Художественное электронное издание

ХУДОЖНИК

Валерий Калныньш

ФОТО АВТОРА НА ОБЛОЖКЕ

Ксения Родионова

© Анна Родионова, 2021

© «Время», 2021

* * *

«Я – жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить»

Анна Родионова – живое воплощение этой максимы Альберта Швейцера. Я не знаю человека, чье сцепление с жизнью было бы таким полным. Хочется сказать: она держится за жизнь мертвой хваткой.

Знаю, что говорю: я наблюдаю это чудо уже тридцать лет. Кинолента памяти услужливо нарезает клип: мы с Аней бежим босиком голышом по снегу с ведрами крещенской воды из-под крана – облиться; мы с Аней чокаемся валерьянкой, решая, уходить ли мне от мужа; мы попадаем в аварию, и сливы из багажника летают по всему салону Аниных белых «жигулей».

Десятки, сотни эпизодов, и в каждом – сгущенная, стремительная, ослепительная жизнь. И Анька – можно я буду называть ее Анькой, как привыкла? – кидается в нее с головой, без промедления, никогда не уклоняясь. Отдается ей без остатка. Но при этом зорко выхватывает и накрепко запоминает ее признаки, ее особые приметы. Чтобы потом рассказать. Устно. За столом. Многочисленным гостям.

«Аня, почему ты не пишешь? Ты просто обязана писать!» – восклицают слушатели. Нет. Некогда. Жизнь отнимает все время. Один старый поэт как-то сказал мне: «Плох тот поэт, который, выбирая между писанием стихов и любовным свиданием, выбирает стихи». Анин выбор все эти годы был выбором настоящего поэта. И уже казалось, что ей суждено вслед за Сирано де Бержераком стать поэтом, не оставившим поэмы.

И тут – новое чудо: Анька стала писать. И кинулась в этот омут, как привыкла: очертя голову. Рассказ за рассказом. Книга за книгой. Когда Анька прислала мне первый рассказ, я открыла его со страхом. Вдруг сработает эффект гальки? Подбираешь ее на пляже влажную – нет ничего красивее. А высохнет – серый невзрачный камешек.

Начала читать – и с первых же слов испытала облегчение: не высохли. Вся стремительность Анькиной жизни, вся блистательность ее устных рассказов – тут. В каждой строчке, с безоглядной щедростью, с детской смелостью, с поразительной зоркостью сердца и гибкостью ума, – признаки жизни.

Вера Павлова

В спальном корпусе идет работа
повесть

Пробую писать левой рукой. Загружать другое полушарие.

Меня и так муж называет «Боккаччо». Тот в самый разгул чумы кропал своего стоглавого «Декамерона».

Предложила Саше писать с ним «двумя перьями». Сто глав не потянем, но двадцать вполне. Ответил: «Меня не надо уговаривать».

Ах, этот русский язык:

Не надо меня уговаривать – означает категорическое нет.

Меня не надо уговаривать – означает категорическое да.

Сошлись на воспоминаниях о начале нашей с ним жизни – ведь у каждого своя правда, интересно же увидеть себя с его стороны. Что он там про меня понял.

Саша сказал, что попробует, хотя завален работой.

А у меня уже азарт. Ни дня без строчки.

Начало

В Ялту Татьяна ехала в состоянии сильной неприязни к себе самой. Когда-то неплохо начала – писала пьесы, закончила Литинститут, кланялась на премьерах. Но источником хоть каких-то доходов этот труд не стал. А больше она ничего не умела. Конечно, она жаловалась на цензуру, и правильно жаловалась, но, честно говоря, положа руку на сердце, понимала – не ее дело.

Сердце давила тоска от невостребованности, невысказанности и никчемности. Зависть к успешным драматургам душила – когда она получала из ВААПа тоненький бумажный отчет распространения пьес по городам и театрам, ее внимание притягивали везунчики, у которых был городаж. Максимальным успехом пользовались пьесы, уже прогремевшие в столицах, а также детские поделки, которые разбирали ТЮЗы. Но за них мало платили. А вот городаж обеспечивал отличную жизнь, просто сказочную, – можно было путешествовать с детьми к морю, заказывать продукты в ГУМе и шить платья в литфондовском ателье.

Договоры под заявки с ней пока еще заключали. Она писала страничку какой-то лабуды, завершала удобоваримой моралью, как в басне, типа «Высокое чувство ответственности за свой труд и забота о процветании великой страны и бла-бла-бла…».

Но она страдальчески относилась к авансам, которые ей незамедлительно выплачивали, потому что их надо было отрабатывать. А именно это и не получалось. И не хотелось.

Поэтому согласилась поехать на семинар в Ялту, чтобы в уединении, вдали от семьи и детей, сосредоточиться на работе. Написать пьесу о молодежи. Сроки поджимали.

Заняла у обеспеченной родственницы сто рублей и оставила детей на няньку. На кого мужа – не знала и не вникала. У них уже давно все шло наперекосяк.

К поезду ее провожал один из поклонников – уже отработанный номер. Согласилась из жалости, ей он был совершенно по фигу.

Он жалко посидел в купе, неловко тюкнул в щеку и удалился, оглядываясь.

Она забыла о нем в ту же секунду.

В поезде ехал веселый народ – братья-драматурги. Государство изредка подкармливало авторов выездными семинарами. В Ялту в феврале на целый месяц – это была удача. С ними ехали руководители и их жены – наиболее свободная и обеспеченная группа товарищей. Хорошо одетые, с запасами хороших лекарств лечить свои хорошие болезни. Уже в поезде они все надели солнечные очки и стали похожи на кобр.

Ехали к теплу, везли легкую одежду, рассчитывали на приятный ранний загар, который потом закрепят в августе в Юрмале.

Татьяна, которую все звали Тусей, мучительно копалась в своей несостоятельности. Один известный, но полумаститый драматург – с поредевшей лысиной, но с хорошим чувством юмора, по имени Рудик, оказался с ней в одном купе СВ. Татьяне это не понравилось – пилить до Симферополя прилично, и что – не расслабиться, не переодеться?

Направилась к своей еще литинститутской преподавательнице напроситься к ней в купе. Но у той весь двойной номер был в ее пользовании и она совершенно не желала никого впускать.

– Ничего, справишься, будет хорошо, потом спасибо скажешь, – цинично утешила она и выставила бывшую ученицу в коридор.

По коридору фланировал драматург от Латвии Валдис, цепко наблюдая за перемещениями коллег, за стихийно возникающими романами, прислушиваясь к порхающим репликам, – и сразу же записывал в записную книжку. Он писал пьесу о богеме и ее тлетворном влиянии на здоровое советское общество.

Туська попила чаю со своим соседом по купе. Латыш, проходя мимо, каждый раз чуть тормозил возле приоткрытой двери. Рудик сыпал анекдотами, оттачивая их на Туське. А она была очень благодарным слушателем – хохотала как сумасшедшая.

Валдис старался запоминать анекдоты, но переспросить стеснялся. Надеялся, что потом вспомнит.

Наконец настало время ложиться спать. Давясь от хохота, Рудик и Туська решили не закрывать дверь – «чтобы все нам завидовали». Потом он все же вышел и дал ей переодеться. Она, радуясь, что у нее есть летнее платье, в котором можно было элегантно прилечь, быстро постелила постель и легла, натянув одеяло с простыней до глаз. Освобождать соседу купе она не собиралась.

Рудик быстро лег, и некоторое время они лежали молча. Туся думала, сказать или не сказать, что она храпит.

– Между прочим, я храплю, как денщик, – сообщила она соседу. Тот вынул беруши и спросил, что она сказала.

Повторять не хотелось. Она сказала:

– Надо занавеску спустить. Свет в глаза!

Это был как бы намек, чтобы это сделал Рудик, но тот уже запихнул свои беруши. Пришлось самой вылезти из-под одеяла и, радуясь своему летнему платью, потянуть вниз тяжелую штору.

Неожиданно раздался голос Рудика:

– Какая у тебя хорошенькая ночная рубашечка!

Туська задохнулась от негодования:

– Между прочим, это мое самое красивое летнее платье.

Рудик уже не реагировал, на глаза он натянул простыню. Некоторое время лежали молча. Потом вдруг оба начали хохотать. Валдис уже бежал от дальнего сортира с блокнотом наизготове.

Еще немного похохотали. Рудик заснул.

Туська лежала и думала, что жизнь не удалась и что никаких проблесков не предвидится, нет у нее способностей для легкого и быстрого заработка. Нет умения организовать жизнь. А жизнь стала очень тесной, как в коммунальной квартире, – варианты только в личной жизни. Не в работе, не в поездках, не в творчестве.

В ней кипела и перегорала какая-то страсть, она еще не понимала какая, но понимала, что наступает конец желаниям, новым встречам, подползает возраст, о котором она никогда не думала, – возраст подводить итоги.

В большой необъятной стране стало нечем дышать. Однажды от тоски она полетела от Бюро пропаганды на Дальний Восток, и когда вышла в Хабаровске из самолета и увидела корявое слово «Агитпункт» в окружении тусклых электрических лампочек, поняла, что все они живут в одной гигантской ловушке. И единицы, буквально единицы могут дышать, но за это надо стать сволочью.

Иногда она думала – может, стать, но и для этого надо было иметь связи, талант, как у Евтушенко, и в партию вступить, как ее уговаривали. Да она еле из комсомола вылезла по возрасту. А то должна была как миленькая ходить на собрания в Союз писателей и голосовать за весь этот бред.

Вспомнила, что на семинаре будут новые люди. Хотя бы пообщаться.

Драматургов встретили и на комфортабельном «икарусе» повезли через перевал в Ялту. После грязной московской зимы засияло крымское солнце. Вокруг все было совершенно вечнозеленое. После Байдарских ворот засинело море.

Автобус карабкался все выше и выше в горы. И море опускалось ниже. Туся заволновалась – а как же оттуда к морю ходить? Пешком?

– Канатная дорога! – объяснили ей. – И сразу на пляж.

– Какой пляж в феврале? Где купаться?

– В открытом бассейне.

Вот о таком она даже не мечтала – открытый бассейн, а вокруг горы и небо. Еще бы сюда какую-нибудь любовь. Как все засияет!

Народ был знакомый. Сказали, что еще подъедут из Ленинграда.

Туся пошла после завтрака с пластиковым пакетом и набрала зеленых веток – очень много самых разных. Вечная зелень была очень яркая и очень колючая.

А у нее был очень яркий плащ – пальто на теплой подкладке. Ярко-ярко красный.

Перед ужином зашла в столовую и спросила, нет ли ненужных стеклянных банок. Ее равнодушно послали на помойку. Там особенно подошли молочные бутылки с широким горлышком.

Ее комната превратилась в оранжерею. Вдохновения это не прибавило, но стало чуть уютнее в казенном номере.

На дверь, которая была обита звукоизолирующей паклей, прикрытой кожзаменителем, Туся прикрепила много фотографий: семейные, детские, из своих спектаклей со знаменитыми актерами – это особенно тешило ее страдальческое самолюбие. Но экскурсии она не водила и хвастаться особо не собиралась.

Поставила пишущую машинку «Олимпия», вставила бумагу и…

В коридоре послышались шаги. И смех. Время, отведенное для творчества, кто-то проводил весело.

Туся высунула нос: двое, удаляясь, несли свои чемоданы, непринужденно и довольно громко беседуя.

«Новенькие, – поняла она, – не читали, наверное, объявления при входе, которое неизменно вызывало восторг пишущей братии: “Тихо. В спальном корпусе идет работа!”».

За ужином она, как всегда сидя со своим руководителем и его женой, небрежно спросила:

– А что за шум в коридоре был? Народ появился?

– Двое из Питера сегодня приехали.

С соседнего стола ей кивал знакомый драматург из Молдавии. Она однажды переводила его пьесу. Это не значило, что она знает молдавский, все было с подстрочника. Но за литературную обработку подстрочника неплохо платили – половину стоимости сочиненного текста. Фамилия драматурга в переводе с молдавского означала Василёк. Этот Василёк хотел, чтобы она перевела еще одну его пьесу. Потому что она не просто переводила, а заново писала многие сцены и диалоги.

В конце концов, с паршивой овцы хоть шерсти клок, но сначала она была обязана написать договорную пьесу, а уж потом заниматься приработком.

Но Василёк был настойчив. Он сказал, что будет ей диктовать перевод, чтобы у нее уже был текст на русском. А потом она может с ним делать все что угодно.

В принципе, это было более реально, чем та молодежная лабуда, которую она должна была сдать. Молдавских героев звали красиво Аурел и Ануца. Звучало интереснее, чем Иван Пантелеев и Светлана Филимонова.

Как же она все это не любила! Давать имена – ну как в роддоме. Да не все ли равно, как их зовут.

Короче, она согласилась на молдавский подстрочник. Только велела все перевести, быстро и не очень афишируя. Потом она скажет, что вот случайно нашлась хорошая пьеса из дружественной республики.

Договорились засесть немедленно.

Когда шли к ней в комнату, навстречу в столовую, явно опаздывая, спешила давешняя парочка. Одного из них она знала по московским встречам. Поздоровались.

Странно, что они оба из Питера. Один точно москвич.

– Ты не знаешь, кто это в темном плаще и в красивых перчатках? – спросила она Василька.

– Народный артист Толя, – не моргнув глазом, ответил молдаванин.

До завтрака желающих отвезли на автобусе в бассейн. Туся плавала неважно, но все равно очень любила. Вставало солнце. Вокруг темнели горы. Василёк рвался ее учить, но она предпочитала собачий стиль каким-то там кролям и брассам.

Накупавшись, сели в автобус. Солнце уже сияло вовсю.

После душа побежала завтракать.

Народный артист Толя шел к столику с тарелкой рисовой каши. Она прошла было мимо, но Толя задержал на ней взгляд и спросил:

– Если не ошибаюсь, в мурманском театре идет ваша пьеса? Моя пьеса в том же театре, мы на одной афише.

Тусе польстило внимание. Ее мало где ставили.

– Вы – Таня, я – Саша, – распределил народный артист Толя, – правильно?

«Сволочь Василёк, хорошо, что я еще никак не назвала его, – мелькнуло в голове», – и она сказала:

– Правильно.

А что она еще могла сказать?

И разошлись по своим столикам.

Потом Туся вспоминала – пробежала ли хоть какая искра, хоть намек на значимость в этом диалоге. Кроме раздражения на молдаванина, ничего. Таня подумала: какая же я была толстокожая!

Сломанное колесо

Около него хорошо было быть. Просто стоять. Ни малейшей мысли о романе. Просто надежность. Просто тепло. Просто куда-то вместе пойти.

О чем говорили? О чем-то тогда важном. Может, о Чехове? Может, о погоде?

Сели в вагончик подвесной дороги. Последним подбежал Василёк. И сразу обида – мы же договаривались работать над подстрочником. Уже ногу поставил, чтобы войти.

И такое недовольство! Просто собственник. Татьяна этого очень не любила, давления любого.

Неожиданно Саша отстранил молдавского драматурга и не дал ему зайти внутрь. Вагон дернулся и пополз вниз.

– Это что такое? – возмущенно завопил Василёк.

– Ты нам надоел, – приветливо сказал Саша.

И Тусе немедленно захотелось его обнять.

Вагончик плыл не спеша, низко, почти касаясь крыш домов, сараев. Виноградные плети еще оставались голыми, но на них уже зарождались будущие грозди, наполненные крымским солнцем и вином. Обнажены были жалкие хозяйственные постройки. Стояли водокачки, ждали воды с гор.

Люди, собаки, кусты сирени ждали весны.

Рванул внезапно ветер, и Саша обнял ее, закрывая от негодования природы. Хотелось плыть и плыть. Татьяна ничего не знала ни о его профессии – понятно, что драматург, но это не способ заработка, это дар Божий и ничто больше (например, Татьяна себя числила домохозяйкой), ни о его прошлом, ни о его настоящем, ни где он живет, ни с кем он живет. Не знала и не хотела знать.

А вот бесконечно плыть к морю на подвесной дороге – хотела.

На набережной гуляли зимние курортники – тепло одетые, даже укутанные. От моря дуло ледяным весенним ветром.

Подошли к воде. Постояли. Вдали, на самом горизонте, шел большой пароход.

– Интересно, как его зовут? – произнесла Туся.

– «Александр Грибоедов», – моментально ответил Саша, даже не прищуривая глаз.

Туся подивилась остроте зрения, но решила, что врет. Надо было потом прожить столько лет, чтобы поверить, что сказал правду.

Зашли в цветочный магазин. Аромат был нежный и не депрессивный – Татьяна терпеть не могла цветочные магазины, они ей напоминали кладбища.

А здесь стояли слабо окрашенные природой фрезии – и от них шел запах, который обычно эти цветы не издавали. Зимние сорта не пахнут. У них нет на это сил.

Он хотел купить ей букет, но не решился. Не хотел походить на Василька.

А вот и он. Стоит, обиженный, смотрит на колесо обозрения.

– Пошли от него, – потянула Туся.

Саша уже купил в кассе два билета и повел ее к кабинке.

Василёк исчез.

Кабинки поочередно спускались вниз и заселялись пассажирами. А их кабинка поднималась по мере заполнения. И вот они уже на самом верху, вот стали спускаться.

– Ты боишься высоты? – спросил Саша.

«Очень, – хотела сказать Туся, но не сказала, а подумала: – С тобой я ничего не боюсь!» Но показалось тривиальным и то и другое. Смолчала.

И вот включили музыку, и под вальс Штрауса они стали вздыматься к небесам, к солнцу, к вечности.

И опять захотелось, чтобы никогда не кончалось это колесо. Какой сегодня насыщенный день – одни полеты!

На полуобороте их заваливало, но не вниз головой, слава богу. Просто возникало чувство, что они лежат на одной постели – головами к небу.

Пока шел круг, Татьяна ждала этого момента. Желала.

И по ее желанию именно в этой перевернутой позиции сломалось колесо обозрения. Встало.

В полувисячем положении Саша обнял ее, и они замерли.

Из соседней кабинки раздался певучий голос Василька:

– Хорошо из горла пить!

Он тоже висел, сильно запрокинувшись.

В его руках был остродефицитный, но доступный в Ялте 78-го года напиток пепси-кола.

Обратно поднимались пешком – подъемник уже не работал. Ужин диктовал расписание дня.

Влетели последними – никого уже не было в столовой. Официантки снимали с себя фартучки и кружевные наколки.

Ворчливо покормили чем Бог послал.

Татьяна и Саша были рады, что они одни.

Хотелось исчезнуть с поля зрения всего семинара.

Хотелось скрыть от самих себя волнение в висках.

Татьяна ушла в душ, который находился на этаже, и простояла под горячей струей почти час. Приходила в трезвое чувство.

Саша засел за пьесу, которую готовил к завершению. И хорошо пошло.

Потом Туся заперлась у себя в комнате и не отвечала на стук – не знала кто и не хотела знать, кому она понадобилась. Пусть думают, что она крепко спит или сидит в каком-нибудь номере в веселой компании братьев-драматургов.

День завершался, горы засыпали. Море исчезало. Чехов грозил пальцем.

На стене висело ружье.

Переговорный пункт