Этой длинной, душевыматывающей рецензии бы не было, если бы не заглавие книги.
Не каждый день встречаешь среди молодых (по-видимому) писателей поклонников Юрия Коринца, да ещё моей любимой книги – «Привет от Вернера» (кто еще подписан на меня, несмотря на частоту рецензий, тот помнит – я об этой книге писала).
Цитата - из стихотворения, которое маленький Юра посвящает Гизи, дочери немецкого коммуниста. Гизи живет в чужой стране с мамой и скучает по отцу, оставшемуся в Берлине под угрозой ареста и смерти. Это стихотворение - об убежище, об опеке и защите любимого человека. Обещание тепла и уюта, которых так мало будет в жизни Юры и совсем не достанется Гизи.
Уюту и теплу вроде бы посвящена и книга Анны Силкиной. Героиня – Марта – живёт в СССР 70-х годов и борется за право строить свое, частное счастье вопреки идеологическим рамкам. Она не стесняется слова «мещанство», и автор, собственно, и не скрывает, что пишет своеобразную апологию мещанства, защищая право человека на личное счастье, легкую и красивую жизнь, возведённый во главу угла эстетизм.
История получилась, однако, как большинство дебютных романов: похожая на лоскутное одеяло, расползающееся по швам, да еще и с неприятным сюрпризом в набивке, о котором – в самом конце.
Прежде всего, в книге есть детективная линия, о которой я не буду писать подробно по двум причинам: первая – без спойлеров это невозможно, а спойлерить молодого автора как-то нечестно, он как никто имеет право на интригу; вторая же причина – линия эта показалась мне бледной и дежурной. Автор то и дело забрасывает ее, а разрешается она неестественно и невнятно. Единственный интересный момент – это предсказуемый, но все-таки ВОЭТОПОВОРРРОТ, когда подозрения героини падают на близкого человека. Но этот ход мало что меняет в Марте, ее мыслях и поступках. Есть ощущение, что автору гораздо интересней выписать роман взросления героини. Но и тут возникают вопросы.
Для начала давайте признаем, что Марте созданы весьма комфортные условия для борьбы. За мещанское счастье и доступ к богеме она борется из хорошо обставленной квартиры дедушки-профессора. В соседях у нее через одного такая же привилегированная публика; в друзьях – тоже. Самый «простой парень» в компании – сын швейцара, то есть в тогдашних реалиях не то чтобы пролетарский мальчишка. Непонятость и отверженность советским обществом юные герои оплакивают, сидя на профессорской даче и выбирая между поступлением в ГИТИС и поступлением в Бауманку. Сочувствуем ребятам, как говорится, но не от всей души. Перед читателем мелькают расписные вазы, сервизы, красивые наряды и мебель. Искусство здесь тоже предмет статусного потребления – подлинник Левитана на стене, концерты симфонической музыки, где героиня, помолвленная с музыкантом, будет важно восседать в качестве подруги гения. Упоминаются модные театры (некоторые - под псевдонимами, как «Театр улиц» aka Таганка) – но чем интересны героям увиденные там спектакли, мы так и не узнаем. Хотя 70-е, замечу в сторону, были временем кипения театральной жизни и сценических страстей. Но сводится все это снова к статусному сидению, нарядам и охоте за билетами-пластинками. В финале появится списанный с Высоцкого актер и бард Рицкий, но лишь в качестве картонного свадебного генерала, увы.
Налюбовавшись сервизами и платьишками, лично я уже захотела узнать, ради чего собственно читатели должны Марте сочувствовать. Какие важные человеческие качества проявляют она и герой ее романа – 53-летний Лазута Ривин, которого Марта сначала навещала по-добрососедски, а потом, как та Дездемона, за муки полюбила?
Увы, почти все добрые, благородные, самоотверженные поступки тут выпадают на долю друзей Марты. Сама она, да простит меня явно любящий свою героиню автор, вяло тащится по сюжету, ахая, потрясаясь и любуясь собой. Более того, она портит свадьбу лучшей подруги (они так и не мирятся к концу истории) и трусливо сбегает от бывшего возлюбленного – сломавшего руку ради нее. Все это сопровождается километрами рефлексий в тексте, но рефлексии – это не поступки. Поступки же Марты направлены на обслуживание ее единственной большой любви – 53-летнего Лазуты. Почему? Потому что
…с ним я свободна. И всю оставшуюся жизнь хочу быть свободной, понимаете? ...Свобода – это любить только кого само любится, дружить только с кем само дружится и скорбеть только по ком само скорбится… Вот Лазута от меня ничего такого не требует! И я думаю, что не потребует…
Свобода наглядно представлена в цитате ниже. После того, как Лазута и Марта срывают свадьбу лучшей подруги Марты, происходит следующий диалог:
На носу был день моего рождения, и я, конечно, хотела верить, что Настя позвонит мне и поздравит, но как на модельера на неё уже не надеялась.
Сама я ей так и не звонила. Дядя Кеша выкарабкался, вернулся домой, и до меня доходили слухи, что вся семья Шумахиных, включая уже престарелую Полю, плотно занята его реабилитацией. Лазута, узнав о ситуации, предлагал сам сходить к ним с цветами и извинениями, но я отказалась.
– А у неё подруги то есть, кроме тебя? – Спросил он.
– Есть одна. По переписке. В Лейпциге…
[ВЫ ДУМАЕТЕ, ЛАЗУТА СКАЖЕТ: БЕДНАЯ НАСТЯ? ЩАС!]
Он рассмеялся:
– Ну и не мучайся! Соскучится – сама на мировую пойдёт.
Дальше – больше свободы, еще больше!
– А у меня ещё тут новости, – сказала я. – Жорик сломал руку и не идёт в этом году в армию. Мы будем поступать на один курс. И учиться в одном здании. Я думала, за два года, пока он будет служить, всё десять раз утрясётся… Он придёт, поступит, а я уже буду на третьем, да и отвыкнем мы друг от друга. А теперь куда?
– Ты же говорила, что тебе всё равно. Тебе так важен этот ГИТИС?
– Как ты не понимаешь… У меня буквально с утра был разговор с мамой! Она считает, что я не достойна туда поступать, понимаешь?.. Значит, я просто обязана туда поступить!
– Мартик, Мартик! – Лазута взял меня за руку. – Ну нельзя же быть такой ведомой! Честное слово, не знал бы твою маму лично – решил бы, что она гениальный стратег от педагогики. Люди бьются, чтобы воспитать таких детей, как ты, а она пошла от противного и добилась, чтобы ты сама хотела поступить в хороший вуз, иметь приличное окружение и вести насквозь правильный образ жизни. [НУ ПРИЗНАЙСЯ, МАРТИК, ТЕБЕ ЖЕ НЕ НУЖНО ВООБЩЕ НИЧЕГО В ЖИЗНИ? НИ ГИТИСА, НИ ДРУЗЕЙ? ТЫ ЖЕ ХОЧЕШЬ ОПЕКАТЬ ЛАЗУТУ, ПРАВДА? ПРАВДА?] … И на твоём месте я бы подумал насчёт филфака МГУ. Ты начитанная, тебе будет легко там учиться.
Я не стала говорить Лазуте, что он не первый человек, приписавший мне этот чёртов филфак.
Если это не похоже на манипуляцию, я съем свою шляпу.
Автор дает Лазуте совершить один благородный поступок: спасти незнакомого парня, – но выписана эта сцена максимально нелепо. Во-первых, перед этим пожилой человек умыкает Марту с той самой свадьбы лучшей подруги – пообжиматься, как глупый подросток, – а во-вторых…
Под окнами соседнего дома, у молодого, но уже довольно высокого тополя, копошился худой рыжеволосый парень. Я не сразу поняла, что в стволе тополя – пила и что парень кое как водит этой пилой направо налево.
– Ты идиот? – Крикнул Лазута. Парень обернулся и вздрогнул:
– А?!
– Кто так пилит! Он же на тебя нае… ся! Смотри, как надо!
Прежде чем парень успел что то сказать, Лазута деловито подошёл к тополю, выдернул пилу и начал орудовать ею под другим углом.
Зима. Парень в ночи пилит заледеневшее дерево ручной пилой. И, КОНЕЧНО ЖЕ, жильцы дома выскочат только когда тополь упадёт! А до того все глухи, как тетерева на току!
Как только поднимут шухер, кстати, наш гений Лазута погонит любимую девушку бегом через несколько дворов, забыв, что у нее больное сердце, после чего не сумеет вовремя доставить ее ни домой, ни на свадьбу, ни перед кем не извинится, а кроме того, засунет ледяные руки Марте под юбку, чтобы погреться. Как носитель такого интеллекта и душевных качеств дожил до 53 лет, отделавшись только отсидкой и железными зубами, - загадка.
И если поначалу Марта еще предана каким-то идеалам полудетской дружбы и готова, например, сопроводить подругу в женскую консультацию - бесспорно самоотверженный шаг для невинной девочки в 74 году - то постепенно служение Лазуте, круг общения Лазуты, восхищение Лазутой захватывают ее личность как злокачественная опухоль. И если бы книга была об этом... но нет, для автора, по-видимому, именно так и выглядит безмятежная, взаимная, вечная любовь.
Автор, однако, помнит, что героине надо создавать препятствия. И их в сюжете немало. Во-первых, окружающие сурово осуждают любовь героини к Лазуте. Даже бабки на улицах смотрят недобро! Правда, это ни на что не влияет, ни одно препятствие к браку героиня не устранит сама – так или иначе, препятствия будут самоустраняться, их будут разрешать бабушка, дедушка, папа, Лазута... Но терзаться героиня будет много и долго. И главная причина ее терзаний – мать-психопатка по имени Вава. Настоящая, клиническая психопатка, одержимая ненавистью к жизненному укладу своих родителей, откровенно презирающая дочь и бьющаяся от этого презрения в корчах. Вава принципиально живет «на целине», где работает отчего-то дояркой, хотя именно в те годы на целину активно ломилась вторая волна квалифицированных кадров. Но у Силкиной это царство тьмы, откуда когда-то вырвала Марту интеллигентная бабушка и куда Вава то и дело пытается увлечь дочь, как Аид Персефону. На этой целине нет ни инженеров, ни студентов, ни агрономов, в общем-то почти нет адекватных людей, а обитает сплошь кривозубый плебс (вообще тема приосанивания героев над плебсом и высокомерного культуртрегерства как-то неприятно волнует автора), лишенный нравственного начала, грубый и невежественный. Там царит насилие над детьми, в том числе сексуальное, и насилие детей друг над другом. При этом ставится знак полного равенства между материальным благополучием и нравственным развитием. Вскользь упоминается, что были и там, конечно, люди, которые жили
с чистым домом, с вышитыми занавесками, с симфонической музыкой по радио… Я помнила в селе такие семьи – мама сама их сторонилась и мне запрещала к ним приближаться.
Анна Силкина настолько не жалеет красок, чтобы нарисовать это темное царство, что в какой-то момент я внезапно перестала в него верить. Среди людей с вышитыми занавесками и симфонической музыкой по радио не было хамов, интриганов, подлецов, а среди людей, живших с домодельными занавесками, гармонью и популярной музыкой, – простых, но добрых, великодушных, умных? Мать Марты настолько невменяема, что ребенок к школьному возрасту не видал ни шляпы, ни перчаток – по-видимому, даже на картинках? Хорошо. Но учителя в школе не замечали, что мать ученицы явно нездорова, а дети, в конце концов, не дразнили Марту за то, что у нее блажная мать, или не сочувствовали – напротив, с безумной Вавой все сливались в экстазе, все, буквально все хотели дружить против Марты! Но потом я поняла, что несправедлива. В книге есть фрагмент, где Марта с удовольствием читает хвалебное письмо бабушки о себе маленькой:
Детей – да, избегает, особенно бойких и хулиганистых, прямо ощетинивается и шипит, как ёжик. Спросила её, почему. Спутанно объяснила: боится, что будут предлагать что то плохое, курить или в карты играть, а когда она откажется, засмеют и поколотят. Я решила трагедии из этого не делать, думаю, что в Москве друзья для неё найдутся – не все же там в карты с первого класса режутся.
После этого явления серебристо сияющего дитяти я вдруг резко поверила в описанную автором ненависть и все претензии сняла.
Мать же так и останется главным злодеем книги. Вначале меня покоробило сравнение Вавы с Олегом из розовской пьесы «В поисках радости», который рубил шашкой мебель. У Розова-то мебель была порублена в знак отчаяния: мещанка Леночка отомстила Олегу за нечаянно испорченный стол и убила его аквариумных рыбок. Но потом я подумала: может быть, автор лучше меня знает своего персонажа? Может быть, это намек на бурное прошлое Вавы? А что если родители когда-то за испорченный стол уничтожили ее рыбок, кота, собаку, и бедная девушка сошла с ума? Как бы то ни было, ее душевное расстройство очевидно: она доведет дочь до сердечного приступа, будет резать шелковые комбинации, купленные ей на свадьбу, и бить сервиз – и никто ни разу не поднимет вопроса о ее психическом здоровье, включая, что странно, самого автора. Это всё настолько не вяжется друг с другом, что происходящие с Мартой ужасы до какого-то момента производят впечатление «он пугает, а мне не страшно».
Но настал момент, от которого даже мое каменное сердце содрогнулось, и я исполнилась жалости к Марте. Это описания секса.
Нет, дело не в натурализме. Читали мы и Генри Миллера, и Набокова, и Огюстена Берроуза, и Адера. Напугаешь ли нас откровенными описаниями? Но в этой истории счастья 18-летней девочки и 53-летнего музыканта, а по совместительству бывшего зэка, несколько раз перенесшего сифилис, есть леденящая душу механистичность. Героиня говорит, что секс с мужем для нее – полное счастье и исполнение желаний. Но будем честны, радости, комфорта и удовольствия в описанных процедурах столько же, сколько испытываешь в вагоне метро в час пик во время панической атаки. Единственная радость, в которую верится, – это гордость девочки, у которой есть всамделишный секс, как у взрослой. Удовольствие упомянуто один раз - весьма дежурно («мне стало так хорошо, что я закричала и забилась»). На этот один скупо описанный оргазм (если это был он) приходится много абзацев, где обстоятельно описывается половая жизнь Марты, вплоть до досадливого отстирывания «клякс семени» с белья, и я даю слово – Марта, детка, тебя обманули, так не выглядят плотская любовь и желание, так выглядит совращение очень юного и неопытного человека. Эротизма не добавляют ни сальные шепотки Лазуты, ни обнаружение в бельевом ящике игрушечной кукурузы, которой, хммм, пользовалась его предыдущая любовница (юные девочки, мечтающие о любви, вы возбудились? вот и я, далеко не юная, опытная тётенька, что-то нет). При этом автор не устает восхищаться любовью Марты, да и сама Марта тоже неустанно красуется и жаждет то восхищения окружающих, то – не особо логично – их осуждения и ненависти, а ее самые заветные желания выглядят примерно так:
Мне захотелось поехать с ним куда нибудь на воды. Хоть в тот же Кисловодск. Чтобы он там пил нарзан и ходил на процедуры, а я, нарядная и томная, как Леночка из «Весёлых ребят», принимала бы в это время хвойно жемчужные ванны в разноцветном купальнике, а потом в светлом платье с оборками и соломенной шляпке бродила бы с мужем под руку по аллеям санаторского сада и шептала: «Милый, ты что то сегодня бледен. Покажись завтра профессору N. Непременно».
По-видимому, это стоит всех тех унылых телодвижений, которые описывает Марта. Утешает лишь одно – образ Марты, и без того неровный, тут окончательно расползается: то 18-летняя советская девочка описывает первый секс фразами в духе: «кончал он здорово» (откуда ты знаешь, Марта, что это так называется? откуда ты знаешь, как кончают здорово, а как отстойно?) - то в той же сцене наивно называет головку члена – «шариком».
Впрочем, это может быть проблемой языка и стиля повести, очень неоднородных. Вообще есть ощущение, что с публикацией торопились и что-то поспешно выбрасывали – или не успевали дописать. Многие детали провисают и не выстреливают. Марте снится явно пророческий сон, где ее бывший жених участвует в какой-то «войне в горах», что, вероятно, отсылает нас к Афгану – но военной карьеры Жорик не выбирал, а армейская служба для него к началу войны должна уже закончиться; к чему в произведении эта деталь – непонятно. Почему-то для Марты длительное время невозможен секс лицом к лицу с партнером, что, конечно, печально, – но причины этой фобии нигде не указаны, как и причины, зачем автор вообще поместил этот факт в текст. Отдельного упоминания стоят ошибки и анахронизмы. Видно, что автор работал над матчастью, но работа эта скорее школьническая: атмосфера эпохи распадается на тщательно прописанные детали, за которыми назойливо сквозят мировоззрение и менталитет современного молодого человека. На читателя вывалены названия книг, локаций, исторические факты – но скорее для поспешной демонстрации: вот это автор знает, и то знает, и то почитал. При этом в речи героини в 1974 году фигурирует пластик (поправьте меня, но... тогда это называлось целлулоидом). «В Лазутино время менее блеклым было всё: и одежда, и мебель, и музыка, и мультфильмы» - говорит героиня, не уточняя, какие именно «менее блёклые» мультфильмы сороковых-пятидесятых годов она видела. Ах да, еще про сороковые: зэков, вопреки убеждению автора, не гребли в штрафбат принудительно и массово, каждое заявление рассматривали индивидуально; но если предположить, что у Лазуты было какое-то особенно безумное лагерное начальство, готовое пихнуть в действующую армию непроверенного сидельца, их бы не остановило то, что он - внимание! – играл в самодеятельности!
Тема войны, пожалуй, заслуживает отдельного упоминания. В 74 году героиня должна быть буквально окружена воевавшими людьми, но из всех персонажей на фронте побывала лишь ее соседка. Более того, в мире Анны Силкиной, кажется, все только и делали, что пытались получить бронь или радовались ее получению. Лазута сидел в лагере, и война для него была «как сон». Заметим, ни малейших волнений за ушедших на фронт или оказавшихся в оккупации друзей или родных не упомянуто, а ведь Лазута – еврей; более того, умерший от последствий ранения однокурсник вызывает лишь его презрение – ведь этот негодяй посмел, пользуясь заключением Лазуты, считаться самым талантливым музыкантом на курсе! Отсидел же наш Лазарь – забыла упомянуть – за то, что выбил другу глаз. Но и тут он милый, добрый человек, ведь благодаря выбитому глазу друг не попал на фронт и был ему БЛАГОДАРЕН! Венчает эту идиллию история о старом опустившемся друге Лазуты, которого надо пожалеть. Почему? А потому что он претерпел в блокаду лишения – осиротел и продавал ради друзей украшения матери, доставая из-под полы деликатесы, а потом СОВЕРШЕННО ВНЕЗАПНО пошёл по плохой дорожке:
Ты знаешь, что это за человек? Его отец тоже был художником, театральным, выдающимся. В девятнадцать лет, во время блокады, Комсомол в один день стал круглым сиротой. Его родители попали под артобстрел. Он остался один. Большая отдельная квартира, антиквариат, деньги, связи, бронь от фронта. Он был рубаха парень, добрый, щедрый. Через его квартиру пошли знакомые, у которых разбомбило дома. Он всех кормил. Он знал, где колбасу из под полы продают, знал, где можно золото на хлеб обменять.
– А так было можно?
Из моих знакомых блокадницей была одна тётя Таня Шумахина, но она не любила об этом говорить и уж точно ни разу не упоминала никакой колбасы.
– А ты как думала? У матери Комсомола была прекрасная коллекция украшений, и он её практически всю отнёс спекулянтам. Зато все его друзья выжили. У него спаслось человек пятнадцать. А потом блокада кончилась, а привычка к гостям осталась. Только гости уже были другие.
И хотя Анна Силкина демонстрирует обширное знакомство с советской подростковой прозой – но почему-то она не упоминает других сверстников Лазуты, которые рвались на фронт, приписывали себе года, мечтали бороться против немецко-фашистских захватчиков и отказывались от брони. А ведь она должна знать как минимум Володю Дубинина – полное собрание сочинений Кассиля упоминается в книге. Да и девочка Гизи, которой когда-то Юра Коринец посвятил стихотворение про дом, погибла на фронте – она, немка, работала на советскую разведку, и ее казнили фашисты… А что касается обмена украшений на колбасу из-под полы – жаль, что Силкина не упомянула в своей книге другое собрание сочинений, зеленый четырехтомник Леонида Пантелеева, который в блокадном своём дневнике писал:
Если останутся у нас потомки (а я надеюсь, что они все-таки будут, и будут счастливее нас), пусть знают они, что были среди нас и малодушные, и трусливые, и холодные сердцем.
Что вражеские бомбы и снаряды действовали нам на нервы.
Что цветов не было, а в цветочных магазинах продавали семена редиски и луковицы гиацинтов, которые употреблялись в пищу.
Что жили среди нас мелкотравчатые шиберы и замаскированные спекулянты, скупавшие золото и фарфор, хлебные карточки и медицинский спирт, дуранду и морскую капусту.
Что за большие (астрономически большие) деньги из-под полы можно было купить все что угодно - вплоть до коровьего масла и краковской колбасы.
Что тем не менее нам постоянно хотелось есть. И что мы говорили об этом больше, чем полагается героям.
Что не все умиравшие от голода умирали безропотно.
Что женщины наши плакали, и плакали много и долго, пока не высохли их глаза.
Что городские рынки кишели безнадзорными детьми и карманными ворами. Что за кусок хлеба люди выменивали там самое ценное, что у них было, коробок спичек или обручальное кольцо. А рядом девица-ремесленница покупала за те же сто граммов пайкового хлеба шелковые эстонские чулки или аляповатый коврик с толстопузыми и большеглазыми купидонами в пионерских галстуках.
Что лошади продолжали есть овес, пока их самих не съели.
И этой цитатой я хочу завершить свой бесконечно длинный отзыв на книгу, которая была задумана, как апология мещанства – и выглядит в итоге как самый злой и самый разоблачительный памфлет, мещанство осуждающий.
