Оболонский не был любителем болот и не понимал тех, кто находит прелесть в бескрайних плоских равнинах, кое-где разбавленных деревцами да кустарником. Впрочем, надо отдать должное, Синявские болота были не из тех, что вселяют ужас замшелыми корявыми стволами, торчащими из зловонно пузырящейся черно-зеленой мути, напоминая худшие кошмары или страшные детские сказки. Само собой разумеется, в здешних местах были и глубокие трясины, «проравы», как их здесь называли, и омертвевшие деревья, но возвышавшуюся песчаной насыпью дорогу, ведущую на юг, в глубь, окружали совсем другие пейзажи: разливанное море трав, между которыми серебристыми рыбками поблескивали обмелевшие озерца, бесконечные родники-крынички, ручьи и речушки, невысокие холмы с живописной купкой крепких деревьев, шапки кустов, царящие над камышовой зарослью… Здесь была своя красота. Тот, кто хотел ее видеть – видел. На тихой поэтике этих мест отдыхал взгляд. Однако мага это мало привлекало. Его занимала задача, с которой не терпелось поскорее расправиться. Какой смысл терять время на бессмысленное разглядывание сомнительных красот?

Лошадь шла споро, и все равно дорога к имению Меньковича заняла несколько часов. Солнце встало в зените, когда Оболонский увидел вдали крышу какого-то строения в центре густо посаженных деревьев – дорога ныряла именно туда и терялась в темноте их крон. Четкая граница, равное расстояние между стволами – все говорило о том, что впереди не лес, а парк. В былые времена искусный садовник немало поработал над кронами росших вдоль дороги лип: ветви, росшие внутрь, тщательно обрезались и отводились, тем самым образовывая аккуратный полукруглый тоннель над дорогой. Но то было слишком давно, а сейчас липы выглядели неухоженными, и их молодые ветви норовили царапнуть неосторожного путника зеленым когтем. Ограждения не было, да и к чему оно в этой несусветной глуши? От кого хорониться?

Только Оболонский подумал об этом, как услышал дробный перестук копыт, а спустя несколько минут ему навстречу из полутьмы тоннеля, образованного смыкающимися вверху кронами лип, выехали двое всадников. Одежда да и весь облик прибывших говорили о том, что это не простые слуги, и уж тем более не кметы.

Минутное молчание, в течение которого и гость, и встречающие пристально разглядывали друг друга, нарушил один из прибывших, молодой и вызывающе одетый франт.

– Это частное владение, милсдарь, – гнусаво и надменно сообщил он, – и его хозяин не желает никого видеть.

– Зато я желаю, – спокойно ответил Оболонский, пожимая плечами, – Полагаю, он с моим желанием согласится.

И странное дело, вроде не сказал человек ничего особенного, а едва заметные акценты сразу все расставили по местам: и его собственную значимость, и годность тех, кто его встретил. Невысказанный, но слишком явный намек на незначительность тут же разозлил гнусавого.

– Вот как? – взорвался молодой шляхтич, приподнимаясь на стременах в опасной близости от Константина, – А железякой под ребра не хочешь?

– Тихо, тихо, – вдруг сказал второй, мужчина лет пятидесяти, седоватый и большеголовый, куда более представительный, умный и опытный, чем его молодой напарник, – Кто ж ты таков будешь, мил человек, если лезть на рожон не боишься?

– Советник по особым поручениям Особенной канцелярии Иван-Константин Оболонский.

– По особым поручениям? – задумчиво постучал хлыстом по руке шляхтич, что постарше, оценивающе разглядывая гостя, – Что ж, господину Тадеушу Меньковичу наверняка есть о чем поговорить с княжеским посланником.

Последние два слова были сказаны тоном на грани оскорбления, однако придраться было не к чему. Не успел Оболонский задуматься над подтекстом, как молодой франт презрительно и демонстративно фыркнул и тут же замялся под грозным взглядом старшего.

– Езжай-ка, Гордей, предупреди, что господин Оболонский пожаловал. А мы… мы пока побалакаем дорожкой.

Первые несколько минут прошли в задумчивом молчании, в тишине, нарушаемой лишь неторопливым цокотом копыт да пением птиц.

Угрозы молодого шляхтича Оболонского не удивили: мелкая знать всегда щепетильно относилась к оскорблениям, и то, что тот угрожал, даже не узнав с каким делом прибыл советник и не станет ли сегодняшний противник завтрашним господином, говорило как о его глупости, так и о вере собственную неприкосновенность. Однако куда больше сказало простое фырканье и то, что слышалось между слов речи старшего. Не слишком-то мы боимся княжеской власти, здесь она нам не указ. Ну да ладно, посмотрим, с чем господин хороший пожаловал…

А вот это наводило на раздумья.

– Так какое дело привело настоящего советника по особым поручениям в эти края?

– Дело? Помилуйте, кто говорил о делах? – услышав насмешливые нотки в голосе попутчика, Оболонский усмехнулся и не смог сдержаться, хотя и понимал, что издевка отнюдь не поможет ему в поисках ответов по делу Брунова, – То не дело, так, сущая безделица. Думаю предложить господину Меньковичу открыть заводик по производству лягушачьих ножек. Слышал я, в здешних болотах лягушки подходящие. Больно упитанные. Молодые да глупые.

Седовласый долго молчал.

– У нас на болотах не только лягушкам раздолье, – наконец произнес он, тяжело и мрачно, совершенно не скрывая угрозы, – Любому путнику нужно быть осторожным, а не знакомому с тропами – особенно. Мало ли что может случиться?

– Правда? И что же? – спросил Константин, с интересом оглядываясь кругом – путники выехали из парка и приблизились к невысокой стене, окружающей дом и хозяйские пристройки.

– Иной раз люди исчезают бесследно, господин советник, настолько бесследно, что даже пряжек от столичных туфель не остается. Что поделаешь, болота – это вам не Высокий бульвар в Трагане.

Оболонский бросил насмешливый взгляд на седовласого провожатого и проехал в арку высоких ворот, распахнутых настежь. Поодаль слева, за стволами сосен и кленов, у длинного приземистого здания, напоминающего конюшню, толпилось десятка полтора человек. Кто верхом, кто рядом с лошадью, они проводили удивленными взглядами новоприбывшего, негромко переговариваясь между собой. Для прислуги держатся слишком раскованно, одеты хорошо – добротно, иные даже и богато. Все вооружены, и оружие выставлено напоказ. Явно местная знать, пусть не столь высокородная, как сам хозяин здешних мест, зато гонор имеющая.

На широких ступенях у парадного входа стояла женщина. Светловолосая, гладкая, холеная, с крупными белыми руками и высокой грудью, выгодно подчеркнутыми открытым синим платьем, она наблюдала за прибывшим с легкой, ничего не значащей улыбкой, как королева наблюдает за казнью приговоренного ею человека. Надменно. Равнодушно. Осознавая свою силу и власть.

Она смотрела почти все то время, что Оболонский спешивался и пересекал широкий двор, но еще до того, как он достиг ступеней, развернулась и ушла, не сказав ни слова.

Поодаль справа послышался скрежет давно не смазываемых петель двери, Константин повернул голову на звук. Почти скрытая деревьями и беспорядочным нагромождением кустов за правым крылом здания стояла древняя башня, точнее, то, что от нее оставалось – два яруса с частично проломленной крышей. Кладка старая, не каменная, но кирпичная, с толстым слоем серого скрепляющего их раствора, что делало башню полосатой, а густая некошеная трава, выросшая у ее подножия, придавала ей вид заброшенной и забытой – если бы не тоненькая тропка, проложенная к ней. Башней явно кто-то пользовался, однако хозяин дома подновлять ее не спешил. Да и домочадцы наверняка избегали приближаться к ней.

Из скрипучей двери вышел человек, озабоченно и хмуро потоптался на месте, пристально и как-то болезненно-подслеповато глядя вслед уходящей женщине. Пошел дальше, к крылу господского дома. Мимоходом обернулся, бросил рассеянный взгляд на Оболонского. Не узнал…

Константин не рад был его видеть. Особенно здесь. И сразу же осознал, что вот теперь, в это самый момент, заурядное провинциальное дело перестало быть таковым – заурядным и провинциальным.

Оболонский дожидался хозяина дома добрых полчаса. Гостиная, куда его отвели, впечатления не производила: выцветший, когда-то аляпистый ситец на стенах, старая мебель, давно нуждающаяся если не в кардинальной замене, то хотя бы в починке, скрипучие паркетные полы, половина плашек которого следовало просто выкинуть, медные свечные светильники, которые не чистились со времен царя Гороха. Впрочем, большая часть того, что Оболонский увидел в этом старинном двухэтажном особняке, было такое же – дряхлое, старое, отжившее. По словам бургомистра, Менькович приехал сюда месяца четыре назад и за это время сумел слегка подновить лишь часть левого крыла и жилых комнат. С остальным он не спешил – либо это его не интересовало, либо занят был чем-то другим, куда более занимательным. Чем же? И как с этим связаны вооруженные молодчики во дворе?

Менькович вошел энергичным тяжелым шагом, сразу демонстрируя себя персоной значимой и властной. Это был крупный высокий мужчина лет сорока, силуэт которого явно подпортила любовь хорошо покушать, отчего черты его лица слегка расплылись и отяжелели, а внушительное брюшко заметно перевалилось через широкий узорчатый пояс.

Константин был наслышан о хозяине дома не только от звятовского бургомистра, но лично знаком с ним не был. Родство Меньковича с Тройгелонами породило немало слухов среди конкордской знати, однако официально его лояльность правящему княжескому дому сомнению не подвергалась, а это, в свою очередь, давало слухам еще больше раздолья. Что же делает столь высокородная личность в болотной глуши, в старом заброшенном доме? То ли попал Менькович в опалу, в немилость правящей княгине, да сбежал с глаз ее долой куда подальше, то ли… прячет темные делишки? Оболонскому это было безразлично. Цель его приезда была иной.

Менькович прошел мимо, не глядя вытянув руку в сторону гостя. Константин неторопливо передал гербовые бумаги, удостоверяющие его полномочия. Хозяин вскользь заглянул в них, отбросил в сторону, упал в кресло.

– Итак, что Вам угодно, господин советник? – хмуро, раздраженно.

– Я разыскиваю девушку, Матильду Брунову. Она пропала недели три назад. По словам очевидцев, в последнее время она часто бывала в обществе Ваших людей. Я бы хотел с ними поговорить.

– Девушку? – удивился Менькович, – Вы беспокоите меня ради какой-то девушки?

– Княжеский закон каждому дает право на защиту. Даже девушкам.

– Я не слышал ни о какой Матильде Бруновой, – хозяин дома был, похоже, слегка озадачен, даже заметный сарказм гостя его не вывел из себя, – С каких пор Особенная Канцелярия занимается пропавшими девушками?

– Она и не занимается, – холодно пояснил Оболонский, – Брунов был приятелем канцлера Аксена. Это личная просьба о помощи.

– Брунов, Брунов… Ах, Брунов! Вздорный старикашка из Звятовска! – Менькович скривил полные губы в недоброй усмешке, – Если у него была дочь, я не удивляюсь, почему она исчезла.

– Поясните, господин Менькович, – сухо бросил гость.

– От такого папаши немудрено сбежать, – неожиданно хихикнул хозяин, – Вот что я Вам скажу, советник. Вы не там ищете. Поспрашивайте местных купчишек да мещан, а здесь Вы ее не найдете.

– Я сам решу, кого мне спрашивать и где искать.

Менькович насупился, недовольно нахмурив брови и раздраженно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

– Вы мне перечите? – удивленно проговорил он, словно не веря собственным ушам, – Да я Аксена в порошок сотру…

Подумал. Опять нахмурился.

– Постойте, Оболонский… Вы случайно не сын графа Оболонского? Того самого, что нагишом въехал на коляске в княжеский театр, изображая римского императора? – Менькович искренне расхохотался, – Ну я Вам скажу, и потеха тогда была!

Отсмеявшись, хозяин встал, прошелся по гостиной, искоса поглядывая на гостя, лицо которого застыло непроницаемой холодной маской. Пикантное воспоминание отлично подняло Меньковичу настроение, а тщательно скрываемое неудовольствие Константина ослабило напряжение, державшее хозяина имения с той самой секунды, когда сообщили о странном и несвоевременном визите княжеского посланника.

– Я хорошо разбираюсь в людях, – сказал он, останавливаясь напротив Оболонского и глядя ему в глаза сверху вниз, – И я чувствую, что в отличие от Вашего папаши, Вы искренний и честный человек. А потому искренне и честно советую Вам: не становитесь у меня на пути.

– Это угроза?

– Нет, что Вы. Просто дружеское предупреждение. Пожалуй, Вы мне даже нравитесь….

– Экселянт, охота вернулась, – в гостиную без предупреждения ворвался жизнерадостный молодой человек лет шестнадцати с развевающимися темными волосами и в легкой полураспахнутой сорочке. Влетел и застыл на пороге, переводя взгляд с хозяина на гостя.

– Я занят, Лукаш, – неожиданно раздраженно буркнул Менькович.

– Да, экселянт, – расстроено прошептал юноша, поклонился, сделал несколько беззвучных шагов назад и исчез.

Оболонский улыбнулся. Легко, чуть заметно, только дрогнувшими кончиками губ. Понимающе. Предупреждающе. Меньковичу улыбка очень не понравилась. Его взгляд стал холодным и угрожающим. Пожалуй, поторопился он с облегчением…

– Так как насчет Ваших людей, господин Менькович, – Оболонский слегка склонил голову, его улыбка зазмеилась еще больше, – которые знакомы с Бруновой?

Хозяин еще несколько секунд буравил гостя неприязненным взглядом, потом громко хлопнул в ладоши. На звук примчался давешний мальчишка.

– Позови Казимира.

Несколько минут спустя, прервав тягостную тишину, в гостиную вошел уже знакомый Оболонскому седовласый. Бросив настороженный взгляд в сторону гостя, Казимир приблизился к Меньковичу мягким шагом.

– Отведи его к Кунице. Пусть порасспросит о девушке, – буркнул хозяин седовласому и тут же повернулся к гостю:

– Ну как, Вы довольны?

– Вполне, – улыбнулся Оболонский и склонил красивую голову в прощальном поклоне. Менькович небрежно махнул рукой и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Черты его лица неуловимо затвердели, проявив скрытую до поры до времени склонность к жестокости.

К сильному неудовольствию Тадеуша Меньковича, гость хорошо понимал значение слова «экселянт». Так обращались к первому князю Конкордии, это уж потом на русский манер правителей княжества стали именовать «светлейшими высочествами». Оболонский и не скрывал того, какие сделал выводы из случайно оброненного обращения. Конечно, исключать то, что у Меньковича просто мания величия, он не стал, но куда вероятнее, что у хозяина болотного «замка» есть причины примерять на себя старинное обращение.

Готовился ли родичем Тройгелонов дворцовый переворот или он пока только собирал сторонников подальше от траганских глаз? Выводы из случайного обороненного обращения делать было рано, однако факт оставался фактом – властные намерения Меньковича были налицо. И теперь становилось понятным нахождение воинственного вида молодых людей во дворе имения и нежелание хозяина, чтобы этих молодых людей расспрашивали княжеские посланцы.

…Куница оказался чернявым молодым человеком с наглыми темными глазами. Не без некоторого шарма, дерзкий и энергичный, Куница несомненно должен был нравиться женщинам, особенно склонным любить негодяев. Может, пока отъявленным мерзавцем он и не был, но будет, прикинул Оболонский, мельком отметив и надменную позу, и прищур глаз, и жесткие складки вечной недовольности у молодого рта.

Юноша тоже неторопливо оглядел сверху донизу подошедшего к нему Константина и перевел вопрошающий взгляд на Казимира.

– Спрашивайте, господин княжеская ищейка, – ухмыльнулся седовласый, складывая руки на груди, – Вот Ваша жертва.

– Вы знакомы с Матильдой Бруновой? – сухо спросил Оболонский.

– Почему бы и нет, – вызывающе ответил юнец.

– Когда Вы видели ее в последний раз?

– Недели три назад.

Вопросы о девушке его удивляли, но не пугали. Вины за собой не чувствует и вряд ли виновен, с некоторым сожалением подумал Оболонский. А жаль. Самодовольный юнец ему не нравился.

– Это с Вами она собиралась сбежать? – без околичностей спросил маг.

– Ну, со мной, – с вызовом ответил Куница, картинно подбочениваясь.

– И почему не сбежала?

– Испугалась, – неприязненно передернув плечами, надменно сказал Куница, – под папенькиным крылышком осталась.

В глазах Оболонского Матильда тут же выросла: связаться с подобным воинственным переростком было явно жестом протеста, вызовом городскому обществу, но у девушки хватило ума не зайти слишком далеко. Только вот где она сейчас?

– Я даже руки ее просил, – набычившись, вдруг неожиданно плаксиво проговорил юноша, – только этот старый хрыч и слышать не хотел.

– А Матильда, значит, с ним была не согласна? И все-таки с Вами не решилась бежать?

– Это что за намеки? Мими меня любила, – с обидой в голосе ответил Куница и рубяще взмахнул рукой, – Это все ее папаша. Я не хорош для его доченьки, а сам…

– Вы знаете, где она сейчас?

– Не знаю, – неприязненно огрызнулся тот, – Папаша, видать, куда-то отослал. Я справлялся в городе, никто не знает.

– А с самим Бруновым Вы говорили?

– Хотел, – с вызовом ответил Куница, – Три раза наезжал, а дома не застал. Прятался, ей Богу, от меня прятался, пока не помер, а я ж хотел… А, что хотел, то и хотел, – он неприязненно махнул рукой в сторону и вдруг спросил подозрительно:

– А Вам-то что?

– Да вот, хочу узнать, не после Ваших ли визитов Брунов помер?

– Ах ты…, – Куница яростно рыкнул и набросился с кулаками, да Оболонский окатил его высокомерным взглядом, коротко кивнул на прощанье Казимиру, круто развернулся и ушел, нимало не прислушиваясь к перебранке между Куницей и Казимиром. Все равно больше ничего толкового узнать здесь он не сможет.

Покидая негостеприимный дом, который почему-то называли замком, хотя от замка в нем остались только два яруса дряхлой башни, Оболонский подводил итоги: визит к Меньковичу принес совсем не те плоды, на которые он изначально рассчитывал. Во-первых, о Матильде не узнал ничего определенного – увы, Куница не врал. Во-вторых, вероятнее всего, заимел личного врага, убежденного в том, что столичный чиновник прибыл, дабы раскрыть его тщательно скрываемые в болотной глуши замыслы дворцового переворота. И с учетом того, сколько незанятых рук, ног и голов болталось во дворе дома Меньковича, эти замыслы и вправду могут остаться нераскрытыми. А в-третьих, он встретил здесь человека, которого меньше всего ожидал увидеть. Даже если это не имело никакого отношения к делу Брунова, Оболонский знал, что неприятностей не избежать.