в последнее время, в особенности из противоположного пола, хотя обычно не проходило и месяца без очередной платонической пассии, которую она мысленно затем воспевала в новом персонаже.

Из дома Леся, утратившая всякий интерес к обитателям внешнего мира, выползала отныне лишь пару раз в неделю. Незамысловатый маршрут ее пролегал от сырного к винному магазинчику, в котором девушка дегустировала вкусовую палитру, собранную с самых разных точек планеты.

Обыкновенно после второго бокала она садилась за печатную машинку, что Отец подарил ей на восемнадцатилетие, за нее родимую, на которой ни одна книга не была написана, но на которой начиналось первая страница каждой из них. Этот ритуал Леся совершала перед тем, как вернуться к удобному, но нелюбимому ей компьютеру. Она не знала, почему, но ей был ненавистен Интернет, в котором ее проза была так известна. Презирать то, что тебя кормит, было, по крайней мере, невежливо, и внутренне она это понимала… Но преодолеть неприязнь все никак не удавалось.

– Клац-клац, – раздавался глухой механический голос клавиш. – Клац.

– И ничего внутри, – выдыхала обыкновенно эту или подобную ей фразу Леся. – А будет ли когда-нибудь?

Девушка отходила от своего любимого дубового стола, который купила в одном из антикварных магазинов на Моховой еще пару лет назад, и, взяв бокал тонкой, испещренной веснушками, рукой, становилась у окна и наблюдала за кипевшей внизу жизнью. Мягкий свет фонарей скрывал дневную серость зданий, теплом разливался по тротуарам и дорогам, окутывал веранды летних кафе, жизнь в которых так сладостно разжигалась по вечерам. Даже самые угрюмые уголки ее родного города выглядели теперь симпатичнее, а те, что были и без того милы, становились только притягательнее.

Леся делала один за другим небольшие глотки вина, чувствуя странную зависть словно ко всем. И к тем девушкам, что сидели своими компаниями, обсуждая всякий вздор, притом радостно заливаясь смехом; и к тем уставшим работягам, что стремились домой, но застряли в беспощадной вечерней пробке; и к тем, спешащим в «растительный» ресторанчик после занятий йогой; и даже к тем, кто пришел на неудачное свидание вслепую, а теперь пытался как-нибудь с него ускользнуть.

При виде незнакомцев ей думалось: «Если это теплое, простое счастье состоит лишь в том, что они нуждаются друг в друге, то почему у меня его нет? Где был тот поворот, на котором я упустила своих людей или что-то еще?..».

За три года учебы она пережила не то, чтобы много, но достаточно для того, чтобы разочароваться в своем окружении. Самовлюбленные псевдо-творцы с непомерным эго оказывались ее собеседниками в лучшем случае, а недалекие мечтательницы в худшем. Было ли дело в их таковой истинной сущности, или же всему виной было Лесино восприятие, узнать девушке уже не представилось. Документы она окончательно забрала тем летом, когда я как раз-таки ее и встретил:

– И на что ты будешь жить, моя милая, если мы перестанем тебя содержать?! – чуть ли не вопила в трубку Жози, которая на днях переехала в Москву.

– На роялти.

– Простите, ведь я совсем забыла, что вы у нас великий автор…

– Если ты продолжишь так со мной говорить, я просто повешу трубку, – холодно произнесла Леся. Она знала, как отрезвить мать, которая порою пускалась в язвительные разглагольствования.

Какое-то время на линии повисло молчание.

– Мам, я уже достаточно взрослая для принятия таких решений. Я знаю, что у тебя были свои планы на мою жизнь, но позволь, наконец, начать мне вести ее самостоятельно. Вы с отцом готовили меня к ней большую часть моего детства, когда…

Леся вовремя осеклась, не дав вырваться словам, что пришлись бы для Жози по больному месту. Некий механизм-напоминалка о том, что мать по-прежнему была инфантильной и ранимой донельзя, щелкнул, заставив девушку закрыть рот. Толку никакого от подобных обвинений, хоть один из семьи должен был это понимать.

– Доча, я готова предоставить тебе работу… Даже сейчас, – голос женщины стал вдруг почти жалобным. – Но спонсировать твое безделье и писательские штучки я не собираюсь.

– Я все это понимаю, – выдохнула Леся. – Спасибо, но вы и так уже сделали достаточно. Сейчас мне нужно побыть одной. Испытать себя, что ли.

– Мы твои родители, и смотреть, как ты спускаешь свою жизнь…

– Пока, мам, – пробормотала Леся. – Я люблю тебя.

После раздавшегося «ты еще послушай, что скажет Отец!», девушка повесила трубку. Она и так знала, что скажет Отец.

– Ничего хорошего, – выдохнула Леся вслух. – Только не все ли равно?

Очевидно, нет, потому как вплоть до своего дня рождения Леся так и не решилась сказать Отцу об этом. Ему, жившему в одном из закрытых городков Сибири, казалось бы, гораздо проще сказать такое, будучи вдалеке…

– Когда кажется, креститься надо, – завершила вслух монолог Леся тогда.

К «секрету» она не возвращалась вот уже несколько недель, и кошки у нее скребли на душе, день ото дня не давая покоя. В утро своего праздника их удалось разогнать громкому «дз-з-зынь», что раздалось из недр допотопного советского телефона, что остался в квартире еще от предыдущих владельцев. Конечно, это был Отец. Он единственный звонил ей на домашний.

– Раз, два, раз-два-три, трубку быстренько сними, – пробормотала Леся собственно изобретённую в детстве считалочку для борьбы со страхом услышать «злого дядю-мошенника» на другом конце. Только на этот раз бороться приходилось со стыдом, врагом более искусным, невидным невооруженным глазом.

– Алло?

– Доброе утро всем принцессам! – раздался бодрый голос Отца из трубки. – Уже проснулась?

– Какое же утро, пап, день во всю, – откликнулась, пожав плечами, Леся. – Привет.

– Моя принцесса в свой праздник спит столько, сколько пожелает. Что-то не веселый у тебя голосок для именинницы, однако.

– Прежде чем ты рассыпишься в поздравлениях и восхвалениях, я хочу признаться тебе кое в чем, – собравшись с мыслями, наконец, решилась выдать себя с потрохами девушка.

Ей подобное было в новинку, и от неловкости она не знала, куда теперь деть свое вдруг отяжелевшее тело. Опершись о подоконник, Леся стала наматывать телефонный провод на палец, рассматривая студентов, туда-сюда снующих под козырек кофейни на первом этаже дома.

– Лисенок, ты меня так не пугай, пожалуйста, – веселость Отца улетучилась. – Что стряслось?

Леся зажмурилась:

– Я…