Глава1,

в которой герой делает ужасное открытие

Утро 27 августа 1900 года было солнечным и безмятежным, но только до тех пор, пока Иван Никитич Купря не пришел к дому Петра Порфирьевича Карпухина. О встрече у них было заранее условлено, поэтому Иван Никитич смело толкнул калитку и пошел по влажной после ночного дождя дорожке к дому. Если бы не солнце и птицы, дом и сад Карпухина навевали бы уныние: Иван Никитич с неудовольствием отметил, что грядки на огороде плохо прополоты, вокруг яблони валяются несобранные подгнившие уже плоды. То тут, то там видны были приметы небрежения хозяина к своему имуществу: покосившая доска забора, облупившаяся краска, брошенное непонятно зачем посреди двора полено. Иван Никитич поднялся на невысокое, скрипучее крыльцо, постучал. Никто не отозвался. Он постучал еще раз и, чувствуя уже нарастающее раздражение, взялся за ручку двери и подергал. Надо признать, что Иван Никитич вовсе не горел желанием видеть Петра Порфирьевича. Тот был человеком неприятным: недобрым и неделикатным. Только в одном он был хорош: держал на диво красивых голубей. Иван Никитич как раз и собирался расспросить его об устройстве голубятни, а потом, быть может, присмотреть у него же пару породистых птиц. В городе говорили, что таких, как у Карпухина, и в Петербурге днем с огнем не сыщешь.

Дверь оказалась не заперта, и Иван Никитич покричал с порога:

– Петр Порфирьевич, вы здесь? Это я, Иван Купря. Пришел, как мы давеча уговаривались…

Дом ответил невнятной возней. Иван Никитич потоптался немного возле отворенной двери, а потом пошел через темные сени на звук. Здесь, в маленьком городе, зайти в поисках хозяев в дом было в обычае.

– Петр Порфирьич! Вы тут?

Дверь в комнаты была раскрыта настежь. На столе стояла большая клетка с двумя голубями, которые, видимо, услышав стук и шаги, заволновались, затрепетали крыльями.

«Уж не для меня ли Петр Порфирьевич приготовил этих голубков? Нет, любезный, так дело не пойдет. У меня для них еще не обустроено ничего. Мне бы сначала просто посмотреть», – засомневался Иван Никитич, прошел в комнату и огляделся. Обстановка дома была, очевидно, старая и состояла из простой добротной деревянной мебели. Но и здесь прочитывался нрав Карпухина, безразличного ко всем вопросам, кроме его ненаглядных птиц. На диване валялись несколько журналов «Голубеводство» и стояла еще одна клетка, пустая. Повсюду лежала пыль, на окне с серой от времени занавеской была оставлена тарелка с остатками трапезы, пол был неметен.

– Петр Порфирьевич! – позвал в третий раз Иван Никитич и, не получив ответа, решил, что хозяин, видно, вышел на двор. Купря хотел было уже пойти к дверям, да тут увидел на столе, подле клетки, раскрытую книгу. Он сразу узнал ее. Это был вышедший в марте сборник его, Ивана Купри, рассказов. Радость и гордость от того, что его произведения понравились читателям настолько, что издатель выпустил их отдельным томиком в приятном синем переплете с именем писателя и названием «В пути», тиснеными серебряными буквами на обложке и на корешке, за прошедшие полгода слегка улеглась. Однако теперь, увидев, каким образом книжица содержится в доме Карпухина, Иван Никитич возмутился. И было от чего: прямо поверх раскрытых страниц был водружен стакан недопитого чая. Купря убрал стакан и тотчас убедился, что от него остался посередине листа пренеприятнейший темный полукруглый след. Вся страница была к тому же усеяна отвратительными на вид засохшими крошками и жирными пятнами, уголки других листов были загнуты и помяты.

– Ах вот ты как! – прошептал Иван Никитич, схватил книжицу, отряхнул от крошек, захлопнул и сунул в карман. Раздражение его в этот момент достигло высшей точки, и он подумал, что, может, и вовсе даже не станет теперь покупать птиц у такого вот человека.

Иван Никитич подождал еще немного в комнате, переминаясь с ноги на ногу, но в доме, если не считать голубиной возни и воркования, было все так же тихо. Тогда Купря вспомнил о своем намерении поискать Карпухина снаружи. Скорее всего, тот сидит у себя на голубятне. В любом случае, на воздухе будет куда лучше, чем в душной неприбранной комнате. Иван Никитич вышел и отправился вокруг дома. Голубятня у Карпухина была устроена отдельным, поднятым высоко над землей домиком, а не на крыше, как у многих, и стояла в глубине участка таким образом, чтобы звуки улицы лишний раз не волновали птиц.

Обогнув дом, Иван Никитич тут же увидел Петра Порфирьевича. Карпухин лежал на земле. Голова голубятника была повернута таким странным манером, что у Ивана Никитича сразу стало нехорошо на душе и почему-то еще в животе. Тело Петра Порфирьевича, распростертое между голубятней и стеной дома, поражало своей странной, окончательной неподвижностью среди этого отрадного утра, наполненного звуками проснувшегося городка, солнечным светом, дыханием свежего ветерка. Голуби наверху заволновались, зашумели крыльями, почувствовав, видимо, присутствие нового человека. Иван Никитич застыл на дорожке, силясь понять, что произошло.

«Это что же он?.. Никак помер? – подумал Купря, и тут же в голове у него пронеслась другая, глупая, совершенно неуместная в таких обстоятельствах мысль: – А что же теперь с голубями? Если он и вправду помер, то кто же мне теперь голубей продаст?»

Иван Никитич отогнал ненужные сейчас соображения о приобретении птиц, и сделал было шаг, чтобы приблизиться к лежащему на траве телу. Да точно ли это Петр Порфирьевич? Лица было не видно, но волосы и в целом вся фигура были точно такие, как у голубятника. Да и кто мог бы лежать мертвым у него на дворе, как не он сам? Иван Никитич сделал еще один шаг вперед. А вдруг все-таки можно как-то еще помочь? Но тут он как раз рассмотрел, что весь Петр Порфирьевич был промочен пролившимся ночью дождем и покрыт горошинами рассыпавшегося птичьего корма и слетевшими с голубятни мелкими перьями. Почему-то именно эти приметы, а не свернутая на бок голова, убедили Ивана Никитича в том, что его помощь и участие уже не сыграют здесь никакой роли. Ему сделалось страшно.

– Кто здесь есть? Ау! – позвал он, оглядываясь по сторонам. Голос прозвучал слабо, и робкий вопрос не долетел даже до калитки.

– Городовой! Эгей! Кто-нибудь! Люди! – попробовал снова позвать Иван Никитич, не сводя глаз с лежащего на земле неподвижного тела.

«А что, если на меня подумают? Будто бы это я его так? – всполошился вдруг Иван Никитич. – Сейчас войдут, увидят меня над покойником и сразу же обвинят в убийстве! Да нет, чушь! Какой же я убийца?»

Иван Никитич Купря был, и правда, на убийцу совсем не похож. Он был молодым человеком тридцати шести лет от роду, невысоким, плотного телосложения. Бороду он брил, но носил небольшие по моде усики. Особых примет, кроме разве что забавной походки, не имел. Надо признать, что Купря чуть заметно косолапил, а когда стоял или ходил, заложив руки за спину, то особенно приметен становился его кругленький живот. Эти особенности вкупе с его всегда открытым и любопытным взглядом, которым он глядел на мир вокруг, сообщали его облику что-то детское.

– Ты, Ванюша, ходишь, как ребенок, – говаривала жена Ивана Никитича, Лидия Прокофьевна, посмеиваясь.

– Уж как научился, так и хожу, – не обижался он.

Не дозвавшись никого, Иван Никитич этой своей забавной походкой поспешно направился к калитке, в которую вошел пять минут тому назад. Выскочив на Луговую улицу, он суетливо огляделся. По счастью, на углу он тут же заприметил дворника и замахал ему руками:

– Сюда, братец! Скорее! Беда тут!

Дворник, зайдя во двор и увидев лежащего без движения Петра Порфирьевича, охнул, перекрестился и, не тратя времени на расспросы и размышления, бросился бегом в полицейский участок. Иван Никитич снова остался один на один с распростертым на земле телом.

«Экая напасть, – сокрушался он. – Уйти, пожалуй, будет нехорошо. Надо оставаться на месте до прибытия городового».

Потянулись минуты ожидания. Иван Никитич решительно не знал, как стоять и как держать руки, смотреть ли на Карпухина или, наоборот, уместнее будет отвернуться.

«А ведь, пожалуй, мне стоило бы записать, как тут все было, – осенило его. – Не выйдет ли из этого происшествия какой сюжетец? Можно было бы предложить потом рассказ очевидца о несчастном случае в «Черезболотинский листок». Издатель, помнится, предлагал мне по случаю описать что-нибудь из местных событий».

Иван Никитич вытащил из кармана карандаш и блокнот, с которыми никогда не расставался, и записал:

«Смерть голубятника. Наткнулся утром на чужом дворе на лежащий на земле труп. Не поверил поначалу. Лежит, вывернув голову. Лица не вижу, да и нет мочи обойти посмотреть. Одна рука откинута в сторону, а другая, вроде бы, подмята под телом. Рукав порван, а одежда все мокрая. Кажется, вот сейчас он поднимется, отряхнется. Страшно! Как все-таки непредсказуема жизнь! Ведь еще вчера мы с этим человеком сидели в трактире. И странно, что так безмятежно в эту минуту светит солнце, только что казавшееся ласковым, а теперь просто равнодушное. Хочется бежать, а нельзя. Почему-то охватывает чувство неясной вины при виде такого…»

Сзади стукнула калитка, раздались торопливые увесистые шаги, и Иван Никитич с облегчением увидел поспешающих к нему дворника и городового.

– Чего тут у вас? – полицейский грозно надвинулся на Ивана Никитича, не желая почему-то замечать лежащее на земле тело.

– Да вот, изволь, любезный, засвидетельствовать, в каком состоянии я обнаружил только что хозяина этого дома.

Городовой обернулся, крякнул, отважно приблизился к лежавшему на земле голубятнику, опустился над ним на одно колено, осмотрел, велел дворнику бежать за приставом, а сам стал столбом рядом с телом.

– Это Карпухин Петр Порфирьевич. Он тут и проживал, – стал говорить городовому Купря. Люди волнуются по-разному: одни замолкают, другие же, напротив, не могут закрыть рта. Такая болтливость как раз и приключилась с писателем. – Я-то с ним совсем недавно свел знакомство. Мне его указали как человека, который мог бы продать глубей. Вон, видишь, братец, у него тут устроена голубятня. И в доме у него в клетке пара голубей сидит. Ты, братец, не подумай чего дурного.

Голуби волновались наверху, хлопали крыльями, словно тоже желали свидетельствовать о происшествии.

– Я пришел сегодня нарочно, чтобы осмотреть его голубятню и, может статься, выбрать пару птиц, – объяснял Иван Никитич равнодушному городовому, который на пояснения свидетеля никак не реагировал и смотрел куда-то в сторону. – Поначалу я в дом заглянул – нет никого. Я на двор – а тут такое дело.

Тем временем переполох, наделанный криком Купри и беготней дворника, был замечен соседями. От калитки к дому Карпухина потянулись какие-то люди, желающие узнать, что приключилось. Слышны были уже горестные восклицания и даже чей-то плач. Не оставаться с покойником и с мрачным городовым наедине было, вроде бы, с одной стороны, и хорошо. Но с другой стороны, Иван Никитич скоро ощутил себя в центре нехорошего внимания и понял, что оказался теперь навсегда связан с этим лежащим на сырой траве, почти незнакомым ему бездыханным Карпухиным. Скоро подоспел и журналист Артемий Ивлин.

– А вы, как я погляжу, уже тут! – Ивлин сразу заметил блокнот в руке Ивана Никитича и скривился. На лежащее рядом тело журналист взглянул без боязни, обошел его кругом, сделал какие-то пометки в записной книжке. Потом деловито вернулся на дорожку, ведущую к дому, брезгливо отряхнул светлые брюки, даже обмел краем платка ботинки и снова уставился на писателя.

– Вы, господин Купря, прямо как стервятник, падаль почуяли! Или, может быть, это вы его и укокошили? А что? Вот был бы любопытный поворот!

– И вам доброго утра, – буркнул Иван Никитич, сунул блокнот в карман и отвернулся. Скоро пожалеет этот вертихвост, что начал с оскорблений, не удосужившись даже поздороваться. Он, Ивлин, первым должен был бы поздороваться, он как никак младше, и прибыл к месту происшествия позднее, да и вообще… Ну ничего, скоро он узнает, что «стервятник» тут наипервейший и наиглавнейший свидетель. Вот подойдет к нему Ивлин, попросит сказать несколько слов для местного «Черезболотинского листка», и тогда Иван Никитич ему скажет… уж он ему скажет что-нибудь такое хлесткое, обидное. Что бы тогда ему сказать такого? Надо было придумать что-то в целом вежливое, но при этом оскорбительное. Ничего подобного в голову Ивану Никитичу не приходило. Он снова достал свой блокнот и записал:

«Журналист кружил над телом жертвы, как стервятник».

На дорожке собралась уже небольшая толпа любопытствующих обывателей, когда к месту преступления подоспел в сопровождении все того же дворника полицейский пристав Василий Никандрович Шмыг.

– Вот этот самый барин тута был, – доложил городовой приставу и ткнул пальцем в Ивана Никитича. – Он у Петра Порфирьевича в доме был, когда все случилось.

– Да что это ты, братец, такое говоришь? – удивился Купря, спиной чувствуя обратившиеся на него недобрые взгляды собравшихся на дворе. – Откуда же ты знаешь, когда это случилось? Я вот только сейчас пришел, а Петр Порфирьевич, по всему видно, уже давно в таком плачевном состоянии пребывает. Сам погляди, как он весь насквозь промок. А в дом я заходил, это верно. Я вот и тебе сразу, не скрываясь, об этом доложил. Там дверь не заперта. Можете сами пойти посмотреть. У нас с господином Карпухиным о встрече было загодя договорено. Петр Порфирьевич меня ждать должен был, так что я с полным правом думал его здесь застать. Да только не в таком виде.

Пока Иван Никитич оправдывался, пристав, подошел к нему вплотную и, уставив светлые прозрачные глаза ему в лицо, спросил:

– Так это, стало быть, вы, господин Купря, тело обнаружили?

– К великому моему прискорбию.

– К прискорбию, говорите? – Василий Никандрович задумался, отвел было глаза, но потом бросил на Ивана Никитича быстрый пытливый взгляд, подкрутил усы, направив их кончики в синее августовское небо, и уточнил:

– И в дом, говорите, заходили?

«Эк он смешно со мной играет в гляделки», – удивился Иван Никитич, а вслух сказал:

– Так точно, заходил. Искал хозяина.

– Зачем же он вам понадобился? По делу али так просто?

– По делу. Я же так и говорю. Я хотел пару голубей у него выторговать. Но сначала посмотреть, как нужно голубятню обустраивать. Мне, знаете ли, раньше голубей не доводилось держать, а теперь вот… – Иван Никитич хотел было рассказать еще и о вчерашней встрече с Карпухиным, но пристав только махнул рукой и отвернулся. Склонившись к земле и осторожно ступая, Василий Никандрович обошел тело, затем опустился на землю и осмотрел Карпухина, даже обыскал его карманы. После подробного осмотра, пристав подозвал городового, и они перевернули тело на спину. Иван Никитич увидел открытые остекленевшие глаза и поскорее отвернулся, крестясь.

– Да, это точно он. Карпухин!

– А вы что же, лица не видели? Сомневались? – удивился пристав.

– Не видел. Испугался, знаете ли, – тихо признался Иван Никитич, глядя в сторону. – Мне не так чтобы часто приходится мертвецов находить.

– Экая чувствительность, – проворчал Василий Никандрович, а городовой даже позволил себе хмыкнуть.

Когда Купря снова посмотрел на пристава, тот, подняв голову, изучал строение голубятни, как ее было видно с земли. Потом он снова переключил свое внимание на Ивана Никитича:

– Так что же, говорите, испугались? Но в дом все же заходили?

– Так ведь я еще до того, как нашел Петра Порфирьевича в дом пошел. Я к назначенному часу пришел, думал он меня в комнатах будет ждать. Там у него не заперто. Извольте сами убедиться! Я позволил себе войти. Что же такого, раз хозяин меня вчера пригласил, а сегодня не отзывался?

Пристав привел в надлежащий порядок свою униформу несколькими отточенными движениями и, ни слова не прибавив, направился к дому покойного. Городовой тем временем оттеснил любопытствующих в сторону калитки, не давая подойти ближе. Ивлин, не пожелавший снова промочить ботинок и оставшийся на дорожке, также был сдвинут в сторону забора, несмотря на его громкие протесты. Иван Никитич назло журналисту снова достал свой блокнот и последовал за приставом к дому. Василий Никандрович решительно отворил дверь и ступил через порог.

– Я как вошел, сразу услышал шум из комнат, – говорил, следуя за ним по пятам, Иван Никитич. – Подумал было, что это хозяин возится, и прошел. Но оказалось, что это я птиц услышал. Тут вот клетка стоит, видите, на столе.

Иван Никитич остановился на пороге, не решаясь повторно ступить в комнату, где, как теперь ему казалось, наблюдалось не просто отсутствие порядка, а царило трагическое запустение. «Несчастный, одинокий человек, нашедший единственное утешение в заботах о птицах небесных…» – подумал о покойном Иван Никитич, упрекая себя за давешнее раздражение в адрес неряшливого хозяина дома, и, не сдержавшись, глубоко протяжно вздохнул. Пристав бросил на него непонимающий взгляд:

– Теперь-то чего вы пыхтите?

– Печально видеть запущенность этого жилища. Небрежен был покойный со своими вещами. Я сразу это заметил, – пришлось признать Ивану Никитичу. – Видать, совсем один жил, и помощницы никакой не имел по хозяйству.

– Иной раз для следствия это бывает очень даже полезно, когда подозреваемый или пострадавший неаккуратен со своими пожитками и записями, – поделился Василий Никандрович, осматривая мебель и лежащие на столе и подоконниках вещи. – Для поиска улик это очень даже удачное обстоятельство. А про помощников надобно будет еще у соседей поспрашивать.

– Позвольте я запишу то, что вы говорите о пользе неряшливости, и потом жене своей, Лидии Прокофьевне, вас процитирую, – усмехнулся Иван Никитич.

Пристав сурово глянул на него и вдруг сказал:

– Вы, господин Купря, должны проследовать со мной в участок. Для дачи показаний.

– Прямо сейчас проследовать в участок? – растерялся Иван Никитич. – А нельзя ли будет потом как-нибудь зайти? В другой день. Ну, или хоть после обеда?

Василий Никандрович хмыкнул: