Рецензенты:

кандидат филологических наук, ординарный профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» А. Н. Архангельский;

доктор исторических наук, профессор Казанского федерального университета Р. В. Даутова

Авторский коллектив:

А. Г. Качкаева (Предисловие 1, Заключение), И. В. Кирия (Предисловие 2, гл. 1, 6), А. А. Новикова (Предисловие 1, гл. 2, 5, 8, 9), Е. В. Петрова (Предисловие 2, гл. 1, 4, 6), В. П. Чумакова (гл. 1, 3, 5, 6, 7, 8)

Под редакцией

А. Г. Качкаевой, А. А. Новиковой

© А. Г. Качкаева, И. В. Кирия, А. А. Новикова, Е. В. Петрова, В. П. Чумакова, 2021

Предисловие первое. Не совсем научное

«От печки…». Как появилась эта книга?

Магическое слово цифровизация за последние 20 лет превратилось в символ будущности, независимо от того, что в него вкладывают «цифровые оптимисты» и «цифровые пессимисты».

В России «переход телевидения в цифру» профессиональное сообщество телерадиовещателей и профильные ведомства начали активно обсуждать в начале нового – XXI – века. Почти 15 лет назад государственная программа грядущей цифровизации отрасли стала обретать первые контуры (ее первая версия была опубликована в 2007 году). Как раз в это время некоторые из нас^[1] вместе с аналитическим центром Национальной ассоциации телерадиовещателей (НАТ) работали над книгой об опыте «перехода на цифру» в России и мире, специально для которой компания РОМИР проводила комплексное исследование населения России в целом и Мордовии в частности о восприятии цифрового телевидения. В аграрном регионе серединной России (как, впрочем, и во многих других сельскохозяйственных территориях нашей страны) из-за низкого качества приема обычного эфирного телевидения и крайне ограниченного числа каналов телевизор, как рассказывали тогда селяне – первые обладатели цифровых телеприставок, «казал» две программы «с мурашками». В 2005 году контуры программы цифровизации еще только проступали в первых дискуссиях связистов, вещателей, владельцев сотовых компаний и государственных ведомств. «Мордовский эксперимент» на свой страх и риск запустила региональная компания ОАО «ВолгаТелеком». В результате приставки, позволявшие принимать цифровое телевидение (более 20 тематических каналов), которые можно было оплатить в том числе «морковкой и свеклой» (т. е. сельхозпродукцией), появились в шести сельских районах Республики Мордовия. До первой версии государственной программы цифровизации было еще два года. Мы сравнивали восприятие цифрового телевидения в неоцифрованной еще России и в отдельно взятой Мордовии, в которой появилось «цифровое разнообразие». Оценивали степень проникновения и оснащения населения республики цифровыми приставками. Пробовали понять, как изменилась практика телесмотрения в тех домохозяйствах, которые стали цифровыми пользователями, каким образом происходят приобретение, техобслуживание и настройка оборудования, в чем состоит глубинная мотивация покупателей услуг цифрового ТВ. И уже в этом исследовании – пусть и косвенно – был зафиксирован парадокс, связанный с тем, что практика реального просмотра сельскими жителями Мордовии, многие из которых за свою полувековую жизнь впервые начали без помех смотреть не только «полтора канала», но и дополнительные двадцать, свидетельствовала о привязанностях к двум привычным («Первый», «Россия 1»), а вовсе не о росте реальной аудитории «тематических каналов», вроде бы таких желанных и приобретаемых в цифровом пакете^[2]. При этом само наличие возможности выбора было принципиальным, а телесмотрение – особенно с учетом эффекта новизны – увеличивалось и распределялось между еще пятью-шестью каналами^[3], но привычные «теле-любимчики» в целом сохраняли позиции.

Через пять лет после неоднозначно оцениваемого с точки зрения затрат, эффективности перехода и будущего «цифрового дивиденда» запуска программы цифровизации и в преддверии уже ожидаемого к 2015 году отключения аналогового телевидения (срок окончательного перехода на цифру все время отодвигался, аналог в итоге отключили в 2019 году), мы – сотрудники и студенты Лаборатории медиаисследований Высшей школы экономики – поехали в российские села, чтобы наблюдать и фиксировать первые изменения зрительских привычек и предпочтений, связанные с цифровизацией (экспедиции проходили в 2012–2014 годах).

Появление в жизни сельских жителей многоканального телевидения, мобильных телефонов, Интернета и т. д. неизбежно должно было не только преодолевать «цифровой разрыв» территорий и расширять информационный выбор (одна из задач госпрограммы «перехода на цифру»), но и, как предполагали сторонники «коммуникационного изобилия», поколебать привычное еще с советских времен господство государственного (а позже федерального) телевидения как главного канала получения информации и развлекательного контента.

Сравнивая популярность телеканалов в различных сельских поселениях в 2012–2014 годы^[4], мы тоже, как и в 2006 году, фиксировали достаточно уверенное положение каналов «первой тройки» – «Первого», «России 1» и НТВ. Это подтверждало наше предположение, что увеличившийся выбор телеканалов не приведет к существенному увеличению разнообразия предпочтений зрителей ни в одном из регионов. Однако уже можно было заметить догоняющую популярность ТНТ и СТС в некоторых областях и республиках, прежде всего в Ростовской области^[5]. В этой же области и Республике Татарстан мы отмечали также сохранявшееся еще тогда большое влияние регионального вещания. В том числе и из-за цифровизации, которая была неизбежна, но могла реализовываться и по другим сценариям, завершилась бурная тридцатилетняя эра «регионального телевидения» и так называемых телевизионных сетей, которая началась после перестройки, пережила стремительный расцвет в 1990-е (более 3 тыс. вещателей), несколько трансформаций (независимости, технологий, передела собственности, бизнес-моделей, регулирования) в первое десятилетие нового века и обрела нынешние гибридные контуры: немногочисленные независимые коммерческие вещатели, которые не потеряли аудиторию с переходом на цифру, развивая одновременно вещание на разных платформах (кабель, спутник, Интернет), губернские и республиканские каналы и холдинги (всего – около 1000 вещателей), региональные филиала ВГТРК во всех субъектах федерации (89). Общероссийского ТВ регионов не появилось: от «регионального» канала в пакете первого мультиплекса отказались (первоначально планировался), «третий» – так называемый региональный/муниципальный мультиплекс – так и не был создан. В эфире Общественного телевидения России (ОТР), которое входит в первый цифровой мультиплекс как общедоступный канал, выделены «окна» для «региональных врезок». Но как именно после отключения аналогового телевидения смотрят и воспринимают в регионах оставшееся местное телевидение, распределившееся по разным цифровым платформам, – разговор отдельный и тема для будущих исследователей.

Многоканальное телевидение и массовый доступ к Интернету могли повлиять на художественные вкусы, способность критически мыслить и строить планы на будущее или по крайней мере внести коррективы в привычный медиауклад.

Еще одним важным фактором оказались годы исследования. Хотя оно и не было очень долгим, между началом (2012 год) и окончанием (2014 год) первых четырех волн произошли значимые политические события, оказавшие большое влияние на содержание передач федеральных телеканалов, и прежде всего выпусков новостей. Боевые действия на востоке Украины существенно повлияли и на политическую риторику информационного телевещания, и на общественные настроения российских зрителей. Мы видели, как меняется их отношение к информационной повестке дня и общественное настроение в целом. Но для того, чтобы доказать, что изменились они именно под влиянием политических событий, мы должны были провести исследование в одних и тех же регионах до начала военных действий на востоке Украины и после них. Это не входило в наши исследовательские задачи, поэтому мы продолжили исследование по ранее намеченному плану. Однако отдаем себе отчет в том, что сопоставление дискурса сельских зрителей 2012 и 2014 годов не корректно без учета вышеизложенных факторов.

В 2020 году, когда мы завершили эту книгу, страна полностью перешла на цифру. Слово «цифровизация» стало привычным и даже «замылилось», его «приставляют» к любому развитию и названию, «цифровая экономика» – теперь общее место. Глобальный сдвиг из физического пространства в цифровое, случившийся из-за пандемии COVID-19, заставил миллионы прильнуть к многочисленным цифровым экранам и осознать трансформационную роль технологий и будущего через призму «цифры».

Тем важнее оставить для истории начавшиеся когда-то изменения, чтобы – если такая возможность появится у нас или у новых поколений исследователей – зафиксировать очевидные или неочевидные культурные перемены в разных «цифровых» Россиях.

«Оцифрованная» память

Для того чтобы зафиксировать начинающиеся изменения, мы разработали методику исследования, которую опишем ниже. Но кроме проведения исследовательских работ, мы еще и просто разговаривали с людьми. И эти беседы дали нам не меньший материал для размышлений, чем полученный набор социологических данных. Почти любой вопрос о любимых фильмах и телевизионных передачах, об актуальных новостях и общественных проблемах мог стать для наших собеседников поводом поговорить о жизни: о прошлом, о своих обидах и страхах, о надеждах и разочарованиях. В эти моменты интервью превращалось в монологи, к которым – и спустя несколько лет после экспедиции это все более очевидно – можно относиться как к эго-документам.

Сегодня с подобными текстами работают не только исследователи (историки, лингвисты, социологи, антропологи и др.), но и писатели, драматурги, режиссеры. Благодаря им, формируется культурная (в том числе «цифровая») память. В рассказах наших собеседников мы увидели и обрывки коллективных воспоминаний, сконструированных государственной идеологией и тиражировавшихся советским кино и телевидением^[6], и клишированные формулы из консервативных СМИ, в которых выражается социальная травма, связанная с распадом СССР, и личные и семейные воспоминания, дающие возможность разглядеть сложную, противоречивую и часто трагическую историю крестьянского сословия в XX веке.

Тексты наших интервью часто трудно читать. В них много повторов и сумбура, много клише из официального дискурса, в частности транслируемого школой и средствами массовой информации. Мы полагаем, что в них тоже проявляет себя язык-свидетельство [Агамбен, 2012]. Этот язык, по мнению исследователей, вытесненный из официального языка построения позитивной российской государственности, становится языком вытесненной субъективности [Вайзер, 2016].

Мы будем многократно цитировать фрагменты этих диалогов и монологов в тексте книги, пытаясь объяснить с их помощью кажущиеся нам не очевидными привычки и предпочтения, эмоциональные оценки и неожиданные выводы наших собеседников, которые нам удалось зафиксировать. В большинстве своем эти цитаты будут относиться к медиапрактикам, потому что мы исследовали в первую очередь современные формы медиакоммуникаций, предполагающие как необходимое условие определенный уровень медиаграмотности пользователей.

Мы ставили перед собой задачу – зафиксировать изменения медиапрактик, а знания, эмоции, историческая память и т. д. были лишь контекстом для разговоров. Но этот контекст кажется нам важным, поскольку подтверждает невозможность выхода на новый уровень модернизации только за счет преодоления технологических диспропорций между регионами, только за счет облегчения доступа людей к информации. Не пережитые исторические и социальные травмы наслаиваются друг на друга, а социальная жизнь не развивается, материальные и культурные блага не дают человеку ощутить «субъективное благополучие» (включающее в себя счастье). Чем больше человек ощущает нехватку социальных благ, тем хуже его социальное самочувствие, ниже самооценка и уровень доверия к миру.

К тому же привычная нынче «неизбежность цифры» несколько затмевает разговор о как будто бы предопределенном будущем с удобствами технологий, автоматизации и онлайна всего, но очевидными проблемами для частной жизни и гражданского общества, когда понятия личной свободы, приватности, памяти, жизни и смерти существенно меняются. Наши собеседники и их «зачорованные» места обитания – часто иллюстрация и необходимое напоминание о сложнейшей проблеме «цифрового неравенства» (и инфраструктура, и доступ к ней, и навыки), необходимости цифровой безопасности, цифровой и медиаграмотности.

Как устроена эта книга?

Это не совсем академическое исследование. Не всем авторам этого сборника комфортно в рамках традиционной научной литературы. Мы, разумеется, старались придерживаться научных (хотя и не одинаковых у всех авторов) подходов к описанию и интерпретации результатов исследования. Но внутри аналитических текстов, которые писались иногда спустя долгое время после завершения экспедиций, есть достаточно много эссеистических фрагментов – наших впечатлений и воспоминаний, размышлений об увиденном и услышанном – с россыпью цитат из «живых» интервью. Это «голоса» наших героев. Вот почему книгу мы начинаем с самых ярких фрагментов личных воспоминаний наших собеседников, создающих атмосферу, в которой они выросли и живут большую часть жизни.

А. Качкаева, А. Новикова

Источники

Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель / пер. с ит. М.: Европа, 2012.

Вайзер Т. Травматография логоса: Язык травмы и деформация языка в постсоветской поэзии // Настройка языка: управление коммуникациями в постсоветском пространстве. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 40–66.

Воспоминания

Бабушка говорила, что мы родом приближенные к царскому двору. При царице были отлучены от царского двора, а приблизил ко двору Петр Первый. Родом с Астраханской области мы. За заслуги перед Россией Петр Первый, значит, старшему брату дал землю в Псковской области, среднему под Ярославлем, а младшему под Нижним Новгородом. Ну и вот старший брат женился на какой-то дальней-дальней родственнице, и были они поставщики продуктов царского двора. У нас еще долго шкатулка у бабушки была такая железная, поставщик царского двора. <…> Старшая бабка тоже была родовая купчиха, сибирячка. А другая была ссыльная, тоже дворянка. И вот они втроем сходились, чай пили, разговаривали, у них такая речь была – витиеватая, приятная. А рядом жила еще одна старуха. Она была уголовная, родовая была у них такая. Эти три разговаривают, у нее все уголовщина, говор-то идет… Интересно наблюдать.

Пожилой мужчина, Иркутская область, село Середкино

У нас была русская деревня. Папа, когда приехал, он в деревне один был татарин. Они сначала как-то присматривались, а потом уже стали уже все: «Камиль! Камиль!» Уже – друг. Ну вот просто уже знать начали. Оказывается, хорошие люди. Приняли к себе. <…> У нас все вместе. У нас дружно живут. И русские, и чуваши, и мордва у нас. Я замужем за русским. Потом у меня знакомые подружки – чувашки. Очень хорошие люди, работящие.

Пожилая женщина, Республика Татарстан, деревня Данауровка

Мать у меня с Украины была. Она по вербовке приехала, ей было 12 лет. И вот остались здесь. Мама замуж вышла. До войны еще это было, ну плохо там [на Украине] жилось. А тут коров давали, поросюшков двух давали. Ну и вот, много семей приехало, в Кортегее мы жили. В Кортегее там деревня. Она развалилась уже. И вот я самый младший в семье. Ну и вот остались здесь. Мы маленькие, я-то послевоенный, считай. Отец инвалид пришел в 1944-м зимой. Я вот 28 декабря родился в 1944-м. <…> Как раньше мне отец рассказывал, коренной в Кортегее был ссыльный какой-то, бурят Кортыга. Фамилия у него Кортыга. Вот он поселился в Кортегее, и стала деревня Кортыгей. <…> Все-то деревушки тогда небольшие были, 10–12 домиков, вот тебе и хуторочек-деревня.

Пожилой мужчина, Иркутская область, село Середкино

Мне в пятый класс надо было идти. А тетя на одной кровати лежит [больная], мама на другой. Старший брат в армии, сестра одна работала. Я все экзамены сдала, ровесники в пятый класс пошли, а меня не пустили. Мама уборщицей в школе работала и болела. Потом сказала, чтобы я пошла вместе с ней работать. Там три печи было, полы шаркались. Она потом долго болела, потом уехала в больницу к брату, а оттуда ее в гробу и привезли. Когда мне восемнадцать лет было, просватали меня. Никакой любви. Я его не знала, и он меня не знал. У него матери не было. Брат работал с ним. Они одного года – 1933-го. Работящий парень – да и ладно.

Исследователь: Было какое-то время, когда вам получше жилось?

Рассказчица: Нет, никогда. И в детстве, и замужней. Мне 45 было, когда Мити [мужа] не стало, а детей-то растить надо было.

Исследователь: Советская власть вам помогала?

Рассказчица: Пенсию получила 56 рублей на четверых [детей].

Пожилая женщина, Иркутская область, село Середкино

Конечно, жить в советское время было легче, гораздо. Хоть и говорят, что мяса не было, колбасы не было да очередь была. Да это специально все сделали! Перевели нас на талоны в последние годы, чтоб люди подушились в очередях и были рады потом этому капитализму [перестройке], я так считаю. И мясо, и колбаса в буфете шахтерском были… Подойдешь, там всегда 300 грамм варенки тебе дадут и копченой палочки дадут. Вот это вот – брешут и брешут, что было плохо.

Пожилая женщина, Ростовская область, поселок Белая Калитва