Благодарю Адама Поморского, главного моего гида по жизни и творчеству Анны Ахматовой, и Томаша Любеньского – моего гида по России.

Анна Пивковская

«Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что – то забывать…»

Анна Ахматова

Черный лебедь

 
… Себя чуть помню – я себе казалась
Событием невероятной силы
Иль чьим –то сном, иль чьим –то отраженьем (…)
 

Анна Ахматова «Энума Элиш»

Какой она была? Тринадцатилетней девочкой, представляющей себя черным лебедем на царскосельском пруду. Черных лебедей привезли из Италии при царице Екатерине II, и в детские годы Анны Горенко, будущей Анны Ахматовой, они были явлением необычайным и редким. Все восхищались черными лебедями не только из – за их красоты. Они были также и диковинкой. Чужеродные и непохожие на белых лебедей, хорошо известных и легко приручаемых. А в нашем тринадцатилетнем черном лебеде оставалось еще многое от гадкого утенка, к тому же писавшего стихи. Стихи позволяли ей приручать мир и давали ощущение своей исключительности. Итак, Аня Горенко чувствовала себя поэтессой чуть ли не со дня своего рождения. Особенная, вовсе непростая красота выделяла ее среди ровесниц. О девочке с таким типом красоты можно было справедливо сказать, что она в равной степени и красива, и некрасива. Одно дело быть неземным созданием с белокурыми локонами, как Ольга Глебова – Судейкина, ее будущая подруга, а другое – высоким черноволосым подростком со странным горбатым носом и челкой. Впрочем, челку она придумала позднее, по образцу наимоднейших парижских причесок начала XX века. Придумала она также и себя и выросла красавицей. Иосиф Бродский скажет, что она принадлежала к числу поэтов, которых в нашем мире попросту не встретишь, они являются в него готовыми, полностью сформированными. Она тоже была готова. А также и история была готова вписать ее в свой бег – в «Бег времени», как Ахматова назовет свою последнюю, изданную в 1965 году книгу стихотворений…

Отец Ани еще в ее детстве, прежде чем та начала писать стихи, по какому –то поводу назвал ее из чувства противоречия «декадентской поэтессой». Ко всему прочему она во сне проявляла лунатизм и считала себя дочерью месяца. Но в шестнадцать лет она уже писала стихи с полным сознанием того, что она – поэтесса. Позднее поэзия Анны Ахматовой станет, по ее предсказанию, чем – то вроде особенных прожекторов, вырывающих из непроницаемой тьмы фрагменты ее жизни. И какие фрагменты! Детство в Царском Селе, легендарное здание Лицея, где учился молодой Пушкин, дореволюционная петербургская молодость в кабаре «Бродячая собака» и первая литературная слава. Дождливый Париж с Амадео Модильяни, супружество с Николаем Гумилевым, дружба с Осипом Мандельштамом, весенние, мокрые кисти сирени, поцелуи и пахнущие кожею дрожки. Всю эту атмосферу можно обнаружить в ее первых стихах, вошедших в сборники «Вечер» и «Четки». Но уже очень рано в эти лирические стихи вторглась история. В стихах шестнадцатилетней Анны Горенко уже слышны отзвуки революции 1905 года и потрясение, вызванное гибелью русского флота под Цусимой. Потом взрыв Первой мировой войны, революция, бездомность и голод во время гражданской войны, а в конце слова из «Элегии»: «Меня, как реку, / суровая эпоха повернула».

После революции ее жизнь фактически распалась на две части. Более того, временами у Анны возникало чувство, будто она жила не своей жизнью, а ту настоящую, принадлежащую ей жизнь, у нее незаконно отобрали. Она часто прибегает в своих стихах к слову «двойник». В 1945 году в Ленинграде она напишет в «Пятой северной элегии»:

 
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что – то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая – то мое
Единственное место заняла,
 
 
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу…
 

Позднее ее поэтической миссией станет описание жизни послереволюционной России и оплакивание жертв сталинского террора. Ее жизнь и стихи неразрывно связаны с Петербургом – Петроградом – Ленинградом, какие бы имена не носил этот город. В своей поэзии она умела передавать, а, может быть, и создавать мистику этого, как сказал Бродский, «переименованного города», описывать его химерическую красоту и печальный гоголевский страх. «Медный всадник» Пушкина и «Шинель» Гоголя – это как бы две стороны одной и той же медали. С нее смотрят два лица человека, побежденного этим городом. И еще – лицо Раскольникова, крадущегося к дому старухи – процентщицы, лицо Анны Карениной на скачках, когда прекрасная Фру – Фру ломает себе хребет, и Татьяны, по – королевски удаляющей от себя Онегина пушкинской фразой. А также, как в стихотворении Анненского «Петербург»: «пустыни немых площадей, / где казнили людей до рассвета».

Окно, прорубленное в Eвропу

 
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.
 

Анна Ахматова «СТИХИ О ПЕТЕРБУРГЕ»

Необычайна судьба Петербурга, города Ахматовой. Основанный в 1703 году, в 1712 он становится столицей Империи. В ХХ веке он пережил три переименования, три революции, Большой Террор и 900 – дневную блокаду. Санкт – Петербург, возведенный на болотах тираном и безумным визионером Петром I, названным Великим, поглотил во время своего строительства тысячи жертв. Их кости легли в фундамент этого самого европейского города России, где Нева впадает в Финский залив, а в июне солнце почти одновременно скрывается за горизонт и восходит снова. Петр приказал: «быть здесь городу», и город возник. Его решение воспел Александр Пушкин, гениальный поэт, цензором которого был сам царь Николай I.

 
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложон
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море…
 

«Окно в Европу» фактически было, как писал Пушкин, «прорублено». Город, возникший на болотах и на костях его строителей, вопреки логике архитектуры, только благодаря необычайной воле и капризу своего властителя. Очень скоро Петербург сделался по – настоящему европейской столицей и оброс легендами. Европейской, но все –таки имперской, где улицы слишком широки, a тротуары слишком высоки для человека. Простым людям пришлось жить в городе, построенном для героев, и умирать в нем иногда героической, а иногда и унизительной смертью.

Петр Великий следовал римской традиции, присвоив себе титул императора, а «Петрополь» сравнивали с древним Римом. Жители этого трижды переименованного города продолжают называть его попросту Питером. В мифе этого города взрослела и жила Анна Ахматова, «златоустая Анна всея Руси», как охотно называли ее современники. В значительной мере она сама помогала создавать этот миф. Великорусский ген, зазвучавший восторженным тоном в даваемых ей именах и прозвищах, наверняка был ей приятен. Великая поэтесса, неповторимая Анна, которая даже в тюремных очередях Ленинграда, где стояли измученные российские женщины, или в очереди за селедкой, которую заворачивали в газету, чувствовала себя «Анной всея Руси», «Королевой – бродягой». Наверняка ей не была чужда раздвоенность, характерная для всей тогдашней русской интеллигенции, которая с такой силой проявилась во время блокады Ленинграда. Немецкое вторжение могло привести к упадку ненавистного режима. Однако ценой была бы гибель либо, по крайней мере, унижение России. Поэтому Анна Ахматова стояла в противогазе на крыше своего Фонтанного дома, в дежурстве, борясь с зажигательными бомбами, в буквальном смысле слова с разбитым сердцем, еще перед первым инфарктом, из – за сидящего в советских лагерях сына. И спустя лишь три года после смерти в лагере Осипа Мандельштама, друга и поэта, которого она еще не успела оплакать Стояла, ибо любила Россию, свою великую, великолепную, а временами и ненавистную родину. И любила этот город, где Петропавловская крепость, в бастионах которой содержались и подвергались пыткам поколения политических узников, возвышается над барочными монастырями и дворцами, спроектированными выдающимся архитектором Франческо Бартоломео Растрелли – младшим. Он был любимцем императрицы Елизаветы, дочери Петра I, открытой для европейской моды. Открытой до такой степени, что, ставши императрицей, она уже в 1741 году запретила применение пыток в уголовном следствии и отменила смертную казнь. Запретила также жителям Москвы держать домашних и дворцовых медведей, сидящих на цепи и рычащих на прохожих……

Любимый город Ахматовой строился как произведение искусства, он был воплощением великого плана Петра, сотворенного из воды, воздуха и камня. Возможно, Анна Ахматова сама была особым Божьим творением, созданным из плоти и духа. Маркиз де Кюстин писал в воспоминаниях, что Петр Великий и его наследники относились к своей столице как к какому – то театру. В «Записках из подполья» Достоевский назвал Петербург «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре», а Гоголя – иностранцем на собственной родине. Иосиф Бродский по – другому прокомментировал осуществившуюся мечту Петра Великого: «Город стал пристанью, причем не только в физическом значении. Также и метафизически. Нет другого места в России, где воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература родилась вместе с появлением Петербурга». Ахматова была очарована архитектурой Петербурга, прекрасно ее знала и написала несколько очерков на эту тему. Петербург стал также героем и лирическим адресатом ее стихотворений, сценой для ее собственной мифологии: «А не ставший моей могилой, / Ты, гранитный, кромешный, милый, / Побледнел, помертвел, затих» («Моему городу»). В то же время он был для нее городом прóклятым, что нашло поэтическое выражение в «Поэме без героя»:

 
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
 

Уже царица Евдокия Лопухина, первая жена Петра Великого, прокляла этот город, когда, брошенная Петром, умирала в одиночестве в Новодевичьем монастыре в Москве. Ахматова в своей жизни тоже неоднократно чувствовала себя прóклятой.